Текст книги "Исключительные"

 
«Я гуляла по долине, я бродила по траве,
Разобраться не могла, ну чем не пара я тебе.
Ты хотел такую, как она?
Только это на сердце твоем?
И молишься, чтоб ветер нас разнес…
Чтоб не быть… вдвоем…»
 

После концерта, который был полон чувства и тепло воспринят, все стояли толпой и разливали розовый пунш из большой металлической чаши. У поверхности пунша вились крохотные плодовые мушки, но никто толком не мог разглядеть остальных букашек в опускающейся темноте. В то лето было проглочено несметное количество насекомых: мошкара попадала в чаши с пуншем, в салаты, даже проникала на вдохе в раскрытые рты спящих. Сюзанна Бэй и Барри Клеймс общались с обитателями лагеря. Два старых друга, бывшие любовники, крутясь в толпе подростков, выглядели счастливыми, раскрасневшимися, естественными – матерые хиппи, к которым обращались почтительно.

– А где Джона? – спросил кто-то.

Одна девушка сказала, что слышала, как он ускользнул во время концерта матери и ушел в свой вигвам, жалуясь на тошноту. Несколько человек заявили, что стыдно ему плохо себя чувствовать в эту ночь всех ночей. Глядя на Сюзанну, нетрудно было понять истоки изящной красоты Джоны, хотя в мальчишеском облике она выглядела более неуклюжей и неясной. Жюль ощущала волнение и оторопь, стоя неподалеку от матери Джоны.

– Никогда не была рядом со знаменитостью, – шепнула она Итану, зная, что звучит это провинциально, но не волнуясь из-за этого. С Итаном она уже не напрягалась. И с Эш тоже. Жюль все еще поражалась, что такая красивая, изысканная, утонченная девушка из ее вигвама предпочитает проводить столько времени с ней, но их дружба была неоспоримо легкой, открытой и настоящей. Ночью Эш частенько присаживалась у кровати Жюль, прежде чем отправиться спать; иногда они так долго шептались при выключенном свете, что остальным девчонкам приходилось шикать на них, пока они нехотя не расходились.

Теперь, после концерта, Итан потягивал пунш, как бренди из бокала, а закончив, бросил бумажный стаканчик в корзину для мусора и опустил руку на плечо Жюль.

– Сюзанна так грустно поет «Нас ветер разнесет», – прошептал он.

– Да, действительно, – согласилась Жюль.

– Сразу задумываюсь о том, как люди посвящают друг другу жизнь, а потом один из них просто уходит или даже умирает.

– У меня таких мыслей не возникло, – сказала Жюль, никогда не понимавшая этих стихов, особенно того, как один ветер может разнести двух человек в разные стороны.

– Знаю, звучит как придирка, но разве ветер не понесет их вместе? – спросила она. – Это же одно дуновение. Ветер дует в одну сторону, а не в две.

– Хм. Дай подумать, – он ненадолго задумался. – Ты права. Это бессмысленно. И все же очень печально.

Он хмурился, глядя на нее, словно размышляя, может ли печальное настроение побудить ее вновь откликнуться. Когда через несколько мгновений он поцеловал ее, пока они стояли чуть поодаль от остальных, она его не остановила. Он был к этому готов, как врач, который дал своему пациенту немного аллергена, надеясь спровоцировать реакцию. Он обнял ее, и Жюль волевым усилием попробовала захотеть, чтобы он стал ее парнем, ведь он же яркий, забавный, всегда будет нежен с ней, всегда будет пылким. Но ощутить смогла лишь то, что он ее друг, ее чудесный и одаренный друг. Она изо всех сил старалась ответить на его чувство, но теперь она знала, что вряд ли это когда-нибудь произойдет.

– Я не могу все время стараться, – непроизвольно, не задумываясь, сказала она. – Это слишком трудно. Не этого мне хочется.

– Ты сама не знаешь, чего хочешь, – ответил Итан. – Ты запуталась, Жюль. Ты понесла в этом году большую потерю. И до сих пор ощущаешь ее по стадиям – Элизабет Кюблер-Росс и всякое такое.

– Гляди-ка, – добавил он, – в ее фамилии тоже есть умляут.

– Дело не в моем отце, ладно, Итан? – сказала она чуть громче, чем следовало бы, и несколько человек с любопытством оглянулись на них.

– Договорились. Я тебя слышу.

В этот миг под свет фонаря ворвался Гудмен Вулф вместе с надутой гончарных дел мастерицей из четвертого женского вигвама, у которой под ногтями всегда была глина. Они остановились на краю круга, и девушка подняла голову к Гудмену, а тот наклонился, и они поцеловались, и их лица были эффектно подсвечены. Жюль смотрела, как рот Гудмена высвобождается, неся на себе отпечаток, заметный, она могла в этом поклясться, даже издали: след от бесцветного блеска для губ, которым пользовалась эта девушка, на его губах, как масло, как награда. Жюль представила себе, что вместо Итана перед ней Гудмен, другое лицо, другие части тела. Она даже представила себе, как занимается с Гудменом чем-то низменным, грубым, в духе Фигляндии. Вообразила мультяшные капельки пота, разлетающиеся от их соединившихся и внезапно обнажившихся сущностей. Думая об этом, она ощущала, как ее пронзает чувственная вспышка, подобная яркому свету Итанова проектора. Чувства могут нахлынуть внезапным яростным всплеском; это она постигла здесь, в «Лесном духе». Она никогда, никогда в жизни не сможет стать подружкой Итана Фигмена, и правильно сделала, сказав ему, что больше не будет пытаться. Конечно, здорово было бы стать подружкой Гудмена Вулфа, но этого тоже никогда не случится. Этим летом еще не произойдет разделения на пары, не возникнет страстных союзов, и хотя в каком-то смысле это грустно, с другой стороны, это же такое облегчение, ведь теперь они могут снова прийти в мальчишеский вигвам, все шестеро, и занять свои места в этом совершенном, нерушимом, пожизненном кругу. Весь вигвам содрогнется, готовясь ко взлету, как будто ирония в их стиле, разговоры и возвышенная дружба на собственный лад так сильны, что могут и впрямь заставить деревянную хижину подняться и ненадолго воспарить над землей.

2

Талант, ускользающий этот предмет, на протяжении полувека с лишним частенько становился темой бесед за ужином между Эди и Мэнни Вундерлих. Они никогда от нее не уставали, и если бы кто-то исследовал диалог этой пожилой уже, но до сих пор лингвистически смекалистой четы на частоту слов, он мог бы заметить, что слово «талант» всплывает вновь и вновь; хотя на самом деле, размышлял Мэнни Вундерлих, сидя в нетопленной столовой большого серого дома в несезонное время, порой произнося его, они имеют в виду «успех».

– Она стала большим талантом, – рассказывала его жена, накладывая ему половник картошки, которым постукивала о тарелку, чтобы выложить все без остатка, что никак не получалось.

Когда они впервые встретились 63 года назад, в 1946 году, она занималась современными танцами и скакала по своей спальне на Перри-стрит в одной простыне, вплетя в волосы плющ. В постели ее загрубелые подошвы царапали ему ноги. Эди была яркой авангардной девушкой во времена, когда этим можно было заниматься профессионально, но в замужестве постепенно стала не такой бурной, хотя ее домоводческие навыки не выдвигались на первый план по мере спада умений сексуальных и артистических. К большому разочарованию Мэнни выяснилось, что готовит Эди ужасно, и в течение всей их совместной жизни ее стряпня нередко напоминала отраву. Открывая в 1952 году «Лесной дух», оба понимали, что под эту затею необходимо разыскать превосходного повара. Если еда будет плохой, никто не захочет приезжать. Наняли застенчивую троюродную сестру Эди, Иду Штейнберг, уцелевшую в «лагере иного рода», как кто-то безвкусно выразился, и летом семейство Вундерлихов ело по-королевски, но в мертвый сезон, когда Ида работала неполный день, они обычно питались, как два узника ГУЛАГа. Клейкие тушеные блюда, картофель в разных вариантах. Пища была отвратительной, но беседа велась оживленно – они сидели и разговаривали о многочисленных ребятах, которые приезжали в лагерь, проходили через эти каменные ворота и спали в этих вигвамах.

Сейчас, когда к концу подходил 2009 год, они уже не могли вспомнить их всех или хотя бы большинство, но самые яркие сияли в сумраке памяти Вундерлихов, точно так же, как и сам талант мог пробиваться сквозь сплошную однородную массу и сразу выделяться своим необыкновенно пронзительным светом.

Мэнни неосознанно начал делить людей, живших в лагере в разные десятилетия, на категории. Ему достаточно было имени, а дальше в ход шли мыслительный процесс и классификация.

– Кто стал большим талантом? – вопрошал он.

– Мона Вандерстин. Ты ее помнишь. Она три раза приезжала на лето.

Мона Вандерстин? Танцовщица, вдруг озаряло его.

– Танцовщица? – неуверенно уточнил он.

Жена, нахмурившись, взглянула на него. Волосы у нее были такими же седыми, как его борода и неуправляемые брови, и он поверить не мог, что эта нахохлившаяся суровая старая голубка – та самая девушка, которая на свой необычный лад любила его еще на Перри-стрит сразу после Второй мировой войны. Девушка, которая садилась на кровать с белой чугунной спинкой и разверзала перед ним вульву; такого зрелища он прежде никогда не видел, и у него чуть ли не подкашивались колени. Она садилась там, раскрываясь, как маленький занавес, и улыбаясь ему, как будто это самое естественное поведение на свете. Он просто глядел на нее, а она без малейшего стеснения звала: «Ну? Давай же!»

Мэнни, как великан, пересекал комнату за один большой шаг, бросался на нее, руками пытаясь разъять ее еще сильнее, разорвать и овладеть одновременно – несовместимые цели, которые каким-то образом достигались за ближайший час в этой постели, словно увенчивались успехом искусные переговоры о заключении мира. Она хваталась за прутья кроватной спинки, раздвигала и сводила ноги перед ним. Ему казалось, что она может убить его – случайно или умышленно. Она неистовствовала в тот день и долго еще потом, но в конце концов исступленность сошла на нет.

От прежней стройной и гибкой девочки осталась лишь похожая на сырную терку пяточная ткань. Тело ее расплылось еще в начале шестидесятых, и не в родах было дело, зачать Вундерлихи как раз не могли, и, хотя это причиняло боль, со временем ее притупили все эти подростки, прошедшие через «Лесной дух». Эди в поздние зрелые годы физически перестроилась по образу пирамиды. Однажды Мэнни осознал: она сложена, как один из вигвамов, которые видны из их окна через дорогу, – один из тех вигвамов, которые простояли все это время и ни разу не нуждались в ремонте, вообще ни в чем не нуждались, потому что были столь примитивны, первичны и самодостаточны.

– Мона Вандерстин не была танцовщицей, – возразила нынешняя Эди. – Подумай хорошенько.

Мэнни закрыл глаза и задумался. Перед ним послушно представали, как музы, разные девочки из лагеря: танцовщицы, актрисы, музыкантши, ткачихи, стекольщицы, гравировщицы. Вспомнилась одна особенная девушка, по самые локти погружавшая руки в ведро с фиолетовым красителем. Он ощутил в своих задранных брюках былые биение и волнение, хотя это было лишь фантомное возбуждение, поскольку он сидел на гормонах, лечась от рака простаты, и молочные железы у него набухали, как у девочки, – гинекомастия, так называется это печальное состояние, – и приливы шли, совсем как те, на которые жаловалась его глуповатая мать, обмахиваясь журналом Silver Screen в бруклинской квартире. Мэнни был теперь физически ущербен, химически кастрирован – молодой доктор Фейг с явной радостью употреблял это слово, – и ничто его больше не заводило. Он представил себе имя Мона Вандерстин, и навстречу устремился новый образ.

– Да, у нее были волнистые светлые волосы, – сказал он жене с мнимой уверенностью. – Тогда, в пятидесятые, она приехала в лагерь с одной из первых групп. Играла на флейте, а потом поступила… в Бостонский симфонический оркестр.

– Это было в шестидесятые, – недовольно ответила Эди. – И на гобое.

– Что?

– На гобое играла, а не на флейте. Я это помню, потому что у нее было язычковое дыхание.

– Что такое язычковое дыхание?

– Ты разве никогда не замечал, что у музыкантов, играющих на деревянных духовых инструментах с язычками, всегда специфический неприятный запах изо рта? Из-за того, что сосут этот бамбук, как панды. Никогда не замечал, Мэнни? Неужели?

– Нет, Эди, не замечал. Никогда не обращал внимания, чем пахнет изо рта у нее или еще у кого-то, – ханжески промолвил он. – Помню только, что она была очень талантливой.

Еще он помнил, что у нее были узкие бедра и округлая приятная попка, но об этом умолчал.

– Да, – согласилась Эди. – Она была очень талантливой.

Вместе они ели свою картошку, поблескивающую коричневым соусом, а порознь каждый думал о Моне Вандерстин, которая была так талантлива, а потом и славу обрела на какое-то время. Впрочем, если в давние шестидесятые она играла в Бостонском симфоническом оркестре, то кто знает, чем она занимается сейчас, если не лежит еще в могиле.

Вундерлихи были старше всех; они, седовласые, парили, как бог и богиня, продолжая жить в своем доме через дорогу от лагеря. Экономический кризис стал бедой для всех летних лагерей – кто же заплатит восемь тысяч долларов за то, чтобы его дети лепили горшки? – и Вундерлихи не хотели держать слишком много мест по программам, предлагавшимся раньше. Они отказались от факультативов по дизайну компьютерных игр и клоунаде. Пару лет назад они взяли на работу молодого энергичного человека по имени Пол Уилрайт, чтобы он занимался планированием и руководил повседневной деятельностью, но на занятиях сохранялся плачевный недобор. Они не знали, что делать, знали только, что ситуация так себе, и что в конце концов она достигнет критической черты.

В любом случае они не собирались продавать лагерь. Они его слишком любили, чтобы так с ним поступить; это была маленькая утопия, и приезжавшие сюда дети могли выбирать профиль по своему усмотрению, чтобы они всегда были одинаковыми – тоже утопистами. Никогда Вундерлихи не пойдут на такую сделку – по крайней мере до смертного одра, но и тогда продадут лагерь только тому, кто сохранит миссию «Лесного духа» в ее первозданном виде, какой она была всегда. Лагерь должен оставаться целостным, служить своей ценной цели – нести в мир искусство, из поколения в поколение.

Каждое Рождество бывшие обитатели лагеря забивали почтовый ящик Вундерлихов письмами с рассказами о своей жизни, и Эди или Мэнни неспешно шли в дальний конец подъездной дорожки, открывали тугую дверцу серебристого ящика, а потом приносили почту в дом, где Эди читала мужу письма вслух. Порой она пропускала строчки или целые абзацы, когда они становились слишком скучными. Оба не особо интересовались семейной жизнью своих бывших учеников: в какой колледж поступили их дети, кому сделали коронарное шунтирование – подумаешь, охи и ахи, да всем живется нелегко, и если ты уцелел в передряге, зачем об этом писать? Уцелел – ну и хорошо. Иногда Мэнни думал, что лучше бы выпускники лагеря присылали Вундерлихам сокращенные, усеченные версии рождественских писем, чтобы все содержание свидетельствовало лишь о большом таланте человека. Слайды, звуковые фрагменты, рукописи. Примеры, показывающие, чего они добились за годы и десятилетия, с тех пор как покинули «Лесной дух».

Но именно тут вопрос о таланте становился скользким, ибо кто вообще может сказать, действительно ли «Лесной дух» выявил в ребенке зарождающийся талант и придал ему импульс, или талант присутствовал всегда и раскрылся бы даже без этого лагеря. Мэнни Вундерлих большую часть жизни придерживался первой точки зрения, хотя в последнее время, когда в его бороде стали множиться седые волоски, придавая ему заснеженный и обманчиво мудрый облик, считал, что они с женой – всего лишь проводники в поезде талантов, собирающие билеты многочисленных блестяще одаренных детей, которые проезжают через Белкнап, штат Массачусетс, по пути к другим, еще лучшим краям. Он удрученно думал, что в каждом из этих ребят «Лесной дух» породил, главным образом, ностальгию. Заканчивая поздравительную открытку, выпускник лагеря непременно напишет такие слова:

«Дорогие Мэнни и Эди!

Хочется, чтобы вы знали: каждый день своей жизни я вспоминаю, как проводил лето в лагере. Хоть я и выступал в Париже, Берлине, где угодно, и хотя Фонд Барранти в прошлом году предоставил мне возможность по-настоящему сосредоточиться на моем либретто и больше не преподавать в консерватории, ничто не сравнится с чудесным «Лесным духом». Ничто! Посылаю вам свою любовь».

Всякий раз, впадая в уныние, Мэнни Вундерлих уходил в себя и ощущал, как напряженно бьется его сердце, глядел через дорогу и дальше, на зимнюю лужайку, где высились, как минареты, верхушки вигвамов. Он чувствовал, что падает в бездну, и только голос жены мог вытянуть его обратно, как будто она его дергает за подтяжки, или более ранняя, дьявольски сексуальная ее версия тискает его член, возвращая к жизни.

– Мэнни, – проговорила она откуда-то из других времен. – Мэнни.

Он приподнял стекленеющие веки, заглянул в ее глаза, строгие и синие.

– Что? – спросил он.

– Смотрю, ты пропал, – сказала она. – Давай поговорим о ком-нибудь еще. Сегодня мы получили очень интересную открытку. С одним из рождественских писем внутри.

– Давай, – согласился он, выжидая.

Кого из бывших обитателей лагеря ему сейчас предстоит попробовать вспомнить? Флейтиста, танцовщицу, певицу, дизайнера сюрреалистических театральных декораций? Все они в тот или иной момент побывали здесь.

– Тебе понравится, – сказала жена.

Она улыбнулась, рот ее смягчился, что редко случалось в последнее время.

– От Итана и Эш.

– Ой! – вымолвил он и умолк, выразив подобающее почтение.

– Я тебе прочитаю, – сказала она.

3

Конверт, сделанный из пергамента, такого плотного и гладкого, что, казалось, он натерт ланолином и специальными маслами, пару дней пролежал нераспечатанным в прихожей на столике для почты и ключей в квартире Хэндлер-Бойдов, прежде чем его решили открыть. Таким образом на протяжении многих лет здесь терпели неполноту собственной жизни в сравнении с любыми событиями, о которых шла речь в письме. Всякий раз, когда они открывали конверт, Жюль чувствовала себя так, будто сейчас появится и выжжет воздух над собою огненная стена. В конце концов, впрочем, время и возраст взяли свое, и зависть, которую она испытывала к жизни друзей, приглушилась, стала управляемой; однако же и теперь, когда пришло рождественское письмо, Жюль позволила себе ощутить новый легкий всплеск застарелого чувства. Не в том дело, что письма от Эш и Итана когда-либо излучали раздутое себялюбие, даже во времена, когда их жизнь впервые стала столь исключительной. Напротив, в своих письмах они всегда как будто намеренно сдерживались, словно не желая обременять друзей подробностями собственных судеб.

Письмо от Эш и Итана ежегодно приходило в защитной оболочке – плотном, квадратном, пухлом конверте, на обороте которого был указан только адрес отправителя, хотя и не тот, по которому они жили дольше нескольких недель в году: «Ранчо Бендинг-Спринг, Коул-Вэлли, Колорадо».

– Что же это за ранчо такое? – спрашивал Деннис у Жюль поначалу, когда была приобретена эта недвижимость. – Коров разводят? Отдыхать туда ездят? Ума не приложу.

– Нет-нет, это налоговое ранчо, – отвечала она. – Понимаешь, они там разводят налоговые льготы. Одно-единственное такое на весь мир.

– Доброго слова от тебя не дождешься, – говорил он скорее в шутку, слегка щелкая ее по носу, но еще тогда оба знали, что зависть ее сама по себе ничтожна, что она представляет собой болезненно распухающую оболочку, и Жюль может лишь отпускать саркастические шуточки, чтобы вытеснить легкий гнев и сохранить дружбу с Эш и Итаном. Без таких шуток, сарказма, потока ворчливых замечаний она не смогла бы вполне примириться с тем, как много есть у Эш и Итана по сравнению с ней самой и Деннисом. Поэтому она без умолку болтала о жизни на налоговом ранчо, рассказывая Деннису о ковбоях, нанимаемых для того, чтобы накидывать лассо на налоговые льготы, которые так и норовят убежать; еще она описывала, как владельцы ранчо Итан и Эш сидят на садовых качелях, с довольными ухмылками наблюдая за действиями работников.

– Ни одного работающего ребенка на этом ранчо не найдешь, – говорила Жюль Деннису. – Хозяева очень гордые.

Но ее сценарий предполагал, что в действительности Эш и Итан все-таки ленивые и порой жестокие надсмотрщики, хотя оба они при этом слыли вежливыми и щедрыми к людям, на них работающим, и не рефлекторно, а по-настоящему. Вдобавок, как всем известно, Эш и Итан постоянно трудятся сами, переходя от проекта к проекту, то художественному, то благотворительному. Даже Итан, имея за плечами череду успехов, которая на момент, когда пришло рождественское письмо 2009 года, охватывала два с половиной десятилетия, никогда не останавливался и ни разу не хотел взять паузу. «Останавливаясь, умираешь», – изрек он однажды за ужином пару десятков лет назад, и все сидевшие за столом грустно согласились. Остановка – это смерть. Прекращаешь действовать – значит, сдался и вручил ключи от мира другим людям. Для человека творческого единственный выбор – постоянное движение, пожизненный водоворот, в целом направленный вперед, пока не иссякнут силы.

Идеи Итана Фигмена были еще гораздо более ценными сейчас, нежели в 1984-м, когда он, всего три года назад окончив Школу изобразительных искусств в Нью-Йорке, подрядился сделать анимационное телешоу для взрослых под названием «Фигляндия». После того как пробный выпуск был готов и хорошо себя зарекомендовал, телекомпания заказала целый сезон. Что особенно важно, Итан закрепил за собой право озвучивать главного героя, Уолли Фигмена, и второстепенного персонажа, вице-президента Штурма, и в этом качестве, равно как и в других, сделался незаменимым. Он также настоял на том, что ему надо остаться в Нью-Йорке, а не переезжать в Лос-Анджелес, и после долгих метаний туда-сюда компания уступила, фактически открыв под это шоу студию в офисном здании в центральной части Манхэттена. В первый же год «Фигляндия» стала сенсационным и прибыльным проектом. Лишь немногие знали, что свою технику Итан освоил в анимационной мастерской на территории летнего лагеря под опекой старины Мо Темплтона, которого при жизни, как поняла Жюль, наверняка ни разу не называли молодым Мо Темплтоном. Итан же на протяжении всех своих многолетних свершений оставался моложавым. В пятьдесят он выглядел все так же невзрачно, как в пятнадцать, но кудри окрасились в цвет пережженного серебра с золотистым отливом, а заурядная внешность придавала шарм. То и дело кто-нибудь узнавал его на улице и говорил: «Привет, Итан», – как будто знаком с ним лично. Хотя он по-прежнему часто носил футболки с китчевыми трафаретными мультяшными фигурками, некоторые его сорочки были сшиты из дорогих тканей, напоминающих оболочки японских фонариков. Еще на заре его успешной карьеры Эш настоятельно советовала делать покупки в более приличных местах – настоящих магазинах, а не столиках на уличных углах, говорила она, – и через какое-то время он вроде бы даже стал с удовольствием носить кое-что из своей одежды, хотя ни за что не признался бы в этом.

У Итана было столько идей, что они напоминали слоги, которые при синдроме Туретта надо выплевывать хаотичными вскриками и взрывами. Многие из них, даже большинство, давали ту или иную отдачу. После успеха с шоу он, пользуясь своим положением, стал в 1990-е годы активистом движения против детского труда и основал в Индонезии школу для детей, вызволяемых из рабства. Вместе с ним в этой миссии участвовала Эш, и их благотворительная деятельность была вполне искренней, а не просто коротким и быстро надоедающим этапом. Сейчас Итан уже второй год вел «Семинары мастерства» – недельную фандрайзинговую программу, которую он организовал на курорте в калифорнийской Напе, где политики, ученые, визионеры из Силиконовой долины и деятели искусств выступали перед привилегированной публикой, презентуя разнообразные идеи. Первый год прошел очень успешно. Еще отставая на несколько шагов от других подобных конференций, «Семинары мастерства» быстро набрали вес. Хотя сейчас был только декабрь, уже вовсю продавались билеты на следующий сезон, несмотря на то что никто из докладчиков еще даже не получил приглашения.

Жюль и Деннис Хэндлер-Бойд читали рождественское письмо Фигмена и Вулф вечером в период между Рождеством и Новым годом. Нью-Йорк пребывал в своем ежегодном послепраздничном и предпраздничном кризисе. Транспорт не ходил. Семьи из пригородов слонялись по тротуарам с пестрыми хозяйственными сумками. Невзирая на подкосившуюся экономику, люди еще приезжали сюда на праздники, просто не могли оставаться в стороне. На улицах гремели музыкальные фонограммы, в том числе новомодные ужасные рождественские песенки пятидесятых годов, от которых «помереть хочется», как сказал в тот день Жюль один из ее клиентов. Всех жителей Нью-Йорка утомляла и раздражала эта временная оккупация их города, они пребывали в состоянии навязанного празднования. Жюль только что пришла домой после встречи со своим последним клиентом за день и за целую неделю. Несколько лет назад многие терапевты, в том числе она, перестали использовать слово «пациенты». Однако наличие клиентов еще казалось слегка неестественным; у Жюль возникало ощущение, будто она предприниматель, занимается, скажем, маркетингом или консалтингом – туманными областями, которых она никогда по-настоящему не понимала, хотя с годами через Итана и Эш они с Деннисом познакомились с людьми, зарабатывавшими себе на жизнь именно такими способами. Больше никто не хотел быть пациентом, каждый хотел быть клиентом. Вернее, каждый хотел быть консультантом.

Последним клиентом в ее расписании на тот день была Дженис Клинг – немного забавное имя с учетом того, что Дженис не желала прекращать лечение, вообще никогда. Она приросла, как детеныш сумчатого животного, и ее привязанность была трогательна и беспокойна. Она стала посещать Жюль много лет назад, еще когда училась на юридическом факультете Нью-Йоркского университета и боялась сократического метода, погружаясь в молчание, когда ее вызывал грозный профессор. Теперь Дженис, которая поначалу мечтала о преподавательской работе, стала перегруженным и низкооплачиваемым юристом в экологической организации. Она много работала, пытаясь спасти мир от последствий отмены государственного регулирования, но в кабинете у Жюль опускалась на стул с поникшими плечами и безнадежным выражением лица.

– Не могу больше жить без интимных отношений, – сказала Дженис недавно. – Ходить на собрания, бороться с подлыми законами, какие придумывают республиканцы, а потом падать в койку одной и в полночь подъедать остатки тайской лапши. Даже, знаете, пользоваться вибратором в моей гулкой квартире, где нет возможности повесить что-нибудь на стены. Грустно в таких вещах признаваться? Особенно по поводу гулкого вибратора. Печально же звучит, понимаете?

– Конечно, нет, – ответила Жюль. – У вас на работе должны раздавать вибраторы, раз требуют столько, что времени на личную жизнь найти не можете.

– И даже если можете найти время, – тут же добавила она.

Они вместе посмеялись над образом перегруженных женщин-специалистов с вибраторами. В начале своей терапевтической практики Жюль утвердилась как «смешной» доктор. Некоторые терапевты похожи на заботливых мам, облаченных в халаты и всегда готовых усадить заболевшее дитя на колени. Другие сбивают с толку, держась подчеркнуто прохладно и бесстрастно. Жюль особо не покровительствовала, но и холодной никогда не была. Вместо этого была забавной, подбадривала, клиенты смеялись, смеялась и она сама, а попутно делалась вполне достойная работа.

Сегодня на приеме Дженис Клинг говорила на свою обычную тему, рассказывая про одиночество, и, может быть, из-за рождественской поры весь разговор пронизывало отчаяние. Дженис сказала, что не представляет себе, как люди держатся год за годом, ни с кем интимно не соприкасаясь.

– Как они это делают, Жюль? – спросила она. – Как мне с этим справиться? Надо пойти к… проститутке для близости.

Она сделала паузу, а потом взглянула с резкой ухмылкой.

– А может, я уже хожу, – заявила она, показывая. – К вам.

– Ну, если я проститутка для близости, – весело сказала Жюль, – то брать с вас надо гораздо, гораздо больше.

Обычно она брала немного. Когда в медицине ввели регулирование, все изменилось. Теперь большинство страховых компаний оплачивало лишь несколько сеансов, а остальные расходы клиенту предлагалось брать на себя. И, конечно, для многих терапию заменили лекарства. Встречаясь время от времени, Жюль и еще кое-кто из клинических социальных работников, с которыми она дружила, обсуждали, насколько ухудшилась обстановка в этом году по сравнению с прошлогодней. И все же они не бросали практики, держались за нее. Всем клиентам Жюль приходилось туго – и доктору, их лечившему, тоже, хоть они и не знали об этом.

И вот она пришла домой с очередного сеанса, отмеченного смехом и слезами. Они с Деннисом уже без малого десять лет жили в скромной новостройке на западной окраине города. На их улице стояли довоенные многоквартирные дома, строения из бурого песчаника и богадельня, где в солнечную погоду во дворике выстраивались в шеренгу старики, восседающие в инвалидных колясках с закрытыми глазами и повернутыми к свету розовыми и белыми головами. Но улицы здесь были чистыми и спокойными, через два квартала на Бродвее располагался неплохой супермаркет, квартира принадлежала им, и Жюль с Деннисом обосновались тут надолго. Сейчас, когда она открыла дверь, в прихожей разносились ароматы – похоже, Деннис готовил в пароварке курицу с китайской приправой из пяти специй. Жюль постояла, разглядывая накопившуюся за день почту – унылую кучку счетов и открыток. Рядом с этой свежей грудой уже целые сутки пролежал нераспечатанным на столике в прихожей квадратный конверт.

Рождественское письмо.

Жюль принесла его в кухню, где стоял над плитой Деннис в толстовке с эмблемой Ратгерского университета. Плотно и грубовато сложенный, с размашистыми движениями, он всегда казался слишком большим для их нью-йоркской кухоньки. За разрастающейся на лице щетиной он очевидно не слишком следил. «Мой чиа-пет», – называла она его в постели еще в самом начале, 28 лет назад. Он был массивен, черноволос, брутален, безыскусен – по крайней мере в том смысле, что не было в нем никакого искусства, никакой личной потребности в утонченной эстетике. Он любил играть по выходным в тачбол с друзьями, которые иногда приходили потом в гости на пиво с пиццей, без очевидной иронии на лицах давая друг другу пять. Некоторые из них, как и Деннис, были УЗИ-специалистами, а он выбрал эту область не столько потому, что с детства мечтали копнуть поглубже, а потому, что после бурной студенческой юности, едва придя в себя, – а все, чему он учился в Ратгерсе, так и не помогло определиться с будущей профессией, – увидел в метро заманчивое объявление о наборе на курсы подготовки врачей ультразвуковой диагностики. Сейчас, десятилетия спустя, он работал в популярной клинике в китайском квартале. Порой по пути домой, минуя длинные ряды китайских лоточников, он покупал бадьян, или длинные бобы, или шишковатый корень, похожий на руку старого колдуна. Взаимодействие с этими торговцами придавало ему самому легкий налет экзотики.