Текст книги "Ристалища Хаббы"

– Вот так! – довольно потирая руки, заявил смотритель Гих Матара, когда чтение было закончено. – Никто не скажет, что в славной Хаббе не блюдут закон и обижают чужеземцев! Ты, варвар, уличен в мерзких деяниях, совершенных близ гавани, в той части города, что находится под моим надзором. Я расследовал случившееся, судья составил нужный документ и вынес приговор; теперь осталось лишь отправить тебя на галеры. Поворочаешь веслом лет десять, отучишься буянить!

– Вранье! Все – вранье! – прорычал Конан, изо всех сил натягивая цепи. Огромные мышцы его вздулись, лицо покраснело, но порвать железные узы он не смог – цепи, обручи и браслеты соединялись так хитро, что он скорее сам бы себя задушил. Опустив руки, он снова рявкнул: – Вранье, выдуманное вами, ублюдки Нергала! Хаббатейские крысы, смрадные жабы, псы, отродья Сета, проклятые недоумки! Я же сказал, что со мной были два туранских купца! Спросите у них! У Мир-Хаммада и…

Портовый смотритель мигнул стражнику, и шипы палицы вонзились Конану в затылок. Он смолк, чувствуя, как по шее течет кровь.

– Так-то лучше! – с довольной ухмылкой произнес Гих Матара. – Что до почтенных купцов, Мир-Хаммада и Саддары, то они удостоверили все сказанное судьей Сипахом Шашемом, в чем и расписались, приложив к пергаменту свои печати. Один же из них – а именно, досточтимый Саддара, – еще в гавани шепнул мне, что ты, варвар – хвастун, грабитель, богохульник и буян, и что за тобой надобно присматривать с особым тщанием. То же самое было сказано Саддарой и хозяину «Веселого Трота», но этот добрый человек решил смягчить твое сердце напитками, лапшой, бараном в молоке и прочими утехами, за что и пострадал: заведение его разгромлено, а постояльцы перепуганы. За все содеянное ты понесешь кару, а потому…

Смотритель толковал еще что-то, но Конан уже не слушал, лихорадочно соображая, по какой причине Мир-Хаммад и Саддара, вчерашние собутыльники, предали и продали его. В чем их выгода? Этого он никак не мог понять. Или им пригрозили? Но, опять-таки, почему? Какое дело этим хаббатейским жабам, смердящим псам, до него, до Конана? Или у них людей на галерах не хватает? Но всякий торговый город жив доверием купцов и странников, а значит, должны в нем соблюдаться законы и торжествовать справедливость. Схвати без повода одного, другого, третьего чужеземца, так четвертый и все прочие обойдут город стороной – вместе со своими товарами и караванами!

Нет, что-то здесь нечисто, – размышлял Конан, поглядывая то на смотрителя Гиха Матару, то на жавшегося в дверях судью, то на дюжих широкоскулых портовых стражей с шипастыми дубинками и большими луками. Как бы то ни было, добраться до своих мечей он не мог, а даже добравшись, не сумел бы размахнуться, ибо сковали его умело и тщательно. Значит, пришла пора отправляться на галеры! О них Конан думал без особого восторга, но и без страха, потому как за пятнадцать лет скитаний ни цепи, ни веревки, ни темницы не могли его удержать, и все его пленители рано или поздно отправлялись на Серые Равнины – либо со вспоротым животом, либо с перерезанным горлом.

Но было нечто, о чем он сожалел с искренней печалью, если не сказать с горем. Не о задержке, случившейся на пути к божественному Наставнику, и не о том, что придется ему поворочать весло на галере, и не о том, что не может он сейчас свернуть шеи толстому Мир-Хаммаду и тощему Саддаре…

Мечи! Драгоценные мечи, дар погибшего Рагара, друга и слуги Митры! Разве он мог оставить свои клинки в грязных лапах этих хаббатейских жаб? Но и отнять их не удалось бы, а потому душу Конана терзала печаль.

Ему позволили натянуть штаны, связать ремнем безрукавку и сапоги (кошеля на поясе, разумеется, уже не было) и вывели во двор с бассейном, а затем на улицу. Минуя внутренний дворик, Конан не заметил там никаких следов приписанного ему погрома – ни порубленных скамей, ни разломанных столов, ни битой посуды. Зато он мог полюбоваться на хитрую рожу жабы-кабатчика и испуганные мордашки девушек-рабынь, торчавших в окнах. Они провожали его грустными взглядами – и черноокая Лильяла, и светловолосая бритунийка, и рыженькая из Гандерланда. Воистину, если и имелось в этой поганой Хаббе чего хорошего, так это крепкий бранд и нежные красотки!

На улице судья Сипах Шашем, нужник справедливости, сразу куда-то исчез, испарился, словно его и не было; портовый же смотритель остановился и, словно в раздумье, начал мять и тискать отвислую нижнюю губу. Шесть его солдат окружали Конана плотным кольцом, а двое разгоняли любопытных, глазевших на невиданное зрелище – мускулистого полунагого гиганта с синими глазами и гривой черных волос. Конану показалось, что хаббатейцы поглядывают на него не с одним лишь пустым интересом, но словно бы с неким странным ожиданием и чуть ли не с восторгом. Шакалы, протухшие задницы, подумал он. Чего им надо?

– Слушай, варвар, – вдруг произнес смотритель порта. – Наш громоносный владыка, великий царь Гхор Кирланда, в безмерной милости своей дозволил мне, его ничтожному рабу, заменять наказание осужденным. На галерах никто не выдерживает дольше двух лет, так что если хочешь…

Он замолчал, хитро посверкивая выпуклыми глазками и оглядывая могучую фигуру Конана.

– Ну, и что ты можешь еще предложить? – спросил киммериец.

– Скажем, рудники… на границе с Хотом…

Хот, торговый соперник Хаббы, лежал к северу в восьми днях пути и тоже являлся столицей богатого и сильного царства. Мир-Хаммад – да упокоится он вскоре под Могильными Курганами Крома! – кое-что рассказывал Конану об этом городе, ничем особым не отличавшемся от Хаббы. В холмах на границе меж ними копали железную руду – в достаточном количестве, чтоб обеспечить работой всех кузнецов и оружейников двух сопредельных стран. Но Конана не соблазняла перспектива катать тачку или бить киркой шурфы.

– Не вижу, чем рудники лучше галер, – сказал он, ухмыльнувшись в лицо смотрителю. – Ни там, ни тут я не просижу двух лет. Два дня – так будет точнее.

– Из Хаббы не убежишь, варвар, – чиновник ответил ухмылкой на ухмылку. – У нас хорошая стража – конные лучники и псы шандаратской породы! И не только это, не только это! У Хаббы длинные руки, и они достанут тебя повсюду! Даже в степи, что лежит на восход солнца, за нашими полями, рощами и виноградниками. Степь просторна, но в ней всадник всегда нагонит пешего.

– Ну, тогда придется задержаться на три дня, – произнес Конан.

– Если ты смел и силен, то можешь задержаться на несколько месяцев, кои проведешь в сытости и довольстве, избежав и галер, и рудников, – словно бы вскользь заметил смотритель. – Клянусь тремя ликами Трота, я готов предложить тебе еще одну службу!

– Предлагай. – Киммериец никак не мог догадаться, куда идет дело. Не хотят ли его определить стражем в гарем, предварительно обрив, оскопив и продев кольца в нос и уши, словно черному невольнику? Или отдать какому-то хаббатейскому колдуну для чародейных опытов, столь же опасных, сколь и мерзких? Но Гих Матара, смотритель порта, еще раз окинув Конана хитрым взглядом, произнес:

– Ты достоин арены, варвар. Если будешь сражаться во всю свою силу, проживешь с полгода, потешишь народ… Туранские купцы говорили, что ты очень силен, что ты исходил все земли Запада и Юга и прикончил сотню или две знаменитых бойцов… То правда или одно хвастовство?

В памяти Конана вдруг всплыла вчерашняя картинка: тощий Саддара что-то шепчет смотрителю на ухо и сует пергамент. Конечно, не товары перечислялись в том проклятом свитке! Его собственные подвиги, о коих рассказывал он купцам на корабле, дабы скрасить скуку плавания и отблагодарить за мясо и вино! И купцы его отблагодарили: подставили так, что теперь ему придется выбирать между галерами, рудниками и гладиаторскими казармами.

Скрипнув зубами, киммериец решил, что галеры и рудники все же лучше арены. Не станет он драться на потеху хаббатейским жабам! Что же касается весла или жирки, то рукояти их не успеют согреться в его ладони; разумеется, он убежит! И все хаббатейские конные лучники его не догонят! А догонят, так он…

Взгляд Конана невольно обратился к мечам, все еще свисавшим с плеча портового стража, и он заскрипел зубами во второй раз. Нет, не может он оставить здесь рагаровы клинки! Не может!

Он повернулся к Гиху Матаре.

– Если я соглашусь выйти на арену, мне верну! – мое оружие?

– Во имя шести рук Трота! Почему бы и нет? На время схватки, конечно. При каждом ристалище есть арсенал, и я готов отправить вместе с тобой и твои мечи… хоть я и сам от них бы не отказался!

– Мои мечи не будут висеть у твоего толстого брюха, – буркнул Конан, и лицо смотрителя начало наливаться кровью. Он стиснул было кулак, потом взглянул на стражей, застывших с каменными физиономиями, и злобно прошипел:

– Хватит болтовни, варвар! Можешь стать рабом, можешь стать праллом… Так что выбирай: галеры, рудник или арена!

– Арена, – сказал Конан. И добавил: – Говорили мне туранские купцы, что есть среди праллов свободные люди, даже из сословия кинатов. Может, и ты, жирная крыса, рискнешь выйти на ристалище? По такому случаю я б одолжил тебе один из своих клинков. Что скажешь?

Но смотритель больше не собирался разговаривать с дерзким варваром; он только махнул рукой, и стражи погнали Конана по улице, подталкивая в спину шипастыми дубинками.

* * *

В Хаббе было пять ристалищ и еще три – в окрестностях, в имениях царя и принцев крови. Ристалища назывались именами богов – тех главных, коих почитали здесь и в большей части обитаемого мира. Самой крупной была, разумеется, арена Митры, благого солнечного божества, Подателя Жизни и Заступника людей; поменьше – Трота Трехликого, покровителя Хаббатеи – ее выстроили напротив храма, у подножия царского дворца, и там, по обычаю, проходили самые красочные состязания. Еще были ристалища Аримана, Бела, Исиды, Мардука и Ормазда. Конан, по первому случаю, очутился в самом неприглядном из всех, посвященном Нергалу, стоявшем на окраине, вблизи рыбного рынка. Тут собиралась чернь: ловцы кальмаров и морских губок, ныряльщики за жемчужными раковинами, горшечники и кузнецы – не из самых богатых; еще углежоги, матросы, давильщики вина, мелкие торговцы и портовые грузчики.

Конан провел здесь дней двадцать – сперва в крохотной одиночной камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой на две половины. Все эти клетушки, в которых держали подневольных бойцов, находились в подвале амфитеатра, и в каждой под потолком было прорублено оконце, тоже забранное решеткой – чтобы гладиаторы могли видеть происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не собирался обучать праллов фехтовальному искусству – да этого и не требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался сражаться, только, выходя на арену, всякий раз требовал свои собственные мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских казарм.

Первым его соперником был смуглый поджарый иранистанец, вооруженный изогнутым мечом, щитом и копьем; не очень высокий и мускулистый боец, но опытный и на диво проворный, порхавший по арене словно яркая птица в своей алой шелковой куртке и зеленых шароварах. Конан всадил ему клинок в живот, а потом перерезал глотку, чтобы избавить от мучений – ведь на иранистанце не было никакой вины перед ним и, значит, не стоило тешить Крома его страданиями. Точно также он поступил и в пяти следующих схватках, быстро и умело расправившись с тремя чернокожими воинами из Пунта и Зембабве, одним заморанцем и одним немедийцем. Зрители сперва молчали либо неодобрительно посвистывали, так как Конан убивал без лишних затей, как и положено профессионалу: выпад-другой, обманный финт – и клинок торчит из горла, ребер или живота противника. Потом рыбаки, горшечники да углежоги сообразили, что на ристалище Нергала киммерийцу равных соперников нет, и теперь его выход на арену приветствовался грохотом деревянных колотушек и оглушительным ревом. На Конана нельзя было ставить деньги в привычных спорах – кто победит или сколько ран окажется у бойцов к концу поединка, но это хаббатейскую чернь не смущало. Они бились об заклад, успеют ли выпить чашу бранда, пока киммериец разделается со своим напарником; спорили о том, как он его прикончит, сколько кругов прогонит по арене и в каком ее месте выпустит противнику кишки. Конана эти заботы публики не волновали; он делал свое дело и размышлял о том, как бы выкрасть мечи, подарок Рагара, и сбежать.

Непростая затея! Невольников-праллов стерегли опытные стражи, стерегли бдительно и без всяких послаблений. Праллы кормились не хуже благородных кинатов, каморки их под скамьями амфитеатра были сухими и чистыми, и на арену их выпускали – побегать и поразмяться под присмотром лучников; в прочем же, сравнительно с галерами и рудником, никаких привилегий не полагалось. Днем, на прогулку, выводили по двое-трое, чтоб на ристалище не скапливался подневольный народ, не делал попыток к мятежу, и чтоб никому не пришла мысль ускользнуть, затеяв свалку с охранниками. Да и стражи держались от праллов подальше, стояли на верхних скамьях с растянутыми луками, так что любой бунтовщик, попытавшийся добраться до них, получил бы только стрелу в висок.

Несмотря на строгости, Конану, однако, случалось перемолвиться словом с прочими узниками. Слово здесь, полслова – там, косой взгляд, зубы, ощеренные в издевательской ухмылке, угрожающий жест… Приятелей, а тем паче – друзей, среди праллов не было; тут всякий почитал врагом всякого, так как через день-другой мог встретиться с ним на ристалище в смертельном бою. Тем не менее, Конану кое-что растолковали.

Он узнал, что кровавые потехи являются любимым зрелищем хаббатейцев, и простых, и благородных, а Гхор Кирланда, местный владыка, обожавший стравливать самых отменных бойцов, выписывает их из ближних и дальних стран, от Ванахейма и Пустоши Пиктов до Черных Королевств, Вендии и княжеств Арима. Наемные воины его не интересовали; он предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных стычек или набегов, заставляя их драться друг с другом или с крупными хищниками, которых отлавливали в окрестностях Хаббы либо привозили из той же Вендии, Пунта и Зембабве. Жизнь большинства праллов была недолгой и исчислялась днями, но попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и полгода почти непрерывных боев. Последним таким царским приобретением являлся некий Сайг из Асгарта, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал глотки. Громоносный Гхор Кирланда уже отчаялся найти ему равного противника – и тут подвернулся Конан.

Киммериец так и не выяснил до конца, кому обязан своим пленением – то ли лукавому спутнику, туранскому купцу Саддаре, желавшему добиться милостей у местного владыки и потому напевшего всяких сказок в уши портового смотрителя, то ли хаббатейскому трактирщику, хозяину «Веселого Трота», где отмечалось благополучное завершение плавания, то ли кому-то из посетителей кабака, среди которых, вероятно, скрывались доносчики и осведомители. Скорей всего, каждый из этих ублюдков участвовал в деле и каждый что-то получил: купцы – освобождение от пошлин, хозяин «Трота» – покровительство высокого чиновника, а сам чиновник, толстобрюхий смотритель Гих Матара – царское благоволение. Так ли, иначе ли, но Конан понял одно: его сочли достойным скрестить оружие с асиром, а потому напоили, заковали о цепи и осудили. Вывод был ясен – он не покинет Хаббу, пока не доберется до печени мерзавца Сайга.

И Конан, еще не узрев будущего своего противника, возненавидел его всей душой и продолжал с мрачным упорством крушить черепа на арене Нергала, думая уже не только о побеге, но и о том времени, когда рагаровы клинки обагрятся асирской кровью. Он прикончит этого Сайга, и смерть рыжей крысы будет нелегкой! Такой же, как у хаббатейца, с которым он встретился в седьмом поединке.

Случались среди праллов и свободные – мечники из царского воинства либо кинаты, хорошо владевшие оружием. Бились они не из-за денег, а ради чести и развлечения, а в редких случаях – по приговору, ибо всякий преступник в Хаббатее мог выбирать между секирой палача и боевой ареной. Но хаббатеец, соперник Конана, не являлся ни вором, ни разбойником, ни насильником, а был войсковым бун-баши, старшим над полусотней солдат. Славился он как опытный фехтовальщик и любил блеснуть своим искусством на ристалище – но в пределах благоразумия. Скажем, с асиром Сайгом и его молотом он связываться не хотел, а вот с киммерийцем Конаном, сражавшемся на мечах, бун-баши готов был потягаться.

Конан долго убивал его. Гонял по арене, сек и резал клинками, пускал кровь то из руки, то из плеча, то из мелкой раны на бедре. Потом прикончил, располосовав живот. Чернь на скамьях ристалища Нергала захлебывалась от восторга; зрители бесновались и ревели, передавали на арену кувшины с брандом, швыряли, по местному обычаю, фрукты и мясо, шарфы, сладкие пряники и лепешки с медом. Конан помочился на их дары и ушел. Все это, включая и самонадеянного бун-баши, являлось для него символом Хаббы – благополучной Хаббы, веками снимавшей дань с Пути Нефрита и Шелка, жиревшей, богатевшей и развлекавшейся видом чужой крови. Было только справедливо пролить на арену и хаббатейскую кровь.

Восьмым и последним соперником Конана стал не человек, а великолепный барс из южного Турана. Пронзив его сердце клинком, киммериец почувствовал искреннее сожаление, В конце концов, люди могли выбирать между галерой, рудником и ристалищем, а в случае мечника-хаббатейца – между пьянкой в кабаке и кровавым развлечением на арене. Но для благородного зверя выбор не существовал; его ждали только желтый песок, вопли двуногих шакалов и холодное лезвие меча. Конан убил его и, расставшись со своими мечами, покинул арену. Брови его были нахмурены, губы шептали проклятия. Он поминал недобрым словом и Мир-Хаммада с Саддарой, туранских купцов, и асира Сайга, и толстобрюхого портового смотрителя, и кабатчика из «Веселого Трота», и всех остальных хаббатейцев, вместе с их громоносным царем Гхором Кирландой.

Когда дверь, ведущая в кольцевой коридор под амфитеатром и к каморкам праллов, уже распахнулась перед Конаном, кто-то бросил ему персик. Большой сочный плод, величиной с кулак, завернутый в тряпицу, чтобы не разбился при падении. Конан запрокинул голову, и взгляд его встретился с женскими очами. Черноглазая Лильяла! Она тоже была тут, но не вопила и не размахивала руками в возбуждении, а выглядела грустной, если не сказать больше – Конану почудилось, что девушка плачет. Он поднял персик, надкусил и улыбнулся ей.

* * *

Уперевшись подбородком о камень, Конан глядел в зарешеченное оконце. По арене кружили сразу две пары: бритуниец с соломенными волосами и смуглый шемит сражались против двух чернокожих, по виду из Куша. У бритунийца был меч, у шемита – топор, у черных воинов – украшенные перьями копья с широкими и длинными наконечниками. Эта четверка выглядела совсем неплохо, но Конан знал, что справился бы с ними примерно за то время, которое потребно солнцу, чтобы подняться на ладонь.

Но стоило ли убивать этих четверых? В этом он не был уверен. И он не сомневался, что убийство несчастных праллов не доставило бы ему никакого удовольствия – ни выгоды, ни радости победы. Вот хаббатейцев, бесновавшихся на скамьях амфитеатра, он перерезал бы с гораздо большей охотой, а потом разрушил проклятое ристалище Нергала, и остальные ристалища, и царский дворец, и весь город… Как раз тот случай, когда пригодились бы божественные молнии!

Вцепившись в прочную решетку, он попытался тряхануть ее, но безуспешно. Решетки тут делали капитально, на стигийский манер – из железных прутьев толщиной с древко секиры, забитых в камень на целую ладонь. Вторая решетка, перегораживавшая каморку на две половины, выглядела не столь основательной, и Конану, возможно, удалось бы разогнуть ее прутья. Ну, и что с того? Он очутился бы в другой половине камеры, где было такое же маленькое оконце и крепчайшая дверь из дубовых брусьев… Пожалуй, мелькнула мысль, он слишком расхвастался – там, в гавани, перед толстопузым Гихом Матарой – когда говорил, что удерет через два или три дня. Правда, имелись в виду рудники или галеры, где за рабами вряд ли следили с тем же тщанием, как за праллами. Быть может, стоило сделать иной выбор?

Конан бросил взгляд на арену, где бритуниец и израненный шемит сдерживали натиск черных воинов, и покачал головой.

Нет! Он выбрал правильно! Он не может бросить в этом жабьем болоте драгоценные мечи Рагара!

От Рагара и его клинков мысли Конана обратились к Учителю, обитавшему на рубеже гирканских степей, и к молниям Митры. Если б он уже владел их огненной силой, то сжег бы богатую Хаббу, обитель несправедливости и мерзости, спалил бы ее дотла, обратил бы ее сады, ее корабли и причалы, ее виноградники и ее людей в прах и пепел! И ее розовые камни тоже стали бы прахом, потому что камень не мог сопротивляться сокрушительной мощи божественного огня.

Он уничтожил бы все!

Но было бы такое деяние справедливым? Вот в чем вопрос!

От аргосца Рагара, воителя Митры, Конан выведал, что власть над молниями дается не всякому, а лишь тому, кто готов принести твердые и нерушимые обеты. Он помнил об этой клятве, про которую толковали и другие воители, встречавшиеся ему много лет назад – и аквилонец Фарал Серый, и малыш Лайтлбро из Бритунии. Наставник требует, чтобы овладевший Великим Искусством применял его только при обороне либо уничтожая Зло… Но что есть Зло? Жестокий правитель, жестокий народ, вне всякого сомнения! Таких правителей и народов вокруг имелось превеликое множество, и Хаббатея не составляла исключения!

Конан вновь посмотрел на арену. Битва за его зарешеченным окошком близилась к концу: шемит и один из чернокожих были уже повержены, бритуниец и второй кушит, обагренные кровью, едва шевелились. Над амфитеатром Нергала стоял оглушительный рев; гремели деревянные трещотки, вопли и вой хаббатейцев казались торжествующим хохотом стаи гиен.

Нет, решил Конан, светлый Митра не взыскал бы с него, если б этот злой город обратился в безжизненные камни, опаленные огнем! Впрочем, клятвы и обеты, потребные Учителю, киммерийца не пугали. Слова всегда остаются словами, и даже имя бога, как бы скрепляющее обещание, всего лишь слово, не более того. Боги же, по большей части, невнимательны к мелочам; даже сам человек значит для них не слишком много – что уж говорить о принесенных им обетах! Возможно, они имеют значение для магов и жрецов, но никак уж не для воинов! Деяния воина можно трактовать и так, и этак, в зависимости от ситуации и обстоятельств – тем более, воина-победителя… Скажем, – думал Конан, уставившись на погибавших бри-тунца и кушита, – что произойдет, если он, завладев молниями Митры, обрушит их на Хаббу? С одной стороны, это будет нападением; с другой – он уничтожит мерзкий город и мерзкий народ, свергнет Трота, гнусного бога, покровителя кровавых зрелищ и похоти. Разрушит храмы Трехликого, истребит жрецов во славу великого Митры! Разве Податель Жизни покарает его за это? Сочтет учиненную им резню нарушением клятвы? Очень и очень сомнительно… Ибо в одном боги похожи на людей: каждый из них алчет низвержения соперника.

Отвернувшись от окна, Конан скользнул взглядом по решетке, что разгораживала его камеру. На другой половине тоже стоял топчан, покрытый ковром, и низкий столик с двумя кувшинами, большим глиняным и поменьше, стеклянным. Только они были пусты, а сосуды Конана наполняли свежая прохладная вода и бранд. Портовый смотритель, протухшая задница, не солгал – праллам жилось куда лучше, чем рудничным рабам и гребцам на галерах. Однако расплачиваться за это приходилось кровью.

Большинство гладиаторов сидели в небольших каморках, сухих и чистых, в какой до недавнего времени обретался и Конан. Потом его загнали в каземат вдвое большего размера, поделенный железными прутьями, и он было решил, что вскоре на другой половине появится сосед. Но дни шли, а соседа все не было, и киммериец терялся в догадках, зачем его сюда пересадили. И какой смысл в узилище на двоих, пусть и разгороженном прочной решеткой? Ведь праллы почти не общались друг с другом – за этим следила охрана, да и у самих невольников такого желания не возникало.

Он вновь устремил взор на арену. Там все было кончено: кушит дергал ногами в предсмертных конвульсиях, а бритуниец превратился в груду окровавленного мяса. На ристалище вышли служители с железными крюками, подцепили трупы под ребра и поволокли к воротам. Толпа на скамьях ревела: «Киммерийца! Киммерийца!» Конан мрачно усмехнулся и сплюнул, выражая свое молчаливое презрение. Сегодня не его день; он будет сражаться завтра и убьет девятого соперника на потеху хаббатейским шакалам…

Неужели, продолжал размышлять он, Митра разгневался бы, когда б эта хищная стая превратилась в пепел? Неужели занес бы над ним свою карающую руку? Подверг его наказанию? Какому?

Тут он припомнил, что ни один из встреченных им воителей ничего не ведал о каре, которой подвергался провинившийся. Кара существовала, но какой она была, никто не знал – в том числе и Рагар, от коего Конану удалось почерпнуть большую часть сведений. Рагар однажды проговорился, что конкретный вид наказания совсем не интересует воителей; они соблюдали клятвы не из страха перед Митрой, а из любви к нему. Видно, по этой причине никто и никогда не был наказан, ибо обет принимался от всего сердца и нарушение его означало духовную смерть – то есть такую участь, которая была страшней любой божественной кары.

Конан не верил в эти бредни; он твердо знал, что за каждый проступок полагается совершенно определенное воздаяние. Так, конокрадов в Туране разрывали лошадьми, грабителей в Немедии вешали, а в Аквилонии четвертовали, аргосские власти казнили пиратов путем милосердного усекновения головы, а в Шеме их сажали на кол. Если Митра не соизволил объявить наказание отступнику, то, вероятней всего, такового просто не существовало, и Податель Жизни поступил с истинно божественной мудростью, припугнув своих слуг на всякий случай и кончив этим дело. Но даже если бы Он и хотел покарать, то откуда станет ему известно о проступке? И каким образом Он выдернет провинившегося из огромного человеческого муравейника, расплодившегося Его попущением на земле?

Так стоило ли беспокоиться из-за Хаббы? Разглядывая возбужденную толпу, нехотя покидавшую амфитеатр, Конан уже не сомневался, что вернется сюда во всеоружии и спалит проклятый город. Только бы выкрасть рагаровы мечи и удрать! А до того – разделаться с Сайгом, рыжим асирским ублюдком!

Скамьи опустели, и мысли Конана обратились к более приятным делам. Он вспоминал о черноглазой Лильяле и ее подружках, единственных обитателях Хаббы, на которых ему не хотелось обрушить карающий божественный огонь. Во всяком случае, Лильялу бы он пощадил; девушка была добра к нему и, видно, тревожилась за его жизнь и судьбу. Иначе зачем ей появляться в амфитеатре? Представив ее грустное лицо, Конан решил, что девушка пришла сюда совсем не с целью поразвлечься. Но с какой? Подкормить его фруктами?

Грохот отодвигаемого засова прервал мысли киммерийца. Он обернулся: дверь была распахнута, а за ней в коридоре стояли шесть стражей с дубинками и короткими хаббатейскими мечами, свисавшими с широких кожаных поясов. Один из них держал бич, а другой – ошейник с цепью; у старшего над шлемом развевалось серое страусиное перо, знак десятника, кул-баши.

– Выходи! – рявкнул он. – Выходи, киммериец, и одевай свои браслеты. Поедешь на другое ристалище.

– Убирайся к Нергалу, сын осла и свиньи, – ответил Конан. – Мне и тут хорошо.

Десятник мигнул стражу с бичом, и тот сделал шаг к двери.

– Шею сверну, вонючая жаба, – пообещал киммериец. Теперь, после восьми побед, он был уверен, что является слишком ценным товаром, который охранники не рискнут попортить дубинками и плетью. Еще бы! Сам громоносный Гхор Кирланда желал полюбоваться его схваткой с асиром, с этим рыжим псом Сайгом!

Похоже, кул-баши это было отлично известно. Он прочистил горло, хмыкнул и миролюбиво произнес:

– Тебя отправят на ристалище Митры, самое большое в Хаббе, а это, варвар, великий почет! Ты должен биться с Сайгом, и сперва хотели привезти его сюда или устроить поединок на арене Трота Шестирукого, у царского дворца, но громоносный повелел, чтобы вы сразились на крупнейшем ристалище, где Сайг покрыл себя славой. Ибо кинаты и народ Хаббы желают лицезреть… Но дальнейшее Конана не интересовало.

– Плевал я на кинатов и народ Хаббы! – прорычал он. – Получается, меня везут к этому Сайгу, а не его ко мне. Это еще почему?

– Сайг за четыре луны справился с десятком тигров и леопардов и убил с полсотни человек. Ты же прикончил только восьмерых.

– Знал бы ты, мешок с дерьмом, скольких я прикончил до того, как очутился в вашем поганом городишке! Скольким я выпустил кровь – по обе стороны Вилайета!

Голос Конана звучал грозно, а взгляд не отрывался от клинка, торчавшего за поясом кул-баши. Десятник попятился, а люди его отложили дубинки, готовясь к рукопашной, но киммериец вдруг махнул рукой.

– Нергал с вами, потомки псов! Уберите цепи, я пойду сам. Больно охота взглянуть на этого непобедимого асира, кабаний навоз…

Его вывели на арену, где ждала повозка с железной клеткой, запряженная двумя лошадьми. На выезде из амфитеатра к ней присоединилась охрана – десяток конных лучников с длинными пиками и колчанами, полными стрел. Были тут и собаки – четыре огромных пестрых мастафа с клыками длиной в половину пальца. Таких псов разводили в Шандарате, на северо-западном берегу моря Вилайет, где Конану пришлось постранствовать в далекой юности и претерпеть немало горя. В частности, и по вине этих клыкастых отродий, едва не сожравших его с потрохами!

Он с ненавистью покосился на псов, потом оглядел конвойных: один из них вез на седельной луке драгоценные рагаровы мечи. Немного успокоившись, Конан сел на дно повозки и прикрыл глаза. Ему не хотелось глядеть на Хаббу, розовую жемчужину в оправе изумрудных садов. Он снова предался мечтам о том, как выжжет ее дотла.