Текст книги "Кошкин стол"

Заклятие

Если отчеты о нашем путешествии в Англию и попали в тогдашние газеты, то только потому, что на «Оронсее» находился известный филантроп сэр Гектор де Сильва. Он взошел на борт в сопровождении своей свиты, состоявшей из двух врачей, одного знахаря, специалиста по аюрведе, юриста, жены и дочери. Они по большей части плыли в верхних эшелонах нашего лайнера и редко попадались нам на глаза. Ни один из них не принял приглашения отобедать за капитанским столом. Похоже, они были выше даже этого. При этом сэр Гектор, предприниматель из Моратувы, сколотивший состояние на самоцветах, каучуке и продаже земли, страдал опасным, возможно даже смертельным, заболеванием и плыл в Европу искать врача, который сумеет его спасти.

Ни один специалист-англичанин не согласился приехать в Коломбо и заняться его лечением, хотя за это предлагалось изрядное вознаграждение. Харли-стрит так и осталась на Харли-стрит, несмотря на все призывы британского губернатора Геркулеса Робинсона, который ужинал с золотых тарелок в особняке сэра Гектора в Коломбо, и даже на то, что сэру Гектору пожаловали в Англии рыцарское звание – за его пожертвования на благотворительность. И вот теперь он сидел, как в коконе, в огромном двойном люксе на борту «Оронсея» и страдал водобоязнью.

Поначалу болезнь сэра Гектора не вызывала у нас ни малейшего интереса. За «кошкиным столом» вообще редко упоминали о его присутствии на борту. Слава его зиждилась на его огромном состоянии, а это как раз нас совсем не занимало. Наше любопытство воспламенило другое: что именно сподвигло его на это странствие?

А дело было так. В одно прекрасное утро Гектор де Сильва завтракал с друзьями на балконе своего особняка. Они перешучивались – так развлекаются в своем кругу люди, живущие в безопасности и достатке. В этот момент мимо дома проходил почтенный баттарамулла, монах-священник. Завидев монаха, сэр Гектор решил скаламбурить и произнес:

– А, вон идет муттарабалла.

«Муттара» означает «мочиться», «балла» – «собака». Получилось: «Вон идет собака, источающая мочу».

Замечание вышло остроумное, но бестактное – тем паче что речь шла о святом человеке. Монах, расслышавший это оскорбление, приостановился, указал на сэра Гектора и проговорил:

– Будет тебе муттарабалла…

Засим достопочтенный Шри Сибхути, владевший, как утверждали, колдовством, направился прямиком в храм и пропел несколько мантр; судьба сэра Гектора де Сильвы была решена, его процветанию пришел конец.

Уже и не помню, кто поведал нам начало этой истории, но у нас с Кассием и Рамадином немедленно разгорелось любопытство, и миллионер, путешествующий «королевским классом», занял все наши мысли. Мы начали вызнавать о нем все что можно. Я даже написал своей якобы «опекунше» Флавии, принес записку, после чего она удостоила меня короткого свидания у входа в первый класс и сообщила, что решительно ничего не знает. Была она раздосадована – в записке говорилось, что речь идет о чрезвычайно срочном деле, и она ради этого оторвалась от крайне важной партии в бридж. Вся беда состояла в том, что за «кошкиным столом» на эту тему не особо распространялись. Недостаточно, с нашей точки зрения. Кончилось тем, что мы подступились к младшему пассажирскому помощнику (у которого, как заметил Рамадин, был стеклянный глаз), и он поведал нам еще кое-что.

В августе, вскоре после истории с мимохожим монахом, сэр Гектор спускался по лестнице своего особняка. (Младший помощник употребил выражение «сходил вниз по ступеням».) У подножия лестницы дожидался его терьер. В этом не было ничего особенного – песика обожала вся семья. Но тут, едва сэр Гектор нагнулся, ласковый и довольно игривый песик вдруг попытался вцепиться ему в шею. Сэр Гектор оттащил его, и по ходу дела был укушен в правую руку.

Собаку в конце концов изловили и посадили на цепь. А тем временем доктор Фернандо, родич филантропа, обработал укус. Оказалось, что терьер с самого утра вел себя странно – носился по кухне, путался под ногами у слуг, после чего его изгнали с помощью метлы; он вернулся в самый последний момент, тихий и спокойный, и уселся у лестницы поджидать хозяина. Утром он никого не покусал.

Под конец дня сэр Гектор, проходя мимо конуры, погрозил терьеру забинтованным пальцем, а через двадцать четыре часа пес издох, причем у него проявились все симптомы бешенства. Однако «собака, источающая мочу» успела совершить предначертанное.

Врачи приходили один за другим. Все почтенные эскулапы Коломбо были призваны для консультаций и поиска исцеления. Сэр Гектор считался самым богатым человеком в городе (за исключением нескольких подпольных торговцев оружием и драгоценными камнями, которые не афишировали своих состояний). В длинных коридорах особняка врачи переговаривались шепотом, отстаивая и уточняя свои методы борьбы с водобоязнью, которая уже начала разъедать находящееся наверху состоятельное тело. Благодаря поддерживающим процедурам, развитие болезни затормозилось – пациент получил отсрочку дней на двадцать пять. Терьера эксгумировали и еще раз проверили на бешенство. В Брюссель, Париж и Лондон полетели телеграммы. На «Оронсее» – ближайшем судне, отплывавшем в Европу, – на всякий случай забронировали все три каюты класса люкс. Лайнер делал остановки в Адене, Порт-Саиде и Гибралтаре – рассчитывали на то, что в одном из этих портов на борт наконец-то взойдет специалист.

Существовало и противоположное мнение: что сэру Гектору предпочтительнее остаться дома, ибо в тяжелых условиях плавания, да еще при отсутствии надлежащей медицинской помощи, состояние его может ухудшиться; помимо прочего, судовой врач, как правило, не являлся первостатейным специалистом – эти обязанности исполнял какой-нибудь интерн лет двадцати восьми, у родителей которого имелись связи в судовой компании. Кроме того, из округа Моратува, где уже свыше века находилось фамильное поместье де Сильва, начали прибывать знатоки аюрведы – они, как утверждали, уже многих вылечили от водобоязни. Они гнули свое: оставаясь на острове, сэр Гектор будет иметь доступ ко всем самым действенным местным растительным снадобьям. Они с пылом возглашали (на древних диалектах, знакомых ему с юности), что путешествие только отдалит его от этих источников исцеления. Поскольку причина заболевания была местного происхождения, и лекарство от него надлежало искать здесь же.

В конце концов сэр Гектор все же решил плыть в Англию. Вместе с богатством он приобрел несгибаемую веру в достижения европейской цивилизации. Пожалуй, именно в этом и состояла его фатальная ошибка. Плавание продолжалось двадцать один день. Сэр Гектор вбил себе в голову, что из гавани в Тилбери его незамедлительно отвезут к лучшему врачу на Харли-стрит, где, по его мысли, должна была дожидаться почтительная толпа, включающая в себя нескольких цейлонцев, в полной мере осведомленных о его финансовой мощи. Гектор де Сильва прочел один русский роман и мог себе все это вообразить, а в Коломбо ему предлагали положиться на доморощенную магию, астрологию и всякие растительные снадобья, рецепты которых были написаны каким-то крючковатым почерком. Он, пока рос, насмотрелся на местные методы лечения – например, быстро помочиться на ногу, чтобы снять боль от укола иголкой морского ежа. И вот теперь ему поют в уши, что от укуса бешеной собаки помогают семена черной умматаки или дурмана, вымоченные в коровьей урине, размолотые в порошок, – принимать внутрь. А ровно через сутки нужно принять холодную ванну и выпить пахты. Знает он эти знахарские рецепты. Четыре из десяти действительно помогают. Ему этого мало.

Тем не менее сэр Гектор де Сильва уговорил одного знахаря-аюрведа из Моратувы плыть с ним вместе и захватить в дорогу мешок местных трав и корней умматаки, выращенной в Непале. Так знахарь, наряду с двумя известными врачами, оказался на борту. Медики жили в люксе по одну сторону от спальни сэра Гектора, а его жена и двадцатитрехлетняя дочь расположились в спальне по другую.

И вот посреди океана знахарь из Моратувы открыл свой корабельный сундучок, в котором находились сухие и жидкие снадобья, достал семена дурмана, загодя вымоченные в коровьей урине, смешал с пудрой из пальмового сахара, призванной перебить вкус, и помчался в каюту к миллионеру, дабы тот проглотил чашку этой смеси, похожей на микстуру от кашля, и запил ее, по собственному настоянию, добрым французским бренди. Ритуал этот происходил дважды на дню, иных обязанностей у знахаря не имелось. Остальную часть суток за здоровье филантропа отвечали два дипломированных врача, а знахарь из Моратувы мог разгуливать по судну, – впрочем, ему строго наказали, что прогулки его должны ограничиваться пределами туристического класса. Он, видимо, тоже не один день проблуждал по палубам, сетуя на отсутствие запахов на дочиста на-драенном судне, и вот наконец-то учуял знакомый аромат горящей пеньки и вычислил его источник на четвертой палубе, помедлил у железной двери, постучал, дождался ответа, вошел – внутри его приветствовали мистер Фонсека и мальчик.

На тот момент мы провели в море пять дней. Именно знахарь поведал нам новые подробности о Гекторе де Сильве – поначалу он был скуп на слова, но постепенно выболтал очень много интересного. Позднее мы познакомили его с мистером Дэниелсом, они сдружились, знахарь получил приглашение осмотреть сад, и они провели там много часов, дискутируя о гибельных свойствах растений. Кассий тоже сдружился со знахарем и немедленно выпросил у врача-южанина, который захватил с собой тайный запас, несколько листьев бетеля.

Фантастическая история человека, на которого пало проклятие, нас заворожила. Мы дорожили каждой подробностью, связанной с сэром Гектором, и постоянно жаждали новых. Мы вспоминали ночь отправления из Коломбо и пытались воскресить в памяти – или хотя бы вообразить – носилки, на которых миллионера под небольшим углом поднимают по трапу. Впервые в жизни нас заинтересовали судьбы представителей высших классов; постепенно стало ясно, что мистер Мазаппа, с его музыкальными легендами, мистер Фонсека, с его песенками Азорских островов, мистер Дэниелс, с его травками, и даже «Хайдерабадский мудрец», казавшиеся нам до того чуть не ли божествами, на деле всего лишь мелкие сошки, удел которых – следить, как восходят и закатываются настоящие светила.

Дневные часы

Когда мистер Дэниелс предложил нам листья бетеля, сразу же стало ясно, что Кассию они не в новинку. К тому моменту, когда ему объявили, что он едет учиться в Англию, он уже умел пускать сквозь зубы красную струю и безошибочно попадать в любую цель – в лицо на плакате, в заднюю часть учительских брюк, в собачью голову, торчащую в окне машины. В надежде отучить его от вульгарной привычки, родители, собирая его в дорогу, запретили брать с собой это снадобье, однако Кассий умудрился набить любимую подушку листьями и орехами бетеля. Во время бурного прощания в порту Коломбо, когда родители махали ему с причала, Кассий вытащил зеленый лист и замахал в ответ. Он так и не узнал, разглядели ли они, что к чему, только надеялся, что шалость его удалась.

Нам на три дня запретили пользоваться бассейном. После той выходки со стульями под воздействием «белой биди» мистера Дэниелса нам оставалось только шляться вдоль бортика и делать вид, будто вот сейчас возьмем и прыгнем. Собравшись в штаб-квартире в генераторной, мы договорились выяснить все что удастся о соседях по «кошкиному столу» – каждый будет собирать сведения самостоятельно, а потом поделится с остальными. Кассий сообщил, что мисс Ласкети, томного вида дама, сидевшая с ним рядом, то ли случайно, то ли нарочно «задевала ему письку» локтем. Я объявил, что мистер Мазаппа, который надевал, превращаясь в Солнечного Луча, очки в черной оправе, делает это только для того, чтобы казаться вдумчивее и внушительнее. Однажды он достал их из нагрудного кармана и дал мне посмотреть – оказалось, что в них самые обыкновенные стекла. Все мы сошлись на том, что в прошлом у мистера Мазаппы скрыты какие-то тайны. Рассказывая анекдоты, он любил заключать их одной и той же фразой: «Как сказано в Писании, мне довелось в свое время полазить по сточным канавам».

Во время одного из таких военных советов Кассий сказал:

– Помнишь сральники у нас в Святом Фоме?

Была середина дня, он лежал, откинувшись на спасательный жилет, и посасывал сгущенное молоко из банки.

– Хочу сделать одну вещь, прежде чем сойду с этого корабля. Я не я буду, если не посру в эмалированный капитанский унитаз.

Я снова прибился к мистеру Невилу. Он ведь вечно таскал с собой чертежи судна и запросто показал мне, где едят и спят механики, а где находится капитанская каюта. Показал, как тянутся во все помещения электрические провода и даже как именно раскинулись по нижним уровням «Оронсея» незримые механизмы. Об этом я уже имел представление. В моей каюте за стенной панелью постоянно вращался ведущий вал судового винта, и я часто прикладывал ладонь к нагретой древесине.

А главное, он рассказал мне о тех днях, когда занимался демонтажем, о том, как на «кладбище кораблей» океанский лайнер превращают в тысячи ни на что не похожих фрагментов. Я понял – именно это я, наверно, и видел тогда в дальнем углу гавани Коломбо, где резали на куски судно. Его превращали в полезный металл – из корпуса можно сделать речную баржу, а обшивку трубы пустить на кожух цистерны. Мистер Невил объяснил, что для этой разрушительной работы всегда выбирают дальний угол гавани. Отделяют ценные сплавы, сжигают древесину, а резину и пластмассу переплавляют и закапывают в землю. А вот керамику, металлические краны, электрические провода снимают и используют по новой, так что среди работников мистера Невила были, как мне представлялось, и мускулистые здоровяки, дробившие деревянными кувалдами стены, и те, кто снимал металлические пластины, электрическую фурнитуру и дверные замки, – этакая воронья работа. За месяц их труда судно исчезало бесследно, лишь в иле какого-нибудь эстуария оставался голый скелет, кости на корм собакам. Мистер Невил занимался своим ремеслом по всему миру, от Бангкока до Баркинга. И вот теперь он сидел со мной, припоминая все порты, в которых ему довелось побывать, и задумчиво крутил в пальцах кусочек голубого мела.

Работа, понятное дело, небезопасная, пробормотал он. И очень больно сознавать, что ничто не вечно под луной, даже океанский лайнер. «Даже трирема», – добавил он, пихнув меня локтем. Он участвовал в разборке «Нормандии» («самого красивого корабля за всю историю») – та лежала, обугленная и полузатопленная, в водах американской реки Гудзон.

– Но даже в этом есть нечто красивое… потому что на кладбище кораблей вдруг обнаруживается то, чему можно дать новую жизнь, что можно возродить в автомобиле, или в железнодорожном вагоне, или в виде лопаты. Берешь частицу старой жизни и прививаешь ее к чужеродной новой.

Мисс Ласкети

Многие за «кошкиным столом» смотрели на мисс Ласкети как на старую деву, а мы – скорее как на развратницу (локоть на ширинке у Кассия). Была она гибка, но бледна, как голубка. Солнце не жаловала. Шезлонг ставила в прямоугольниках густой тени и читала там детективы – яркие светлые волосы поблескивали в добровольно избранном полумраке. Она курила. Они с мистером Мазаппой одновременно вставали после первого блюда, извинялись и выходили через ближайшую дверь на палубу. О чем они там говорили, осталось тайной. Друг другу они не подходили совершенно. Впрочем, смех у нее был необычный – этакие грубоватые раскаты. Удивительно, ведь исходил он из хрупкого тела скромницы. Раздавался он, как правило, в ответ на одну из скабрезных историй мистера Мазаппы. Ей случалось напустить на себя загадочность. Однажды мы услышали от нее фразу: «Почему, услышав слова trompe l’oeil[11]11
  Оптическая иллюзия, обман зрения (фр.).


[Закрыть], я непременно думаю об устрицах?»

А так у нас не было почти ни единой зацепки относительно прошлого и профессии мисс Ласкети. Мы-то считали, что мастерски отыскиваем всяческие ключи, пока ежедневно обшариваем корабль, однако вера в истинность наших находок прирастала очень медленно. Какая-нибудь фраза за обедом, или случайный взгляд, или покачивание головой. «Испанский язык хорош для любви, верно мистер Мазаппа?»[12]12
  Аллюзия на песню «Spanish is the Loving Tongue», написанную Биллом Саймоном в 1925 г. на стихи Чарльза Бэджера Кларка (стихотворение «The Border Affair» было опубликовано в 1907 г.).


[Закрыть] – заметила мисс Ласкети, а он подмигнул ей через стол. Мы постигали мир взрослых, просто находясь среди них, мы чувствовали, как проступают закономерности, – некоторое время все построения держались на этом вот подмигивании.

Одна из особенностей мисс Ласкети заключалась в том, что она очень любила поспать. Спала по ночам, да и днем, в определенные часы, с трудом держала глаза открытыми. Было видно, как она борется с собой. Чувствовалось в этой борьбе что-то трогательное, будто протест против несправедливого наказания. Вот она читает в шезлонге (а мы идем мимо) – голова медленно клонится на книгу. В ней была некая призрачность – мы выяснили, что она еще и лунатик, а на судне это крайне опасно. Я так и вижу ее – мазок белой краски на фоне темного вздымающегося моря.

Что ждало ее в будущем? Что таилось в ее прошлом? Она, единственная за «кошкиным столом», заставляла нас сделать движение навстречу, попытаться вообразить себе ее жизнь, придать ясность смутному ее отображению в неведомых гранях наших душ. Признаю, если бы не Рамадин, мы с Кассием не стали бы тратить на это силы. Рамадин всегда был самым щедрым из нас троих. Но как бы то ни было, мы впервые начали осознавать, что чужая жизнь может быть устроена несправедливо. Помню, у нее был при себе «пороховой чай», который она размешивала за столом в чашке кипятка, а потом, прежде чем удалиться, переливала в термос. Видно было, как вспыхивали ее щеки, когда напиток резко выдергивал ее из сна.

Сравнение «бледна, как голубка», видимо, пришло мне в голову под влиянием сделанного позднее открытия: оказалось, что с мисс Ласкети путешествуют штук двадцать-тридцать голубей – они где-то сидят в клетке. Она «сопровождала их в Англию», но упорно отказывалась обсуждать вопрос, зачем именно едет с ними. Позднее я услышал от тетушки Флавии, что некая пассажирка из первого класса поведала ей: мисс Ласкети, мол, неоднократно видели в коридорах Уайтхолла.

Словом, получалось, что почти у всех за нашим столом, от молчаливого портного мистера Гунесекеры, владельца магазинчика в Канди, до балагура мистера Мазаппы и мисс Ласкети, были крайне интересные причины ехать в Англию – даже если об этих причинах не заговаривали или вовсе не подозревали. Несмотря на это, стол наш оставался самым «затрапезным» на «Оронсее» – а вот те, кто сидел за капитанским столом, постоянно превозносили значимость друг друга. Небольшой урок, преподанный мне в путешествии. Важные и интересные вещи, как правило, происходят скрытно и вдали от власть имущих. За главным столом, где всех объединяет привычная риторика, не случается ничего по-настоящему значительного. Те, у кого уже есть власть, так и скользят по привычной, ими же для себя проложенной колее.

Девочка

Был на борту один человек, с виду ну начисто лишенный значимости, и это была девочка по имени Асунта. Мы не сразу узнали о ее существовании. Выглядела она заморышем, а из одежды у нее, похоже, имелось лишь выцветшее зеленое платье. В нем она и ходила все время, даже когда штормило. Была она глуха и от этого казалась еще более хрупкой и одинокой. Кто-то за нашим столом раз удивился, как это она наскребла денег на путешествие. Однажды мы видели, как она тренируется на батуте, и, когда она повисла в воздухе, окруженная безмолвным пространством, нам показалось, что перед нами совсем другой человек. Но стоило ей спрыгнуть на палубу, вся ее ловкость и сила куда-то пропадала. Была она бледна, даже для сингалезки. И очень хрупка.

Она очень боялась воды. Нам нравилось дразнить ее, когда она шла мимо бассейна: мы прикидывались, что сейчас ее обрызгаем, – потом Кассий вдруг передумал, прекратил это делать сам и нам запретил тоже. Тогда мы впервые заметили в Кассии проблеск милосердия, заметили, что с этого момента он начал бросать на девочку застенчивые взгляды. Похоже, Сунил, «Хайдерабадский мудрец» из труппы «Джанкла», за нею присматривал. В ресторане он сидел с ней рядом – за тем же столом, что и Эмили, – и время от времени поглядывал на наш стол, изумляясь, как сильно мы шумим.

У Асунты был свой особый способ слушать. Слышала она лишь правым ухом, причем только если говорили очень внятно и прямо в него. Она улавливала дрожание воздуха и распознавала в нем звук, а уж потом слова. Общаться с ней можно было, лишь подойдя на интимно-близкое расстояние. Во время учебной тревоги стюард отвел ее в сторонку, чтобы разъяснить правила и последовательность действий, – а нам то же самое сообщили через громкоговоритель. Казалось, ее со всех сторон окружают барьеры.

Но как бы там ни было, Эмили и эта девочка оказались за одним столом чисто случайно. Эмили была блистательной светской красавицей, девочка – замкнутой недотрогой. Тем не менее они постепенно сдружились и вели все более задушевные беседы – перешептывались, держались за руки. Рядом с глухой девочкой Эмили становилась совсем другим человеком.

* * *

Тонкая пленка утренней мороси на палубах была просто идеальна. Между выходами «Б» и «В» имелась полоска метров в двадцать, не загроможденная шезлонгами. Мы неслись туда босиком и давали себе волю – скользили по влажным доскам, врезались в ограждение или во внезапно распахнутую дверь: кто-то из пассажиров выходил на палубу поинтересоваться погодой. Однажды во время рекордного рывка Кассий повалил дряхлого профессора Разагулу Чодхарибхоя. Траектория скольжения значительно удлинялась, когда палубу драили и пассажирам полагалось находиться «внутри». По мыльной воде, пока ее не смоют, мы пролетали расстояние вдвое больше обычного, переворачивая ведра, наталкиваясь на матросов. Даже Рамадин принимал участие. Он как раз открыл для себя, что любит морской ветер в лицо больше всего на свете. Случалось, он часами стоял на носу, неподвижно глядя вдаль, загипнотизированный то ли видом, то ли какой-то мыслью.

Если бы кто захотел составить схему перемещений по нашему судну, убедительнее всего было бы нанести на одну карту разными цветами маршруты, разнесенные во времени. Вот так проходит, пробудившись в полдень, мистер Мазаппа, вот так прогуливается в часы, свободные от забот о сэре Гекторе, знахарь из Моратувы. Вот Хейсти и Пнвернио выгуливают собак, а вот неспешно шествуют в салон «Далила» и обратно тетушка Флавия и ее партнеры по бриджу, вот австралийка описывает круги на рассвете, а вот «Джанкла» занимается своими законными и беззаконными делами и наша троица перекатывается, как шарики ртути, по всем палубам: остановка у бассейна, потом у стола для пинг-понга, потом понаблюдать, как в бальной зале мистер Мазаппа дает урок музыки, прикорнуть ненадолго, поболтать с одноглазым младшим пассажирским помощником – когда он проходил мимо, мы пристально вглядывались в его стеклянное око, – иногда на часик-другой заглянуть в каюту к мистеру Фонсеке. Для нас эти беспорядочные перемещения уже стали привычными, как движения в кадрили.

В те давние времена мало у кого были личные фотоаппараты, так что никаких зримых свидетельств нашего плавания у меня не сохранилось. В моих архивах нет ни единого самого что ни на есть смутного снимка, сделанного на «Оронсее», нечему мне напомнить, как, например, выглядел Рамадин во время нашего путешествия. Смазанный кадр – прыжок в бассейн, тело в белом саване падает в море, мальчик ищет свое отражение в зеркале – все это осталось только в моей памяти. На верхней палубе, в «королевском классе» у некоторых пассажиров были ящичные фотоаппараты, и они часто увековечивали себя облаченными «к супу и рыбе». У нас за «кошкиным столом» мисс Ласкети время от времени делала наброски в желтом блокноте. Возможно, она зарисовывала сотрапезников, но нас это не интересовало – мы как-то не ожидали от соседей никаких художественных талантов. Даже если бы она взялась вывязывать крючком наши цветные портреты, мы и то бы не встрепенулись. Зато любопытство наше пробудилось, когда мисс Ласкети принесла свой «голубиный» жилет и показала, как может гулять по палубе, рассовав по подбитым ватой карманам нескольких живых птиц.

То, чем мы занимались, было недолговечным по определению. Например, мы пытались понять, на сколько можем задержать в легких воздух, плавая взад-вперед вдоль дна бассейна. Потому что это было главное удовольствие, лучший момент за целую неделю – когда стюард бросил в бассейн сто ложек, а мы, вместе с конкурентами, ныряли за ними, чтобы собрать в еще детские руки как можно больше, каждый раз все сильнее и сильнее напрягая эти самые легкие. За нами наблюдали, нас подбадривали, над нами хохотали, если с нас сваливались плавки и мы вылезали из воды, словно какие-то амфибии, прижимая к груди полные руки столовых приборов. «Я очень люблю ныряльщиков», – написал как-то Мелвилл, этот великий мореход. И если бы мне предложили тогда – или в любой день из этих двадцати одного – сказать, кем я хочу стать, когда вырасту, я ответил бы, что хочу стать ныряльщиком и до конца жизни участвовать вот в таких соревнованиях. О том, что такой профессии не существует, мы и не подозревали. И вот наши тонкие тела, почти слившиеся воедино с водной стихией, сбрасывали ценный груз и устремлялись за новой порцией, выискивая на дне последние ложки. Один Рамадин не участвовал – берег свое хрупкое сердце. Впрочем, подбадривал нас, но явно скучая.