Текст книги "Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века"

Мой отец знал одного человека, которого забрали ещё маленьким мальчиком, но он никогда не уступал священникам даже под самыми страшными пытками. Поскольку он был очень умным мальчиком, священники были крайне заинтересованы в его обращении в свою веру. Они пытались подкупить его взятками, которые взывали бы к его честолюбию. Они обещали сделать из него великого человека – генерала, дворянина. Мальчик отворачивался и произносил свои молитвы. Потом его пытали и бросили в камеру, а когда он заснул от истощения, пришел священник и крестил его. Когда он проснулся, ему сообщили, что он христианин, и принесли распятие, чтобы он его поцеловал. Он отказался, отбросил распятие, но ему сказали, что он обязан делать то, что предписывает христианская вера, ибо отныне он крещеный еврей и принадлежит Церкви. Остаток жизни он кочевал между тюрьмой и больницей, он всегда держался за свою веру, произнося еврейские молитвы наперекор своим мучителям и расплачиваясь за это плотью.

В Полоцке были мужчины, увидев лица которых, можно было состариться за минуту. Они служили Николаю I и вернулись некрещёными. Белая церковь на площади, какой её видели они? Я знала. Я всем сердцем проклинала церковь каждый раз, когда мне приходилось проходить мимо неё. И я боялась – очень боялась.

В базарные дни, когда крестьяне приходили в церковь, и колокола звонили каждый час, у меня было тяжело на душе, и я не могла найти покоя. Даже в доме моего отца я не чувствовала себя в безопасности. Гул церковного колокола разносился над крышами домов, он всё звал, и звал, и звал. Я закрывала глаза и видела заходящих в церковь людей: крестьянок с их ярко расшитыми фартуками и стеклянными бусами, босоногих маленьких девочек с цветными платочками на головах, мальчиков в шапках, слишком глубоко натянутых на их светлые волосы, подпоясанных верёвкой мужиков в лыковых лаптях – их была цела толпа, они медленно продвигались вверх по ступенькам, крестясь снова и снова, пока их не поглотил черный дверной проём, и на ступеньках остались сидеть только нищие. Бум, бум! Что делают люди в темноте в окружении бледных икон и жутких распятий? Бум, бум, бум! Их колокол звонит по мне. Они будут пытать меня в церкви, когда я откажусь целовать крест?

Не стоило им рассказывать мне эти страшные истории. Они остались в далёком прошлом, а мы теперь жили при благословенном «Новом режиме». Александр III не был другом евреев, но всё же он не приказывал отнимать маленьких мальчиков у их матерей, чтобы делать из них солдат и христиан. Каждый человек обязан был служить в армии в течение четырех лет, и к еврейскому новобранцу, скорее всего, относились бы со всей строгостью, даже если бы его поведение было безупречным, но это не шло ни в какое сравнение с кошмарными условиями старого режима.

Но что действительно имело значение, так это то, что во время службы приходилось нарушать еврейские законы повседневной жизни. Солдату часто приходилось есть терефу* и работать в Шаббат*. Он обязан был сбрить бороду и проявлять почтение к христианским обычаям. Он не мог посещать ежедневные службы в синагоге, его личные молитвы прерывались насмешками и оскорблениями сослуживцев гоев. Он мог идти на самые разные хитрости, но, тем не менее, был вынужден нарушать иудейский закон. Вернувшись домой, по окончании срока службы, он не мог избавиться от клейма этих навязанных ему грехов. Целых четыре года он жил как гой.

Уже из-за одной только набожности евреи боялись военной службы, но были и другие причины, которые делали службу тяжким бременем. Большинство мужчин двадцати одного года – призывного возраста – уже были женаты и имели детей. Во время их отсутствия их семьи страдали, а дела приходили в упадок. К концу срока службы они становились нищими. И как нищих их отправляли домой с их военного поста. Если на момент увольнения у них оставалась хорошая военная форма, то её забирали и выдавали поношенную. Им давали бесплатный билет до дома и несколько копеек в день на расходы. Таким образом их спешно загоняли обратно за Черту, будто сбежавших заключенных. Царю они больше не были нужны. Если по истечении отпущенного на возвращение срока их находили за пределами Черты, то арестовывали и отправляли домой в цепях.

Существовал ряд исключений из правила об обязательной военной службе. Единственный сын семьи освобождался от службы, и некоторые другие. При медосмотре перед призывом многих не допускали к службе по состоянию здоровья. Это надоумило людей наносить себе телесные повреждения, чтобы вызвать временные увечья и иметь шанс не пройти медосмотр. В надежде избежать службы мужчины делали операции на глазах, ушах или конечностях, которые причиняли им ужасные страдания. Если операция прошла успешно, то пациента отвергала медкомиссия, он вскоре выздоравливал и становился свободным человеком. Однако часто требовалось, чтобы увечье признали неизлечимым, так что в результате этих тайных практик в Полоцке было много людей слепых на один глаз, или слабослышащих, или хромых, но легче было перенести эти вещи, чем воспоминания о четырёх годах службы в царской армии.

Сыновья богатых отцов могли избежать службы, не калеча себя. Всегда можно было подкупить военных комиссаров. Это была опасная практика – если бы о договорённости стало известно, больше всего пострадали бы не комиссары – но ни одна уважаемая семья не позволила бы забрать сына в новобранцы, не сделав всё возможное для его спасения. Мой дед едва не разорился, откупая сыновей от армии, а мама рассказывала захватывающие истории из жизни младшего брата, который долгие годы скрывался под чужими именами и обличиями, пока не закончился призывной возраст.

Если бы евреи избегали военной службы из-за трусости, они не наносили бы себе более страшные увечья, чем те, которые грозили им в армии, и от которых они оставались инвалидами на всю жизнь. Если бы причиной была скупость, – страх потерять прибыль от своего дела за четыре года, – они не отдавали бы все сбережения, не продавали бы свои дома и не влезали бы в долги в надежде подкупить царских агентов. Еврейский новобранец боялся, действительно боялся, жестокости и несправедливости со стороны офицеров и сослуживцев, он боялся за свою семью, которую часто оставлял на попечение родственников, но страх перед нечестивой жизнью был сильнее всех остальных страхов вместе взятых. Я знаю, ибо помню своего двоюродного брата, которого взяли в солдаты. Всё было сделано для того, чтобы спасти его. Деньги тратились налево и направо, мой дядя даже не поскупился приданым своей незамужней дочери, когда других средств не осталось. Мой брат также прошёл тайное лечение – в течение нескольких месяцев он принимал какое-то разрушительное лекарство, – но эффект был недостаточно выражен, и он прошёл медкомиссию. Первые несколько недель его рота была дислоцирована в Полоцке. Я видела, как мой кузен в Шаббат занимался строевой подготовкой на площади, имея при себе оружие. Я чувствовала себя нечестивой, как будто это я согрешила. Легко понять, почему матери призывников постились и рыдали, молились и сводили себя беспокойством в могилу.

В нашем городе был человек по имени Давид Замещающий, потому что он, будучи освобождённым от службы, ушёл в армию вместо другого человека. Он сделал это за деньги. Полагаю, его семья голодала, и он увидел в этом шанс обеспечить их на несколько лет. Но поступать так грешно – идти в солдаты и быть обязанным жить как гой по собственной воле. И Давид знал, что поступил безнравственно, ибо он был благочестивым человеком в душе. Когда он вернулся со службы, он постарел и был сломлен тяжестью своих грехов. И он сам назначил себе покаяние, которое заключалось в том, чтобы проходить по улицам каждое утро в Шаббат, призывая людей к молитве.

Делать это было непросто, потому что Давид усердно трудился всю неделю в любую погоду, летом или зимой, и не было утром в Шаббат более усталого, слабого и разбитого человека, чем Давид. Тем не менее, он заставлял себя подниматься с постели еще до рассвета и шёл от улицы к улице по всему Полоцку, призывая людей проснуться и совершить молитву. Много раз призыв Давида будил меня утром в Шаббат, и я лежала, слушая, как его голос постепенно удаляется и затихает, и было грустно до боли, как щемит сердце от прекрасной музыки. В сером утреннем свете, когда не спала только я и Давид, а Бог ждал молитв народа, было очень одиноко, и я была рада ощущать тепло сестры, спящей рядом со мной.

Гои удивлялись, почему нас так беспокоило всё, что связано с религией – еда, Шаббат и обучение детей ивриту. Они злились на нас за наше так называемое упрямство, насмехались над нами и высмеивали самое святое. Но были и мудрые гои, которые всё понимали. Это были образованные люди, такие как Федора Павловна, которые подружились со своими еврейскими соседями. Они всегда относились к нам с уважением и открыто восхищались некоторыми нашими обычаями. Но большинство гоев были невежественными, недоверчивыми и злобными. Они не верили, что в нашей религии есть что-то хорошее, и, конечно, мы не осмеливались убеждать их в обратном, потому что в этом случае нас бы точно обвинили в том, что мы пытаемся обратить их в свою веру, и тогда нам конец. Ох, если бы они только могли понять! Однажды Ванка поймал меня на улице, таскал за волосы и обзывал, и вдруг я спросила себя почему – почему? – этим вопросом я не задавалась долгие годы. Я так разозлилась, что могла врезать ему, в какой-то момент я была готова дать сдачи. Но это почему-почему? жгло мне душу, и я забыла отомстить за себя. Это было так чудесно – я не могла найти слов, чтобы выразить это, но смысл был в том, что Ванка издевался надо мной только потому, что не понимал. Если бы он мог чувствовать моим сердцем, если бы он хоть на день мог стать маленьким еврейским мальчиком, мне казалось, он бы понял – он бы понял. Если бы он мог понять Давида Замещающего, прямо сейчас, без сторонних объяснений, как поняла его я. Если бы он мог проснуться на моем месте утром в Шаббат и почувствовать, как его сердце разрывается от странной боли, потому что один еврей преступил закон Моисеев, а Бог склонился, чтобы помиловать его. Ну почему же я не могу объяснить это Ванке? Мне было так жаль, что душевная боль была сильнее боли от ударов Ванки. Гнев и храбрость покинули меня. Теперь Ванка забрасывал меня камнями с порога дома своей матери, а я шла дальше по своим делам, шла не спеша. От того, что ранит больнее всего, я убежать не могла.

Была одна вещь, которую гои всегда понимали, и это деньги. Они брали любые взятки в любое время. Мир в Полоцке стоил дорого. Если вы не поддерживали хороших отношений со своими соседями гоями, они находили тысячу способов досадить вам. Если вы прогнали их свиней, которые перерыли ваш сад, или возразили против дурного обращения их детей с вашими, то они могли пожаловаться на вас в полицию, раздувая дело ложными обвинениями и привлекая фальшивых свидетелей. Если у вас не было друзей в полиции, то дело могло быть передано в суд, и тогда можно считать, что вы проиграли ещё до начала судебного разбирательства, если конечно у судьи не было причин встать на вашу сторону. Самый дешевый способ жить в Полоцке – платить по мере необходимости. Даже маленькая девочка знала это в Полоцке.

Возможно, ваши родители занимались коммерцией – обычно так и было, практически у каждого была своя лавка – и вы много слышали о начальнике полиции, сборщиках налогов и других царских агентах. Между царем, которого вы никогда не видели, и полицейским, которого вы, напротив, знали слишком хорошо, вы представляли себе длинную вереницу чиновников всех мастей, и все они тянули руки к деньгам вашего отца. Вы знали, что ваш отец ненавидел их всех, но видели, как он улыбается и кланяется, наполняя их жадные руки. Вы делали то же самое, только в меньшей степени, когда, увидев, что к вам по безлюдной улице приближается Ванка, вы протягивали ему огрызок своего яблока и заставляли себя улыбнуться. Эта фальшивая улыбка причиняла боль, вы ощущали черноту внутри.

В гостиной вашего отца висел большой цветной портрет Александра III. Царь был жестоким тираном – об этом шептались ночью за закрытыми дверями и плотно задвинутыми ставнями – он был Титом*, Хаманом*, заклятым врагом всех евреев, и всё же его портрет висел на почётном месте в доме вашего отца. Вы знали почему. Это играло вам на руку, когда полиция или государственные чиновники приходили по делам.

Однажды утром вы вышли поиграть на улицу, и увидели небольшую группу людей у фонарного столба. На нем было объявление – новый приказ начальника полиции. Пробравшись сквозь толпу, вы смотрите на плакат, но не можете прочитать, что там написано. Женщина в потёртой шали смотрит на вас и с горькой улыбкой говорит: «Радуйся, девочка, радуйся! Начальник милиции просит тебя радоваться. Сегодня над каждым домом должен развеваться красивый флаг, потому что сегодня День рождения царя, и мы должны его праздновать. Приходи и посмотри, как бедняки будут закладывать свои самовары и подсвечники, чтобы собрать деньги на красивый флаг. Это праздник, девочка. Радуйся!»

Вы понимаете, что женщина говорит с сарказмом, вам знакома такая улыбка, но вы следуете её совету и идёте смотреть, как люди покупают свои флаги. У вашей кузины лавка текстильных товаров, откуда открывается прекрасный вид на происходящее. Вокруг прилавка толпа, а ваша кузина и её помощница отмеряют куски ткани – красные, синие и белые.

«Сколько ткани потребуется?» – спросил кто-то. «Пусть я не узнаю о грехе столько, сколько узнал о флагах» – отвечает другой. «Как это всё сложить вместе?» «Обязательно нужны все три цвета?» Один покупатель положил несколько копеек на прилавок и сказал: «Дайте мне кусок флага. Это все деньги, что у меня есть. Дайте мне красный и синий, а для белого и рубашка сгодится».

Вы понимаете, что это не шутка. Флаг должен украшать каждый дом, иначе хозяина потащат в полицейский участок для оплаты штрафа в двадцать пять рублей. Что случилось со старушкой, которая живет в ветхой лачуге на отшибе? Это было в тот раз, когда приказали поднять флаги по случаю приезда в Полоцк великого князя. У старушки не было ни флага, ни денег. Она надеялась, что полицейский не заметит её жалкую избу. Но он заметил, бдительный попался, он подошел и выбил дверь своим здоровенным сапогом, и забрал последнюю подушку с кровати, и продал её, и поднял флаг над прогнившей крышей. Я хорошо знала эту старушку, у неё был один водянистый глаз и морщинистые руки. Я часто относила ей тарелку супа с нашей кухни. Когда полицейский забрал подушку, на её кровати не осталось ничего, кроме тряпья.

Царь всегда получал то, что ему причиталось, даже если при этом рушились семьи. Был один бедный слесарь, который задолжал царю триста рублей за то, что его брат сбежал из России, не отслужив в армии. Для гоев такого штрафа не существовало, только для евреев, и вся семья несла долговую ответственность. Слесарь никогда не смог бы заработать столько денег, и заложить ему было нечего. Приехала полиция и арестовала всё его имущество, включая приданое его молодой невесты, с продажи всего этого было выручено тридцать пять рублей. Через год снова явилась полиция за остатком причитающегося царю долга. Они поставили свою печать на все, что нашли. Невеста была в постели со своим первенцем, мальчиком. Обрезание должно было состояться на следующий день. Полиция не оставила даже простыни, чтобы завернуть ребенка, когда его передадут на операцию.

Если вы были маленькой девочкой в Полоцке, до ваших ушей доходило немало горьких слов. «Этот мир фальшив», – слышали вы и знали, что так и есть, глядя на портрет царя и флаги. Ещё одна поговорка – «Никогда не говорите полицейскому правду», и вы знали, что это хороший совет. Этот штраф в триста рублей был для бедного слесаря приговором к пожизненному рабству, если бы только ему не удалось выпутаться обманным путём. Стоило ему обзавестись хоть каким-то имуществом, как за ним приходила полиция. Он мог бы скрыться под чужим именем, если бы смог сбежать из Полоцка по фальшивому паспорту, или подкупить нужных чиновников, чтобы они выдали фальшивое свидетельство о смерти пропавшего брата. До тех пор пока долг царю оставался неоплаченным, он мог обеспечить мир себе и своей семье только нечестными способами.

Поразительно, сколько пошлин и налогов мы должны были платить царю. Мы платили налоги на наши дома, налоги на арендную плату за дома, налоги на ведение торговли, налоги на прибыль. Не уверена, существовали ли налоги на наши убытки. Налоги собирал и город, и уезд, и центральное правительство, и начальник полиции, который всегда был с нами. Были налоги на общественные работы, но прогнившие деревянные мостовые продолжали гнить из года в год, а когда нужно было построить мост, взимались специальные налоги. Мост, кстати, не всегда был дорогой общего пользования. Железнодорожный мост через Двину был открыт для военных, но простые люди могли пользоваться им только по индивидуальному разрешению.

Мой дядя объяснил мне все об акцизах на табак. Табак, будучи источником государственных доходов, облагался большим налогом. Сигареты облагались налогом на каждом этапе процесса. Существовал отдельный налог на табак, на бумагу, на мундштук, и на готовое изделие тоже устанавливался дополнительный налог. Дым налогом не облагался. Должно быть, царь упустил это из виду.

Торговля не приносила прибыли, когда цена товара была настолько раздута налогами, что люди не могли ничего купить. Единственный способ получить прибыль – это обмануть правительство и мухлевать с налогами. Но обманывать царя было опасно, повсюду были шпионы, защищавшие его интересы. Люди, продававшие сигареты без государственной печати, получали от своей торговли больше седых волос, чем денег. Постоянный риск, тревога, боязнь ночной полицейской облавы и разорительные штрафы в случае разоблачения сулили торговцу контрабандным товаром очень мало прибыли или комфорта. «Но что поделаешь?» говорили люди, пожимая плечами – этот жест выражает беспомощность Черты. «Что поделаешь? Надо жить».

Жить было нелегко, при такой перенаселённости жёсткая конкуренция была неизбежна. Магазинов было в десять раз больше, чем должно было быть, в десять раз больше портных, сапожников, парикмахеров, жестянщиков. Гой, если он потерпел неудачу в Полоцке, мог уехать в другое место, где уровень конкуренции был ниже. Еврей, обойди он хоть всю Черту, нашел бы те же самые условия, что и дома. За пределами Черты ему дозволялось посещать только некоторые разрешенные места после уплаты непомерно высокого сбора в дополнение к постоянному потоку взяток. И даже тогда ему приходилось жить, отдавшись на милость местному начальнику полиции.

Ремесленники имели право проживать вне Черты при выполнении определенных условий. Когда я была маленькой девочкой, мне казалось, что это легко, пока я не поняла, как это работает. Был один шляпник, который получил надлежащую квалификацию, сдав экзамены и заплатив за свои торговые документы, чтобы жить в определенном городе. Но начальнику полиции неожиданно взбрело в голову поставить под сомнение подлинность его бумаг. Шляпник был вынужден поехать в Санкт-Петербург, где он изначально получил квалификацию, для повторной сдачи экзаменов. Он потратил многолетние сбережения на мелкие взятки, пытаясь ускорить процесс, но увяз в бюрократической волоките на десять месяцев. Когда он наконец вернулся в свой родной город, то оказалось, что в его отсутствие был назначен новый начальник полиции, который обнаружил новый изъян в только что полученных документах и выслал его из города. Если бы он приехал в Полоцк, то увидел бы, что там одиннадцать шляпников делят между собой доход, которого едва хватило бы на жизнь одному.

Купцы были в том же положении, что и ремесленники. Они тоже могли купить право на проживание за пределами Черты, постоянное или временное, на условиях, которые не гарантировали им безопасность. Я гордилась тем, что мой дядя был купцом Первой гильдии, но это влетало ему в копеечку. Он должен был платить большой ежегодный сбор за звание и отчислять определенный процент от прибыли своего дела. Он имел право выезжать по делам за Черту дважды в год на срок не более шести месяцев. Если его находили вне Черты после истечения срока действия выданного ему разрешения, он должен был заплатить штраф, сумма которого могла превысить всё, что он заработал за свою поездку. Я представляла себе, как мой дядя путешествует по России, торопясь поскорее закончить свои дела в отведённый срок, в то время как полицейский идёт за ним по пятам, отсчитывая оставшиеся дни и часы. Это была глупая фантазия, но некоторые вещи, которые делались в России, действительно были очень странными.

В Полоцке случалось такое, от чего приходилось смеяться сквозь слёзы, как клоун. Во время эпидемии холеры городские власти неожиданно проявили рвение и открыли пункты по раздаче дезинфицирующих средств населению. К этому моменту четверть населения уже была мертва, и большинство умерших были похоронены, другие гнили в заброшенных домах. Оставшиеся в живых, некоторые из них были перепуганы до смерти, украдкой пробирались по пустынным улицам, шарахаясь друг друга, пока не пришли к назначенным пунктам, где они толкались и толпились, чтобы получить свои маленькие пузырьки с карболовой кислотой. Многие умерли от страха в те ужасные дни, но некоторые, должно быть, умерли от смеха. Ибо только гоям было позволено получить дезинфицирующее средство. Бедных евреев, у которых не было ничего, кроме вырытых для них могил, из пунктов раздачи прогнали.

Возможно, с нашей стороны было неправильно думать о своих соседях гоях, как о существах другого вида, но безумства, которые они творили, не прибавляли им человечности в наших глазах. Легче было дружить с животными в хлеву, чем с некоторыми из гоев. Корова, коза и кошка откликнулись на доброту и помнили, кто был к ним добр, а кто – нет. Гои различий не делали. Еврей есть еврей, его было положено ненавидеть, плевать на него и безжалостно использовать.

Помимо нескольких интеллигентных людей, единственными гоями, которые обычно не смотрели на нас с ненавистью и презрением, были глупые крестьяне из деревни, которых с трудом можно назвать людьми. Они жили в грязных избах вместе со своими свиньями, и единственное, что их заботило – как раздобыть еды. Это была не их вина. Земельные законы делали их настолько бедными, что им приходилось продавать себя, чтобы хоть как-то наполнить свои животы. Какая польза была нам от доброжелательности этих жалких рабов? За бочонок водки можно было купить целую деревню. Они трепетали перед самым подлым горожанином, и по сигналу длинноволосого священника затачивали свои топоры, чтобы использовать их против нас.

У гоев было своё оправдание их злодеяниям. Они утверждали, что наши торговцы и ростовщики наживались на них, а наши лавочники обсчитывали их. Люди, которые хотят защитить евреев, никогда не должны отрицать этого. Да, я подтверждаю, мы обманывали гоев всякий раз, когда осмеливались, потому что это было единственное, что нам оставалось. Помните, как царь вечно присылал нам указы – вы не должны делать этого и не должны делать того, пока не оставалось практически ничего, чем можно было бы заниматься честно, кроме как заплатить дань и умереть. Он собрал нас вместе и держал взаперти, тысячи людей там, где могли жить только сотни, и все средства к существованию облагались максимальным налогом. Когда на одной территории слишком много волков, они начинают охотиться друг на друга. Мы, голодающие пленники Черты, жили по законам голодной волчьей стаи. Но наша человечность проявлялась в том, что мы проводили различия между нашими жертвами. При любой возможности мы щадили свой род, направляя против наших расовых врагов коварные уловки, на которые нас толкала горькая нужда. Разве это не кодекс войны? В тылу врага мы не могли действовать иначе. Еврей вряд ли смог бы заниматься коммерцией, если бы не выработал двойную совесть, которая позволяла ему делать с гоем то, что считалось бы грехом по отношению к собрату еврею. Подобные духовные деформации сами себя объясняют. Взглянув на законы Черты, невольно задумываешься, как вообще русским евреям удалось сохранить человеческий облик.

Могильщик из Полоцка

Любимой жалобой на нас было то, что мы жадны до золота. И почему гои не могли увидеть всю правду там, где они видели половину? Да, мы жаждали прибыли, сделок, сбережений, стремились выжать по-максимуму из каждой сделки. Но почему? Разве гои не знали причину? Разве они не знали, какую цену мы должны были заплатить за воздух, которым мы дышали? Если бы еврей и гой держали лавки по соседству, гой мог бы довольствоваться меньшими доходами. Ему не нужно было покупать разрешение на выезд в деловых целях. Он не должен был платить штраф в триста рублей, если его сын уклонялся от военной службы. Ему не нужно было платить, чтобы утихомирить подстрекателей погромов. Расположение полиции он покупал по более низкой цене, чем еврей. Его природа не заставляла его делать взносы на школы и благотворительность. Быть христианином ничего не стоило, напротив, это приносило ему награды и привилегии. Быть евреем было роскошью, платить за которую приходилось либо деньгами, либо кровью. Стоит ли удивляться, что мы держались за свои гроши? Что для войны щит в битве, то для еврея рубль в Черте.

Знание вещей, о которых я рассказываю, оставляет шрамы на теле и в душе. Я помню маленьких детей в Полоцке с лицами стариков и глазами с поволокой тайны. Я научилась хитрить, раболепствовать и лицемерить прежде, чем узнала названия времен года. И у меня было достаточно времени, чтобы поразмышлять над этими вещами, потому что мне нечем было заняться. Вот если бы меня отправили в школу – но, конечно, меня туда не отправили.

Для девочек не было бесплатных школ, и даже если ваши родители были достаточно богаты, чтобы отправить вас в частную школу, вы не смогли бы далеко пойти. В среднюю школу, которая находилась под контролем государства, еврейских детей принимали в ограниченном количестве – только каждого десятого из ста претендентов – и даже если вам повезло, трудности на этом не заканчивались. Репетитор, который вас готовил, говорил об экзаменах, которые вам предстоит сдать до тех пор, пока вам не становилось страшно. Вы отовсюду слышали, что самым умным еврейским детям отказывали в поступлении в школу, если экзаменаторам не нравился их крючковатый нос. Вы пришли на экзамен вместе с другими еврейскими детьми, на душе тяжело из-за переживаний по поводу носа. Конечно же, был специальный экзамен для еврейских кандидатов, девятилетний еврейский ребенок должен был ответить на вопросы, которые тринадцатилетний гой с трудом мог понять. Но это не так уж и важно. Вы были готовы к экзамену, рассчитанному на тринадцать лет, вопросы вам показались довольно простыми. Вы с триумфом написали свои ответы – и получили низкую оценку, а обжаловать результат было нельзя.

Бывало, я стояла в дверном проеме отцовского магазина, жуя невкусное яблоко, и смотрела, как ученики возвращаются домой из школы парами и по трое: девочки в аккуратных коричневых платьях, чёрных фартуках и маленьких соломенных шляпках, мальчики в опрятной форме со множеством пуговиц. У них всегда было много книг в ранцах за спиной. Они брали их домой, читали, писали и учились всяким интересным вещам. Они мне казались существами из другого мира. Но у тех, кому я завидовала, были свои проблемы, как я часто слышала. Их школьная жизнь была сплошной борьбой с несправедливостью со стороны преподавателей, с жестоким обращением одноклассников и повсеместными оскорблениями. Те, кто благодаря героическим усилиям и невероятной удаче, успешно завершили курс обучения, наталкивались на новую стену, если решали двигаться дальше. Их не принимали в университеты, квота была три еврея на сто гоев, при тех же препятствующих поступлению условиях, что и в средней школе – экзамены повышенной сложности, несправедливые отметки, или неприкрытый произвол при вынесении решения. Нет, царь не хотел, чтобы мы учились в школах.

Я слышала от матери, что когда её братья были маленькими мальчиками, дела обстояли иначе. У царя в то время возникла блестящая идея. Он сказал своим министрам: «Давайте просвещать народ. Давайте одержим победу над этими евреями с помощью государственных школ вместо того, чтобы и дальше позволять им упорно изучать иврит, который не учит их любви к своему монарху. Принуждение на них не действует, насильно обращённые всякий раз берутся за старое, как только осмеливаются. Давайте попробуем образование».

Возможно, мирное обращение евреев в христианство не было единственной целью царя, когда он повсюду открывал государственные школы и заставлял родителей посылать туда своих сыновей на обучение. Возможно, он просто хотел быть хорошим, и действительно надеялся, что это пойдет на пользу стране. Но евреям общественные школы казались дверью в бездну вероотступничества. Учителя всегда были христианами, преподавание было христианским, а правила поведения в школе, касающиеся расписания, одежды и манер, часто противоречили еврейским обычаям. Государственная школа прервала священное обучение мальчика в еврейской школе. Где бы вы нашли благочестивых евреев после нескольких поколений мальчиков, воспитанных христианскими учителями? Очевидно, царь охотился за душами еврейских детей. Закончив школьный курс обучения, все они должны были войти прямиком в дверь церкви. И все благочестивые евреи восстали против школ, и всеми правдами и неправдами не пускали туда своих мальчиков. Чиновник, назначенный для ведения реестра мальчиков с целью их зачисления в школы, разбогател на взятках, которые ему платили обеспокоенные родители, скрывавшие своих сыновей.

Через некоторое время мудрый царь передумал, или умер, возможно и то и другое, и школы были закрыты, а еврейские мальчики снова стали спокойно изучать свои книги на иврите, и носили талит* у всех на виду, и никогда не оскверняли уста свои ни единым русским словом.

А затем передумали евреи, некоторые из них. Они захотели отправить своих детей в школу изучать историю и науку, потому что обнаружили, что и в этих дисциплинах есть добро, как и в Священном Законе. Этих людей называли прогрессивными, но у них не было возможности прогрессировать. Все цари, вступавшие отныне на престол, упорно отстаивали старое представление о том, что ни одна дверь не должна быть открыта для еврея – ни дверь за пределы Черты, ни дверь из их средневековья.