Текст книги "Вскормленная"

Глава тринадцатая

На тринадцатый день детокса позвонил отец.

– Чему обязана такой радостью? – спросила я.

Я стояла в ванной, с мокрыми волосами, только что под душем поглотив завтрак-один.

– Рэйчел, я не знаю, что это за «детокс» такой, но матери лучше позвони немедленно.

Уж если она отца к этому припахала, значит, она в полном отчаянии.

– Скажи ей, что у меня все хорошо, – говорю я.

– Я рад, что у тебя все хорошо, но дело не в этом. А в том, что она теперь каждый день звонит мне, и я все это должен слышать.

Вызывать недовольство отца – это для меня неприятно. Он редко выражал неодобрение чему бы то ни было. Когда родители были вместе, он никогда с матерью не спорил насчет того, как она командует моим питанием. Он вместо этого водил меня украдкой по забегаловкам фастфуда в компенсацию. Когда они развелись, он женился на керамистке по имени Кристина (не еврейке), и они переехали в Беркширс. Я с тех пор его видела несколько раз в году, но серьезных проблем из-за отсутствия папочки не было. Пусть он уехал, но я хотя бы понимала свое положение.

Когда он приезжал в город на мой день рождения или на хануку, мы целый день проводили в удовольствиях. Ходили куда-нибудь обедать и ужинать: в дайнер и китайский ресторан, или сельский ресторан в настоящем амбаре, где подавали тарелку за тарелкой шпината в сливках, кукурузы в сливках, вафли. А потом шли в кондитерский магазин и в «Севен-илевен»[10]10
  Seven-Eleven – распространенная сеть супермаркетов.


[Закрыть] нагрузить меня пакетами запрещенной быстрой еды. Мать мне давала двадцать четыре часа хранить все это богатство, а потом все выбрасывала. Хотела бы я, чтобы можно было это сокровище спрятать, но она всегда делала полную инвентаризацию, когда я переступала порог. Единственный раз, когда я пожалела, что отца со мной нет, было на мой десятый день рождения. Он отвез меня домой, я переоделась в пижаму и спустилась в кухню поесть запрещенного. У меня еще 23 часа оставалось на это, и я была твердо намерена съесть все, что смогу.

Копаясь в пакете из «Севен-илевен», я нашла коробку, которую не видела, как он покупал. Такой пакет, где разные мешочки чипсов: читос, доритос, претцели. А на коробке большими красными и черными буквами напечатано: «Ассорти».

Что это такое? Казалось, он выбрал для меня специальную, секретную коробку. Пока я возилась с автоматом напитков, он, видимо, обследовал полки, роняя очки с носа, разбираясь и думая: Что же тут Рэйчел действительно понравится?

Вдруг его отцовские глаза это заметили: коробка «ассорти». Может быть, он даже вслух прошептал: «„Ассорти“ – да, это ей действительно будет в радость».

– «Ассорти», «ассорти», – говорила я, стоя в кухне, ела и плакала.

Очень красиво это слово для меня звучало. И губительно.

– Рэйчел, меня слышно? Ты меня на громкую связь поставила? – спрашивал отец.

– Да, прости.

Вода капала с волос на дисплей, и я знала, что смахивание экрана еще долго работать не будет.

– Пожалуйста, поговори с ней, – сказал он. – В виде личного мне одолжения. Ради меня.

– Не могу, – ответила я. – Хватит скобяных лавок.

– Чего? – переспросил он.

– Ничего, проехали.

Я глянула в зеркало на свое мокрое лицо. Оно действительно начинает меня сильнее раздражать? У шеи такой вид, будто она потолстела как-то.

– Мне тоже это нелегко, – добавила я.

– Так тогда…

– Нет, послушай. Если тебе от чего-то плохо, это еще не значит, что это неправильно.

– Хм, – отозвался отец. – И кто это сказал? Бенджамин Франклин?

Глава четырнадцатая

Случилось огромное чудо: Адив вернулся.

– Шалом! – крикнула я, увидев его за прилавком.

– Шалом, – отозвался он со смущенным видом.

Я уверена, что никогда ни один клиент не был так рад видеть возвращение Адива. Это был мой горящий куст, мой Ной, мой ковчег и мой голубь. Мне снова положено быть капитаном моего пустынного царства: никаких больше избытков – общения или йогурта.

Мне было интересно, каковы его впечатления от Израиля и каковы его взгляды. Но заказ и подача еды казались не слишком подходящим временем для вопроса: «А что ты думаешь про решение „два государства“?»

– Мне чизкейк, – сказала я, опустив все рассуждения по территориальным спорам.

Тут из глубины вынырнула Мириам.

– Привет, Рэйчел! – улыбнулась она и жестом показала Адиву, что меня обслужит сама.

– А, привет, – ответила я.

– Сделай доброе дело, пойди там вафельные рожки распакуй, – попросила она Адива.

Тот послушался. А Мириам взяла стаканчик на 16 унций и потянула рычаг машины.

Йогурт начал восхождение, клубясь и закручиваясь, дошел до края, преодолел его, войдя в рискованную зону над ним. Но преодолел и ее, воспаряя к новым, немыслимым высотам, выходя на уровень, до которого было много миль, когда он начинал. Даже для манеры Мириам это было абсурдно.

– Я тебе хочу добавить бесплатный топинг, – сказала она мне. – Потому что в последний раз йогурт тебе не понравился.

– Ничего страшного, – возразила я. – Топинга мне не надо.

– Да ладно. Должно же быть что-то, что тебе нравится. Как тебе блестки? Я только чуть-чуть припудрю.

– Радужные, – сказала я машинально и тут же подумала: «ой, блин!»

Глядя, как она зачерпывает блестки, я заметила впервые, что ногти у нее красивые: гладкие, овальные, аккуратно подстриженные. Она их не обкусывает, как я, – навязчивая привычка, начавшаяся в детстве, чтобы рот занять. Сейчас я стала красить ногти в красный, чтобы помешать себе, но в результате сгрызаю и лак – сплевывая алые чешуйки. Когда Мириам поставила йогурт передо мной, каждый дюйм этого колоссального пика был покрыт радужными блестками. Это было величавое, цельное сооружение, казалось, что сам йогурт стал радугой: никак было не разделить десерт и топинг. Так красиво это смотрелось, что у меня возникла на миг мысль: может, так должно быть всегда?

Я уставилась на скульптурный шедевр у себя в руке, и мне хотелось его коснуться губами, поцеловать, целоваться взасос, языком и губами изучить, какова эта мелкая текстура. Просто от ощущения в руке этого стакана меня отбросило воспоминанием к блесткам далекого прошлого. Я вспомнила, что эти крошки делаются из мелких кусочков сухой глазури, а ты их растворяешь во рту, рассасываешь, чтобы они снова стали мягкой глазурью, завершив один и великих жизненных циклов трансформации.

– Видишь? – сказала Мириам. – Топинг все любят.

Я улыбнулась ей, ощущая в груди слабость, а потом, будто вынужденная сверхъестественной силой, поднесла эту божественную гору ко рту, лизнула ее, откусила.

– Ммммм! – выговорила я с набитым ртом. – Спасибо!

И закрыла глаза. Крошки так великолепны, они тают на языке, и глотка просит, чтобы они прошли в нее. «Что тут плохого? Ну что тут плохого? – говорит она. – Ну почему так плохо просто проглотить?»

Конечно, я-то знаю, что тут плохого. Крошки обсыпки заряжены сахаром, и никак не узнаешь, сколько их в каждом конкретном глотке. Один кусочек, потом другой, а количество калорий подсчитать невозможно.

Я в панике развернулась и бросилась к двери, надеясь, что смогу удержать смесь во рту, не глотая, пока добегу до ближайшей урны на тротуаре. И добежала, но когда попыталась открыть рот, губы отказались отдавать его содержимое. И я проглотила, что было во рту, почувствовала, как оно идет по пищеводу.

А потом, к собственному ужасу, засунула язык в щель между йогуртом и стаканом, туда, куда закатилась кучка голых блесток. И слизнула их, и не остановилась, но продолжала лизать, туда, где блестки и капельки растаявшего йогурта образовали вязкое соединение. И эти кусочки быстро жевала, глотала, снова и снова, будто так быстрее всего можно от них избавиться.

И пока ела, за собой наблюдала – будто парила где-то наверху, раздвоившись. Одна я – та, которая ест. Другая потрясенно наблюдает, как я продолжаю это все пожирать. «Прекрати!» – кричала та, что наблюдает, но без толку. Йогурт меня поглощает, все пять чувств купаются в его каплях и завитках, будто я вошла в какую-то йогуртную дверь, ни мысли, ни образа ни звука, но только йогурт и эти блестки, и страх или колебание начисто вытеснены ощущением, хрустом, хлюпом, таянием, небесным ощущением вылизывания начисто каждой стороны, твердость и мягкость, сладость и сладость еще большая, призма красоты на Земле и над ней, и я, та я, что на Земле, просто огромный рот с языком, ест, ест ни о чем не думая, только ради чистого, беспримесного удовольствия.

Не знаю, сколько я так стояла перед урной, пожирая, слизывая, глотая. Знаю только, что когда тело и ум наконец у меня соединились, я первое, что заметила – едкий запах мусора на жарком солнце. Сначала был испуг, потом жаркий стыд. Это случилось, я съела все это целиком. Осталась недопитая капля у дна и две блестки в ней, розовая и синяя. Выцарапав их ложечкой, я этот последний кусочек положила в рот.

Что-то меня захватило, завладело мной, какой-то фантом, передавшийся от Мириам ко мне, или демон, незаметно прятавшийся все эти годы, вдруг пробудился. Такой потери контроля над процессом еды у меня с шестнадцати лет не было. Я думала, что этот демон умер.

Хотя нет, не так. Я его всегда в себе ощущала. Он ждал момента, когда сможет открыть мой рот и засосать весь мир моим горлом. Все мои ограничения, усилия по контролю, ежедневное балансирование на грани голода, предпринимались во имя того, чтобы демон не заговорил: и поздно вставать, чтобы задержать прием калорий, и все записывать, и есть лед, и избегать подруг. Но во всей этой суете я забыла, почему вообще этот демон так опасен: когда ему поддашься, это, черт побери, восхитительно.

Возвращаясь в офис, я остановилась в парковочном гараже возле своей машины. Открыла багажник, сердито покопалась в мусорном пакете одежды, куда сунула сделанную на терапии скульптуру. Чертова Маджуб. Я ей покажу «оказать уважение проделанной работе»!

Вытащила два черных платья, грязную черную футболку и пару старых найковских кроссовок. Скульптуры не было. Вытащила черную блузку с дырой на рукаве, бюстгальтер, туфлю-лодочку черной кожи на высоком каблуке, черную юбку. Все, пакет пуст. Может быть, она выпала из пакета и валяется в багажнике просто так?

У меня в багажнике всякого дерьма полно. И эта штука могла куда угодно под ним закатиться! Я стала вытаскивать предметы по одному, раскладывая на полу парковки: темные очки, коробка разломанных чипсов «плантерс», мой диплом из колледжа, упаковка «колы-зиро», запаска, пропавший экземпляр «Фрэн Лебовиц ридер»[11]11
  «Фрэн Лебовиц ридер» – сборник комедийных эссе Фрэна Лебовица.


[Закрыть], три пустых банки от колы. А скульптуры нет. Пропала.

Глава пятнадцатая

Нас пригласили на вечеринку для актеров и съемочной команды «Дышащих» – отметить продление на второй сезон. Я таких сборищ боюсь до ужаса. Там повсюду, во всех комнатах, профессионально тощие, тощие-за-деньги, ультра-ультра-тощие. Я знаю, что не могла бы сжать себя до этого следующего уровня худобы, не страдая еще сильнее, чем сейчас. По десятибалльной шкале у меня сейчас примерно семь и пять десятых, и нет желания идти до девяти или десяти. Но когда я вижу этих ультра-ультра-тощих, забываю о страданиях и вижу только, как они, кажется, защищены – коконом из отсутствия плоти – от осуждения, обиды, стыда. Когда я на них гляжу, на ультра-ультра-тощих, приходит мысль: «в домике».

Офер держался так, будто делает мне одолжение, приведя сюда, будто мне в самом деле этот цирк не до лампочки. Когда мы приехали, он переключился на полностью сетевой режим, и я ему стала не нужна. Его можно было отследить по лысине, передвигающейся по комнате: он вынюхивал недовольные таланты, актеров и актрис, чьи менеджеры «мало для них делают» – это такой вечный плач.

А я голодала. И боялась, что в любой момент у меня рука и рот образуют тайный союз, рука куда-нибудь бессознательно потянется и схватит какую-нибудь из разложенных закусок: сосиски в тесте, курица с вафлями, миниатюрные пиццы – всем этим были заминированы все залы. У меня в сумочке лежал протеиновый батончик, готовый защитить меня от голода. Но я не могла прямо так его выхватить в людном помещении, где столько другой еды.

Мне придется съесть батончик в туалете. У меня на самом деле по этому поводу никаких предрассудков нет. Если выбирать, то я предпочту съесть батончик в одиночестве в туалете, чем за коктейлем под внимательными чужими глазами. В конце концов туалет – это место, где ты хозяин.

К несчастью, здесь в туалете оказались две кабинки. И одна из них уже была занята другой женщиной. Я вошла в свою, села и стала ждать, намереваясь дождаться ее ухода – на случай, если буду жевать не слишком тихо. Протеиновый батончик мягкий, он из пшеничного белка, а не хрусткий, как батончик мюсли или что-нибудь того же рода. Но все-таки хотелось уединения.

Эта женщина пописала и вышла, но тут же вошла другая, после нее – третья. Эта звуков издавать не стала. Она просто тихо сидела довольно долго. Я поняла, что она ждет моего ухода, чтобы сделать свое дело. Патовая ситуация, и ни одна из нас не начинала действий.

Я проголодалась, это было сейчас – или никогда, так что мне придется отдать ей победу. Как можно тише я достала батончик из сумки. Обертка громко захрустела, когда я ее снимала. Оставалось надеяться, что моя соседка решит, будто это оболочка тампона.

Очень аккуратно я откусила кусок и начала его тихо жевать. Наполненный слюной рот издавал сочные хлюпающие звуки. Пора было сказать «черт с ним» и сдаться, так что следующий кусок я откусила уже со вкусом, истово стала его жевать.

И вдруг послышалась серия пукающих звуков, потом хлюп в унитаз – сомневаться не приходилось, понос, – и снова пуки. Я подумала, стало ли той женщине стыдно – ведь она знает, что я слышу. Какое захватывающее чувство, что раз в жизни стыдно не мне.

И тут до меня дошел запах, и я не знала, что мне делать. Доесть батончик, обдаваемый запахом чужого поноса? Вернуться на вечеринку с головокружением от низкого сахара крови? Тут еще хлопнулись каловые массы, и есть я дальше не могла. Проглотила, что было во рту, сунула батончик в сумочку и спустила воду, хотя ничего не делала.

Вымыла и высушила руки, достала остаток батончика, развернула и засунула остаток в рот. Распахнула дверь, все еще с полным ртом, как хомяк.

– Рэйчел, привет!

Джейс Эванс. А открыть рот я не могла никак. Уже ощущалась лужица слюны, собравшаяся возле правого угла губ. Помахала Джейсу рукой и хотела пройти мимо, но он меня остановил.

– Слушай, там в туалете есть кто-нибудь? В мужском заперся какой-то тип уже десять минут как, – говорит он. – А мне надо говорить с репортерами, но вот – необходимость.

– Мм-мм, – ответила я, губы сомкнуты и раздуты, будто встали на защиту рта. Показала два пальца – обозначая, что в туалете двое.

– А, окей, – сказал он. – А у тебя все хорошо?

– М-мм, – промычала я снова, пытаясь пропихнуть здоровенный шар батончика глубже в рот. Проглотить его не подавившись – не получится. Он вязкий и тянется, как ириска. Когда он дошел до моляров, я инстинктивно начала жевать.

– Ты всегда ешь в туалете? – спросил Джейс.

Глава шестнадцатая

– А где Адив? – спросила я в ответ на приветствие Мириам и ее широкую улыбку.

– Вещи собирает, – был ответ.

– Вот как?

– Возвращается в Израиль, базовое обучение. Собирается служить в АОИ.

– Вот как.

АОИ? Ситуация тревожнее, чем я себе представляла. Может быть, не так уж это неожиданно. Адив мне всегда казался таким, который «выполняет приказ». И умеет принимать команды – по крайней мере с йогуртовой машиной, чего про Мириам не скажешь.

– Послушай, – начала я, пока она еще не наклонилась к машине. – Йогурт я хочу только до краев стакана, не выше.

Сказала твердо и серьезно.

– Окей, – ответила она, пожимая плечами.

И наполнила стакан, превышая край на несколько сантиметров – может быть, нарочно.

– Какой тебе топинг? – спросила она.

Значит, продолжаем ту же игру.

– Никакого топинга не хочу.

– Тебе же понравились блестки в тот раз?

И еще как понравились, это да.

– Они были чудесные. Но я предпочитаю без ничего.

– Может, на этот раз другой топинг?

– Нет, и так хорошо.

– А вот этот? Ну почему ты не хочешь, чтобы я тебе сделала что-нибудь особенное? Если не понравится, дам тебе просто чистый йогурт до краев, точно как ты хочешь.

Это заманивание, запугивание ириской. Хотела я ей сказать, чтобы отстала, что она разрушает в моем мире что-то надежное и восхитительное. Но какая-то другая часть моей личности – та, которая лакала йогурт с блестками, демон моего прежнего неутолимого голода, почувствовал, что ее энтузиазм его освобождает.

Я открыла рот и сказала:

– Окей.

И когда я это сказала, Мириам тоже повторила: «Окей».

И улыбнулась мне широко, засветившись вся как свеча. Я почувствовала, как рассасывается моя тревога. Ушел страх, что она хочет меня разрушить, подозрение, что она хочет отделить меня от меня же, заставить меня себя самое ненавидеть, чтобы я полетела, вертясь, в бесконечность, ничто, пузырь, такой огромный, что меня увидеть можно будет лишь частями, такой неуправляемой, что меня никогда не удастся обнять, просто ошеломительная бездна, просто опустошенная, просто мертвая. Посмотрела на ее улыбку и подумала: любовь.

Она молча переместилась к полке топингов, перелилась в своем длинном синем платье, в том самом, в котором я ее впервые увидела. Я следила взглядом за округлостями ее тела, они перекатывались и перекатывались сверху до самого пола. Интересно, что она собирается делать. Мне было страшно. Сколько раз я мысленно делала себе йогурт, но никогда ведь не думала, что эти фантазии реализуются? Я даже не хотела бы, чтобы они реализовались. Фантазировать, казалось мне, это безопасно, потому что так крепка моя внутренняя стена. Она толстая, и она в моей власти. Но сейчас Мириам бледной рукой сняла металлическую крышку с горячей помадки, как чародейка у тигля, и в тигле не низкокалорийная, а обыкновенная горячая помадка. И Мириам зачерпывала ее разливной ложкой.

И на моих глазах эта ложка оставила на конусе три большие лужи, и йогурт опустился под этим теплым расплавом, а сам расплав стал капать с боков, как-то вулканически. После каждой ложки я думала, что вот сейчас она остановится, но она не останавливалась, а добавила четвертую, потом пятую, и йогурт совсем превратился в Везувий. Мириам на секунду остановилась, потом посыпала все сооружение слоем молотого арахиса.

Я оцепенела. В самых разнузданных мечтах я не воображала себе добавку арахиса к топингу.

Последним штрихом она шлепнула взбитых сливок – всего ложечку, и сбрызнула сверху клубничным сиропом.

Она мне сделала десерт из йогурта. Такой можно было бы увидеть в фонтане газировки в сороковых или в винтажном магазине домашней утвари. Это был бросок в прошлое, еда иной эпохи, прибывшая сквозь время на прилавок «Йо!Гуд». В этом поступке была невинность, совершенно детская. Такое отношение мог встретить ребенок у любящего его взрослого, желающего его наградить просто за то, что он существует.

Когда она протянула мне этот стакан, мы соприкоснулись руками. Пальцы у нее были невероятно мягкие.

– Спасибо, – сказала я.

И не знала, что делать дальше. Да, я разучилась говорить «нет», но и есть я тоже разучилась. Рука стала неметь: йогурт был тяжелый. А придвинуть стакан к себе или отодвинуть от себя я не могла. Прикосновение ее руки как-то меня парализовало.

Может быть, она сотворила чары, которые передаются прикосновением.

«Ложку, – подумала я. – Возьми. Себе. Ложку».

Как со стороны я увидела себя, берущую розовую ложечку из стойки на прилавке. Скованными движениями я ее взяла и погрузила в мороженое. Пробила взбитые сливки и помадку до самого йогурта. Мне хотелось ощутить вкус всего этого сразу: йогурта, помадки, клубничного соуса, взбитых сливок и арахиса.

Я поднесла ложку ко рту, а он уже знал, что делать: открылся. И я вбросила в него содержимое ложки.

Это был аккорд оркестра – столько разных вкусов одновременно. Сперва орешки, смешанные с клубникой, вроде как арахисовая паста на тосте с джемом. Скачком добавилась к орехам помадка, создавая ощущение конфеты. И отдельным раем были взбитые сливки с клубникой, как песочное печенье чистой радости. И все это я ощущала в унисон и при этом по отдельности. Они сосуществовали в гармонии, и каждый ингредиент сохранял собственную индивидуальность.

– Хорошо? – спросила Мириам.

– Ага, – ответила я.

Взяла еще ложечку, просмаковала, проглотила.

– Чудесно, – сказала я. – Ты и вправду умеешь готовить десерты.

– Спасибо, – отозвалась Мириам. – Когда тут работаешь, начинаешь понимать, что с чем по-настоящему хорошо. В следующий раз я тебе свой личный рецепт сделаю. У меня он называется «Мятное объедение».

– Очень красиво звучит, – согласилась я.

Тут она показала себе на рот и сказала со смешком:

– У тебя шоколад на губе.

Я полюбовалась, какие у нее розовые губы – как пастельный несравненный белый шоколад, продаваемый как топинг.

Стерев с губы шоколад и сказав «спасибо», я сообразила, что никакого замешательства не испытала от того, что лицо было грязным. Не вытолкнули меня через портал от удовольствия к стыду. Ощущение было – как у невинной, как у девочки, которая ничего плохого не сделала. Очень я была милой и своей радостью, и тем, что лицо у меня испачкано.

Прощаясь и уходя, я уже знала, что будет дальше. Мне никак и ни за что не подсчитать, сколько было калорий в этом мороженом. Можно было прикинуть приблизительно, но очень трудно определить, где и сколько было клубничного сиропа, шоколадной помадки и арахиса. Даже не трудно, а просто невозможно. Я переступила черту, пусть даже только на сегодня, и возвратиться обратно способа нет.

А если так, то в один этот день я себе позволю есть все, чего мне хочется, все то, чего я себя лишала годами. Все равно этот день пожертвован мороженому, и единственный логичный следующий шаг – это похоронить его под горой еды. Похоже на гильотину, избавляющую от головной боли. Но очень уж я устала от этой головы.