Текст книги "Найдите Лейлу"

Когда я захлопываю за собой дверь, она опускает стекло.

– Совсем забыла. Кристи просила передать тебе, что записала вас обеих на какой-то конкурс по естествознанию. Сказала, что расскажет тебе позже.

Значит, Кристи знает, где ты. Значит, это не наш маленький секрет. Похоже, эксперименты на доверие не бывают успешными.

– Хорошо, спасибо. – Я отвечаю не оборачиваясь. Быстро поднимаюсь по лестнице. Забрасываю пакет с покупками в окно и залезаю сама. Вытаскиваю новую одежду, чтобы куда-нибудь спрятать, и прикидываю, как долго она будет выглядеть новой. Оставляю пакет на полу прямо посреди гостиной, расчистив место среди банок из-под газировки и окурков и ногой отбросив в сторону мокрую пожелтевшую футболку.

20 ч. 20 мин.

Мама опять приносит тако. Я отдаю все лепешки Энди. Он широко улыбается, демонстрируя застрявшую между зубами начинку, и у меня в груди все сжимается из-за того, что я ничего не могу для него сделать. Он сидит на чем-то сухом, но вокруг сырая свалка. Энди вообще не переживает из-за этого, ведь он не знает, что может быть иначе. Комкает обертки и забрасывает их в пакет из магазина. Пакет стоит как яркое ведро с золотистой каемочкой. Снизу уже намок. По бокам ползут грязно-серые разводы от воды.

Никто не спрашивает, откуда он взялся.

Такова жизнь.

Четверг, 7 ч. 30 мин.

Первый урок – углубленный английский. По какой-то причине здесь собираются самые неприятные личности в этой школе.

Мы читаем Диккенса, роман «Большие надежды». Ну, кто-то читает. Я уже читала. Что-то в нем есть.

Миссис Форбс сказала, что можно сдать эссе в любое время до зимних каникул. Надеюсь, она понимает, что 22 декабря получит работ примерно двадцать пять. Свое эссе я сдала сразу после Хэллоуина. Я написала о символизме и мисс Хэвишем, женщине, которая завесила все окна, остановила все часы в доме и всю жизнь провела в свадебном платье, сохраняя сгнивший свадебный пирог, после того как ее бросили у алтаря. Кого-то она мне напоминает.

Я получила пять.

Я сижу за последней партой в последнем ряду, под открытым окном. Какая разница, где сидеть.

Мимо меня проносится к первым рядам Пол Демарко с айпадом в руках:

– Боже, будто мешок с гнилым арахисом кот пометил.

Райан Одэбон идет следом за ним:

– Скорее похоже на то, как мою собаку тошнит, когда нажрется дряни.

За ними входит Эмерсон Беркли в наушниках, он идет молча. Садится за первую парту в крайнем ряду. Кристи говорит, что, по его мнению, в ту сторону учитель смотрит реже всего.

Пол и Райан не обращаются прямо ко мне, так что мы все можем притвориться, что ничего не происходит. Я могу смотреть в окно и ждать, пока Пол не зависнет в айпаде, или пока Райан не покажет ему что-нибудь в своем телефоне, или пока они оба не переключатся на что-нибудь еще.

Но когда заходит Джейн Чейз, я знаю: притворяться, что говорят не со мной, больше не получится.

– Лейла, можно тебя кое о чем спросить?

Джейн так старательно выщипывает брови, что остается линия шириной в одну волосинку. Ее идеальная прическа, ее акулья улыбка. Я могла бы ее убить тысячу раз.

– Тебя же не остановишь.

– Как ты укладываешь волосы, чтобы добиться такого эффекта? Я пыталась начесать свои, чтобы было похоже на взрыв на макаронной фабрике, но они все равно так не торчат. – Она подпирает рукой щеку и пялится на меня.

– Талант от природы.

Я жду, когда объявятся Эмбер Родин или Макензи Бирош, они все обычно ходят вместе. Класс заполняется, но их пока не видно.

– Серьезно? Никакого секрета? Я тоже хочу гнездо на голове, как у тебя. И чтоб волосы жирнющие у корней, но пересушенные на кончиках. Это уж точно не от природы. Ты наверняка с ними что-то делаешь. Прошу, научи меня.

Она едва удерживает смех. Телефона у нее в руках нет. Она не снимает это на видео. И я понятия не имею, что ей надо. Даже рядом никого нет, чтобы поржать.

А, нет, погодите. Есть Макензи.

– Джейн, пошли, сейчас звонок прозвенит. – У Макензи новая кожаная куртка очень красивого голубовато-зеленого цвета. Мне почти хочется сказать ей, как это здорово.

Эмбер замыкает шествие. На входе в класс она запускает пальцы в пышные кудри и перебрасывает их на другую сторону головы. Очень тянет задать ей такой же вопрос – я бы все отдала, чтобы узнать, как ей это удается. У нее почти такие же кудрявые волосы, как у меня. Но такие блестящие и длинные! И она легко может расчесать их пальцами. Я гляжу на нее, как зачарованная.

– Что? – пристально смотрит на меня Эмбер, сощурив зеленые глаза.

Я отвожу взгляд.

Наконец раздается звонок, и Макензи тянет Джейн за рукав. Я продолжаю разглядывать волосы Эмбер, когда та садится в нескольких рядах передо мной. Джейн с Макензи над чем-то смеются, но меня здесь нет. Мысленно я в своем тайном убежище. В безопасности.

Сегодня на уроке, посвященном «Большим надеждам», миссис Форбс читает отрывок из моего эссе. Она не говорит, чье это.

Слава богу.

13 ч. 44 мин.

Как только мистер Рэли просит нас разделиться на группы, Кристи подсаживается ко мне:

– Мама передала тебе про конкурс?

Она реально увлеклась черным цветом. И перебарщивает с подводкой для глаз. Похожа на енота.

– Ага, но она не сказала, что за конкурс. Только то, что ты хочешь участвовать.

– Ладно. Рассказываю. Нам выдадут школьную видеокамеру. Это очень хорошие камеры, им просто так какая-то компания предоставила. Наша задача – найти в городе реально необычный биом. Типа пучка травы с жуками прямо посреди скоростной автострады, что-нибудь такое.

– Ага. Можно попробовать. Есть идеи?

– Ну да, автострада. Я же только что сказала. Ты вообще слушаешь?

Она отрывается от своих черных ногтей, уже раздраженная.

– Да я подумала, это просто пример. Не настоящая идея. И как записаться?

– Я уже нас записала. Мы – команда. Так что ты, типа, идешь снимаешь биом, определяешь, что там с ним, и приносишь мне. У меня на маке стоит Final Cut Pro, так что я это отредактирую, добавлю музыку, титры и все такое. Будет круто!

– Ладно, ладно. Давай.

Мистер Рэли подходит как раз вовремя.

– Ну-с, леди. Вы уж решили, что будете снимать?

– Да, решили.

Я ищу в его черных глазах беспокойство и жалость. Но он смотрит не на меня, а на Кристи. Будто на этой неделе главная проблема – ее новый макияж.

– Кристи, все понятно в указаниях к проекту?

– Да, а когда нам выдадут камеру?

– Сегодня вы получите бланки разрешения, и, как только родители их подпишут, можно будет взять камеру домой.

Я даже не переживаю на этот счет. Подпись мамы для меня не проблема.

16 ч. 05 мин.

– Вот здесь написано, что расписаться должны обе мамы.

По дороге домой Кристи пробует снять себя на видео и за десять секунд запечатлеть все возможные выражения лиц:

– Ладно, хорошо. Подпишем.

Она пытается изобразить волнение, но ей хочется выглядеть одновременно и взволнованной, и красивой. Похоже, трудная задача.

– Ну, и я попрошу маму подписать сегодня вечером.

Энди бежит за мной как хвост:

– Мама подпишет? Правда?

– Да, точно так же, как она подписала разрешение на твою экскурсию в прошлом месяце, – отвечаю я сквозь зубы.

И щиплю его, чтобы заткнулся, но это не помогает.

– У тебя будет видеокамера, ты сможешь устроить шоу голеньких тетенек! – Он кладет руки на бедра и извивается в коротком и причудливом танце.

– Да-да, конечно, я устрою шоу голеньких тетенек. Какой ты тупой, Энди.

Он вытягивает губы в трубочку и шлет мне воздушные поцелуйчики. И отскакивает в сторону, чтобы я не успела его пнуть.

Кристи визжит:

– Боже, как я тебя ненавижу! Просто не выношу! Отвратный мальчишка!

Мы вдвоем оборачиваемся к ней, но она уже кривляется в телефоне.

– Значит, если сдадим бланки завтра, то после уроков сможем начать снимать. – Я пытаюсь привлечь ее внимание.

– Пожалуй, мне стоит давать комментарии в кадре. – Она пересматривает свое видео.

– Что? Почему это?

– Я очень хорошая актриса. Я могла бы добавить эмоций, понимаешь? – Она слегка растягивает слово «эмоций».

– Возможно, но ты же в теме вообще не разбираешься.

Наконец она выключает телефон и прячет в карман:

– Допустим, но ты же можешь снять и написать текст презентации, а я буду, типа, актриса. А потом отредактирую это на компьютере, и получится действительно круто.

– То есть я, типа, оператор? Я делаю всю работу, а тебе достается самое интересное?

– Но это же прикольно описывать!

Я выразительно закатываю глаза. Мы переходим дорогу молча.

– Редактировать – тоже непросто. И это придется делать мне, потому что у тебя даже нет компьютера, – говорит Кристи, словно это она жертва.

Я чувствую, как у меня пылают щеки.

– Я могу сделать все на школьном компьютере. А ты можешь сама делать свой собственный дурацкий проект. Не понимаю, почему в наших проектах я всегда выполняю самую отстойную работу, а ты рисуешь обложки или выступаешь с докладом. Вообще нечестно.

– Лейла, Лейла, Лейла. Я хочу пончик. Купи мне пончик.

Энди похлопывает меня своей липкой ручонкой и показывает пальцем на кондитерскую.

– Энди, отстань.

– Отлично, тогда я сама сделаю этот проект. Раз ты так склочничаешь из-за этого. А ты иди работай за паршивым школьным компьютером, – отвечает Кристи.

– Отлично. Можешь попытаться расшифровать, что означают все эти закорючки в учебнике. Это, кстати, называется «слова».

– Фу. Понятно, почему моя мама тебя жалеет. Вот. – Она вытаскивает из кармана два доллара и протягивает их Энди. – Вот тебе на пончик. Я ведь знаю, что ты… Проехали.

Энди так рад, что убегает, даже не сказав спасибо. Он еще слишком маленький, чтобы почувствовать себя униженным.

Кажется, что глаза у меня жжет огнем, а лицо раскаленное, как металл.

Мне приходит в голову миллион ужасных слов. Я вспоминаю все ругательства, которые когда-нибудь слышала, я хочу сказать ей, что ее никто терпеть не может, потому что она самовлюбленная стерва, и что у рыжих нет души.

Но ничего не говорю.

Я быстро иду к воротам. Не могу находиться с ней рядом, слышать ее голос. И все же слышу, когда она начинает смеяться:

– Джейн Чейз только что написала о тебе в твиттере. Я, наверное, ей отвечу.

Я быстро ухожу, пока не сказала чего-нибудь, что нельзя взять назад. Такое уже бывало.

Она вернется.

Забираясь в окно, я слышу, как по дому ходит мама. Поворачивать поздно – она знает, что я пришла.

Мама стоит между кухней и гостиной, прямо у края ковра.

В одной руке у нее большой черный мусорный мешок, в другой – сигарета. Одежда висит на ней, словно она ее просто набросила. Глаза запали. Похоже, она сегодня покрасилась, – волосы безумно рыжего цвета, как у клоуна или мультяшного персонажа. Черт. Все признаки налицо. Надеюсь, Энди зависнет в кондитерской надолго.

– Ты только посмотри на это.

Я молчу.

Она поднимает с пола целую гору хлама: стеклянную банку с заплесневевшим соусом для спагетти, стекающим по стенке. Серые носки. Мокрую газету. Куриные кости.

– Невероятно. Я работаю целый день, и вот что я вижу, когда прихожу домой? Как мне, по-твоему, готовить ужин? Я не могу так жить.

Ты не готовила ужин много месяцев.

Я молчу.

Она находит банан, в который я вляпалась пару дней назад, весь черный, в туче мошек.

– Ты что, не видишь это? Ты что, не в курсе, что надо убирать?

Ее голос звучит все выше и громче. Я надеюсь, что она быстро перебесится и успокоится. Мне обязательно нужно быть завтра в школе.

– Ну? И чего ты стоишь? Бери пакет.

Я подхожу к огромной коробке с огромными пакетами и отрываю один от рулона. Опускаюсь на пол и вслепую бросаю в пакет все, что попадется под руку. Когда он наполняется, отпихиваю в сторону и открываю новый.

– Не бросай это здесь! Вынеси на помойку!

Я знаю, что лучше не сопротивляться. Проталкиваю мешок в окно и вылезаю следом. Волоку его к мусорному баку у ворот и жду сколько могу, надеясь перехватить Энди и предупредить его. Но его все нет и нет, и я бегом возвращаюсь.

– Какого черта ты там застряла?

Она сидит на диване, перебирая банки из-под содовой, коробки из-под еды, журналы. Из всего этого она возвела вокруг себя что-то вроде крепостной стены. Значит, не успокоится.

– От этого дивана пахнет мочой. На него что, мочится твой младший брат? Он что, такой лентяй?

От этого дивана пахнет мочой, потому что месяц назад ты лежала на нем без движения почти девять дней. Ужасных девять дней. Ты не ела. Если бы ты еще не пила тот минимум воды, который поддерживает в теле жизнь, мне бы пришлось звать на помощь, и я не знаю, кого бы могла позвать. Но ты пила воду и в конце концов поднялась. Начала снова говорить.

Я молчу.

– Иди слей воду из ведра в ванной.

Я тут же иду и продуваю шланг, чтобы вода из ведра лилась в ванну. Я еще там, когда слышу, как Энди лезет в окно. Черт.

Он уже плачет в гостиной, сидя на полу с мусорным мешком. Не знает пока, что лучше молчать:

– Прости, мамочка.

– Я приносила тебе тако. Твои любимые хлопья. Обеспечила крышу над головой. А ты даже не можешь помочь мне уберечь наш дом от разрухи? – Она стоит над ним и размахивает руками.

– Прости, мамочка. Прости.

Нет, она не успокоится. Наклоняется и поднимает пустую бутылку из-под сока.

– Сколько времени прошло с тех пор, как ты пил этот сок?

– Много. – Он никак не может отдышаться.

– Так почему это все еще валяется на полу? – Она переходит на крик. – Да как ты можешь так жить?

Она топает на кухню. Я наблюдала это сотню раз, но она никогда еще не ошибалась – не открывала холодильник. Никому нельзя открывать холодильник. Она напрягается, как шипящая кошка, если даже просто пройти мимо него. Широко распахивает дверцу, минуту стоит, а потом вышвыривает все из холодильника прямо на пол.

Холодильник сломался примерно полгода назад. Я знаю, что там лежала ветчина. Кажется, в морозилке была курица. И точно было молоко. Остальное не помню. Электричество вырубилось в понедельник, сразу после Пасхи, и мама запретила нам открывать холодильник, чтобы не растрачивать холод, пока снова не дадут электричество.

Но его дали только через две недели. Так что все портилось медленно, в темноте, за закрытой дверцей. С тех пор туда заглядывали всего пару раз, и воняло оттуда чудовищно. Даже не как от протухших яиц или скисшего молока. Не как с помойки и не как от наваленной кучи. И даже не так, как ото всего этого вместе. Вообще ни на что не похоже.

Я не могу подойти близко, но стою на пороге кухни, и мне все видно. Там все черное и зеленое. Черное – скользкое и мокрое, зеленое – рыхлое и пушистое. Что-то шевелится, и я понимаю: личинки. Она захлопывает дверцу. Я надеюсь, что это ее остудит.

Но нет.

Она залезает под мойку и находит бутылку с чем-то. Отвинчивает крышку и начинает поливать все вокруг. В основном попадает на просроченные коробки сухих полуфабрикатов «Гамбургер хелпер», сложенные у стены, и просыпанные сухие завтраки. Размахивает бутылкой и заливает весь пол. Отовсюду, куда затекает чистящее средство, выбегают полчища тараканов.

– Где швабра? Я хочу вымыть пол. – Она смотрит по сторонам.

Не думаю, что у нас есть швабра. И не помню, как выглядит пол на кухне. Молчу.

Энди тошнит в мусорный пакет. Когда ему становится легче, продолжает набивать пакет мусором. Он понимает больше, чем я думала.

Пятница, 2 ч. 38 мин.

Она перестает кричать около полуночи, после третьего телефонного звонка от соседей, которые жалуются на шум. Я слышу, как она отвечает, что сейчас пойдет к тем, кто шумит, и вправит им мозги, пригрозив вызвать полицию.

Хотела бы я, чтобы кто-нибудь вызвал полицию.

Она велит Энди остановиться и больше не выносить мусорные мешки через окно – его едва не заметили.

Лучше бы заметили.

Мы сделали почти невозможное. Убрали почти все мокрые газеты из коридора. Расчистили узкий проход в гостиной и разгребли мусор на кухне. Когда мама сняла все старые полотенца в ванной и сложила, чтобы потом постирать, я заметила черную плесень, цветущую на стене. Я просто выброшу эти полотенца, когда ее не будет дома.

Мы с Энди знаем, что прекращать нельзя, пока она не разрешит.

Она понимает, что закончились сигареты и утром нечего будет курить.

– Думаю, вы оба можете идти спать. Ведь как только я уйду, вы все бросите. От вас многого не жди. Перетрудитесь еще.

Энди тут же поднимается и затягивает завязки своего мусорного мешка. Он так устал, что еле стоит на ногах.

– Хорошо, спокойной ночи, мамочка. Прости меня. Я тебя люблю.

Она молчит.

Не сказав ни слова, она босиком вылезает в окно. Наконец-то можно вздохнуть.

– Энди, помой руки перед сном. На кухне есть мыло.

Он идет на кухню, я за ним. Мы оба умываемся и забираемся в постель. Я надеюсь, что он сразу отключится, но из него сыплются вопросы.

– Почему она становится такой?

– Я не знаю.

– Куда она ходит? – бормочет он.

– На работу в основном.

– А ночью?

– Я не знаю. – Я действительно не знаю.

– А ты куда уходишь?

– Недалеко. Просто выхожу подышать, – отвечаю я.

– А завтра так же будет?

– Не знаю. Наверное, нет. Помнишь, в последний раз это длилось всего один день. И это было уже давно.

– Да-а.

– Спи, Энди.

– Я люблю тебя, Лейла.

Я молчу.

Пятница, 6.00

У нас проблема – Энди не встает. Никто не может выспаться за три часа. Но если я пытаюсь встать, когда очень надо, то это точно не про Энди.

Если не попаду сегодня на естествознание, то не сдам подписанное разрешение и не получу камеру раньше понедельника. Проект надо подготовить к следующей пятнице, и я хочу поснимать на выходных. Можно прийти в школу во время обеда и незаметно проскользнуть на дневные уроки.

Мама спит на диване. Оставаться дома – не вариант.

Одевать Энди, когда он так не выспался, – просто какой-то кошмар. Он вялый, он хнычет и падает на кровать, стоит мне отвернуться на секунду. Я натягиваю на него штаны и щиплю, чтобы не заваливался снова.

Теперь он начинает плакать по-настоящему, и я обеими руками обхватываю его лицо:

– Она спит на диване, ты, болван. Заткнись!

Он замолкает, но детские слезы продолжают литься ручьем.

Наконец я одеваюсь сама, и мы на цыпочках проходим мимо нее. Она лежит, отвернувшись к спинке дивана. Мы как можно тише вылезаем в окно. Она даже не шевелится.

– Ладно, слушай. Слушай. Ты меня слушаешь?

Энди хлюпает носом и изо всех сил старается на меня не смотреть.

Я хватаю его за плечо и разворачиваю к себе:

– Ты послушаешь меня и сможешь еще поспать или будешь мелким пакостником?

Он поднимает на меня красные глаза, из носа течет.

Я грубо вытираю ему нос своим рукавом:

– Не иди в класс. Иди к медсестре и скажи, что тебя отправил к ней учитель. Понял?

– Понял.

– Скажи медсестре, что у тебя болит голова. Не живот, не что-то еще. Голова. Повтори.

– У меня болит голова.

– Вот, молодец. Медсестра позвонит маме, но мама не ответит. Скажи, что не хочешь домой, а хочешь просто немного полежать. Встань, когда будет обед, и скажи, что тебе лучше. Пообедай и тогда иди в свой класс. Скажи учителю, что был у врача. Понял? Повтори.

– Я был у рв… у врача. – Он сам вытирает себе нос.

– Правильно. Медсестра выключит свет и даст тебе поспать, только если не будешь приставать или не ляпнешь что-нибудь, или не будешь плакать, как глупый младенец. Справишься?

Он не отвечает, но отходит от меня чуть дальше:

– А если мама ответит на телефон?

Я молчу.

Глаза печет, будто их вытащили из микроволновки. Я знаю, что у меня фокус с медкабинетом не прокатит. В начале года медсестра была очень милой и заботливой, давала мне прокладки из коробки с бесплатными образцами. Но теперь всегда говорит, чтобы я отправлялась в класс и перестала злоупотреблять освобождением от занятий.

Придется рискнуть и воспользоваться не самым безопасным убежищем.

Я довожу Энди до здания начальной школы и делаю вид, что пойду в свою, среднюю, через парк. Но вместо этого сворачиваю на одну из боковых улочек.

Еще не совсем рассвело. Темные горы очерчены первыми лучами, но солнце еще не залило их полностью. У меня есть немного времени.

В последний раз я укрывалась в этом убежище в феврале. У мамы была большая коробка шоколадных конфет, и в конце месяца, открыв ее, она обнаружила, что там почти ничего не осталось. Честно говоря, не знаю, съел ли их Энди или она сама – съела и забыла. Точно знаю одно: я не притрагивалась к ее паршивым конфетам.

Но когда она это обнаружила, дома была только я.

Я проснулась от ее воплей и, как дура, спустилась вниз выяснить, что произошло. И только появилась в дверях, как мне в лицо прилетела коробка. Она была в форме сердца и раскололась на две половинки, оставшиеся несколько конфет вылетели, стукнули меня по груди и попадали на пол. Острый край коробки слегка порезал мне лоб, я стояла и моргала от удивления.

– Мне что, нельзя иметь ничего – вообще ничего, – куда бы вы не лезли? Вам что, нужно все, что у меня есть? Все, что я хотела, – несколько поганых конфет.

Она так сильно сощурилась, что глаза выглядели щелками на опухшем лице. Рот брызгал слюной. На шее пульсировали вены, и мне так хотелось, чтобы они перестали дергаться, чтобы она перестала, чтобы этого больше никогда не было.

Она продолжала и продолжала, но у меня звенело в ушах, и я больше не слышала ее. Я вылезла в окно под ее вопли как была – в пижаме и босиком. Не знаю, что я собиралась делать, но тем вечером я и нашла это место.

В этом квартале живут в основном пожилые. Здесь не так красиво, как у Кристи или как в домах напротив школы, где живет много наших учителей. На парковке стоят машины со спущенными колесами, а на окнах вместо занавесок висят простыни. Тогда, попав сюда впервые, я поняла, что здесь безопасно.

В одном из домов простынями завешены все окна. И только на одном, прямо по центру, – выгоревший американский флаг. На подъездной дорожке фургон, который кто-то привез, прицепив к автомобилю. Дверь фургона из дома не видна, она с противоположной стороны. В ту конфетную ночь я узнала, что она не запирается. И ничего не изменилось с тех пор.

Четыре спущенных колеса и груды хлама внутри. Слышно, как мыши строят себе гнезда, прогрызая старые журналы и обивку сидений. Над водительским местом – что-то вроде чердака. Поролоновый матрас и одеяло с наволочкой – из одного комплекта, разрисованного ковбоями и индейцами. На вид все очень старое.

Я забираюсь наверх и встряхиваю все, чтобы выгнать мышей, если они там. Есть здесь Peromyscus californicus – калифорнийская мышь? Проходит минута, никаких шевелений – и тогда я устраиваюсь под одеялом и какое-то время просто очень тихо лежу.

Когда я оказалась здесь в первый раз, я долго не могла уснуть. Только лежала и тряслась. Не знаю даже, злилась или грустила, или боялась, что меня схватят. Слышала, как рядом припарковалась машина и люди пошли домой. Я не шелохнулась. Заснула уже под утро. Провела тут два дня, дольше остаться не получилось – слишком хотелось есть.

Мама никогда не спрашивала меня, где я была. Я бы ей и не сказала.

И вот сегодня окна старенького желтого фургона медленно заливает солнечный свет, шуршат мыши, вокруг никого. Я заснула почти сразу. Невероятно, как быстро начинает казаться, что все так и должно быть.

Полдень

В телефоне срабатывает будильник, и я выключаю его до того, как он завибрирует во второй раз. Я не двигаюсь и прислушиваюсь: нет ли кого-нибудь рядом с фургоном. Выбираться отсюда при свете дня очень рискованно – лучше заходить и выходить, когда темно.

Я сползаю с верхотуры и выглядываю в окно. Вроде чисто.

Выскальзываю наружу и запираю дверь на задвижку. Обхожу фургон спереди и врезаюсь в почтальона.

Издав тихий писк, я отлетаю от этого высокого человека.

– Ой! Извини! – Он заглядывает в свою сумку и проходит мимо. У меня так колотится сердце, что заметно через футболку.

Забудь. Иди в школу.

На обед я опоздала, так что сразу направилась в класс мистера Рэли.

Кристи уже там.

Она ссутулилась над столом и, когда я вхожу, даже не поднимает головы. Рэли сидит на своем месте, и я сразу иду к нему.

– Мистер Рэли?

Он перестает улыбаться своим коленям и переводит взгляд на меня.

– Можно я сдам свое разрешение сейчас, чтобы получить камеру? Не хочу опоздать на следующий урок.

Я не собираюсь оборачиваться к Кристи. Не собираюсь.

– Что ж, если я разрешу тебе сейчас взять камеру, обещай, что не будешь с ней возиться на уроке.

Не буду, я буду возиться со своим телефоном, как все.

– Обещаю. – Я достаю из кармана сложенный бланк и протягиваю учителю.

Сзади подходит Кристи со своим бланком. Рэли вручает мне маленькую блестящую видеокамеру и маленький неопреновый чехол.

– Держи все время в чехле. Если не снимаешь – камера должна быть в чехле.

– Хорошо.

Кристи протягивает ему свой листок:

– Я хочу поснимать автостраду, посмотреть, что́ там есть живое, – говорит она чуть громче, чем можно было бы.

– Хорошая идея, Кристи.

Ну-ну, удиви всех отрядом Coccinellidae. Божьими коровками. Прямо дух захватывает.

Кристи тоже получает камеру в маленьком чехле, поворачивается, и я вижу, что она плакала. Она поднимает на меня глаза, только чтобы проверить, смотрю ли я на нее, и отворачивается. Ну и ладно.

Мы тащимся через класс на свои места. Камеры уже почти у всех, а мистер Рэли занят чем-то своим, и, похоже, больше никого ничего не интересует. Звенит звонок, и я иду на урок продвинутого английского.

Джейн и Макензи уже здесь, сидят в твиттере. По всему классу пищат и вибрируют мобильники, все посмеиваются и переглядываются через ряды.

Я опускаю глаза. Я знаю: это все в мой адрес. Всегда в мой адрес.

Я сажусь на свое обычное место у стены и жду, когда прозвенит звонок и им придется это прекратить.

– А вот и она. – Голос Джейн, наглый, самонадеянный и злой, как жало.

Я поднимаю глаза. Все смотрят на Кристи.

Кристи старается ни на кого не обращать внимания, но у нее не очень получается. Она подходит и садится рядом со мной.

– Они все уроды. По крайней мере в этом ты была совершенно права, – говорит она со слезами в голосе.

– О, мы снова общаемся? – Я упорно смотрю в окно.

– Ладно тебе, Лейла. Поговори со мной хотя бы до звонка. Мне надо как-то отвлечься.

Она говорит это с такой грустью, что я все-таки поворачиваюсь к ней:

– Из-за чего они тебя донимают?

Она нависает над столом, чтобы придвинуться ближе, и шепчет:

– Вчера вечером я запостила в твиттер свое стихотворение. Джейн поняла, о ком оно, и ретвитнула для него. И теперь все надо мной ржут. Эмерсон ничего не ответил, но это неважно. Уроды.

– Мне жаль, Кристи.

Мне слегка жаль. Я считаю, что она слегка получила по заслугам. И я очень рада, что в этот раз все смеются не надо мной.

Она все еще нависает над столом:

– Можно я зайду сегодня к тебе после школы? Мне правда нужно сбежать куда-нибудь. – Она такая грустная, что просто невыносимо.

На долю секунды мелькает мысль о моем секретном фургоне.

– Я серьезно не могу никого к себе приглашать, Кристи. Это не личное, вообще никого. Мы можем пойти в библиотеку. Или потусить в парке.

Она садится прямо и складывает руки на груди. Звенит звонок.

На улице я не нахожу Энди и иду домой одна.

16 ч. 15 мин.

Энди ждет меня дома.

– Они позвонили маме. И она ответила. Ты ошиблась.

Я плюхаюсь на диван, пнув банку от газировки.

– И?

– Ну, мама сказала, чтобы они отпустили меня домой. Медсестра кричала на нее.

Я могу дышать нормально, точно могу. Вдох. Выдох. Все хорошо.

– Что она кричала?

– Не знаю. Какие-то ученые слова.

– Ты шел домой пешком?

– Ага, – говорит он. У него все еще усталый голос.

Как будто были другие варианты. Как будто у нас есть машина.

– Мама была здесь?

– Нет.

Я заливаю нам кипятком по пачке лапши рамен и ставлю на плиту. Она не успевает завариться, как приходит мама:

– Надеюсь, теперь ты счастлива.

Я даже не оборачиваюсь.

– Ты знала, что медсестра будет мне звонить. Она меня разбудила. Разглагольствовала, несла какую-то чушь. Зачем ты отправила его в школу? Он мог выспаться. Мы оба могли.

– Я не знала, что сегодня у тебя будет плохой день. – Я выключаю огонь.

Минуту она молчит.

– Теперь у меня плохой день.

Как бы мне хотелось услышать в ее голосе грусть. Как бы хотелось услышать сожаление. Как бы хотелось заметить, что она чувствует хоть что-то кроме недовольства.

Кроме того, она прекрасно знает, что я не хотела сказать ей ничего неприятного. Но я не знаю, какие слова подобрать. Для многих вещей просто нет слов.

– Ну, сейчас выходные. Он пойдет в школу только через два дня. Все забудут об этом, – осторожно говорю я. Мне не хочется ее злить.

– Тем лучше. Больше никакого дерьма из его школы.

Она идет к дивану. И хотя она одна, а диван рассчитан на четверых, сесть некуда.

Я сливаю воду из ведра и набираю себе ванну. Сижу там с книгой и замечаю за унитазом паука. Изящный и необычный, плетет свою паутину. Отсюда не разглядеть, что это за паук, – он слишком маленький.

Я думаю о том, есть ли еще у кого-нибудь дома такое биологическое разнообразие. Мой дом – точно отдельная планета со своей биосферой, с разными экосистемами. Болота из мокрых газет с растущими на них экзотическими грибами. Изолированные от остального мира джунгли с зеленым изобилием жизни в мертвом холодильнике. Плодовые мушки и крошечные червяки, случайная мышь и этот паук, не так далеко от моего лица. Живет ли так кто-нибудь еще? Может, похоже жила доктор Джейн Гудолл, изучая своих шимпанзе?

Я размышляю о плюсах жизни в моей персональной чашке Петри, и тут гаснет свет.

Отлично.

Когда я вытаскиваю затычку и выхожу из ванной, прижимая к себе одежду, мамы нет, а Энди пытается зажечь свечу. Я помогаю ему и укладываю его спать. На улице даже не стемнело, но с меня на сегодня достаточно.

Я лежу, стараясь успокоиться, пока день не решает, что с него тоже достаточно.