Текст книги "Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду"

Мать отмокала в ванной с мятно-зеленой салфеткой из махровой ткани на лице. Я вспоминаю бабушкин дом как место, где мама молчала, а бабушка постоянно тараторила и учила ее жить.

– Надо покупать только «Криско»[8]8
  Crisco – американская марка разрыхлителей для теста и растительных масел, существующая с 1911 года. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Все остальное – полная ерунда, – говорила она, намазывая лицо кремом. – Даже не думай покупать что-либо другое. Капля ароматизатора, и Чарли Мэри понесется заплатить за чайную ложку аж доллар. Она обожает транжирить! У тебя еще остались те глиняные горшки, которые я выдала тебе в Ларедо?

Тут уже мать заявляет, что вода ледяная, и просит подать ей халат.

На следующее утро мы поехали навестить мамину двоюродную сестру Дотти. Ее муж Фермин владел огромным участком в местечке Раундап в Техасе, где выращивал хлопок. Их семья жила в огромном белом доме, в котором было так много спален, что каждая из нас могла спать в отдельной. Мы с сестрой никогда раньше не видели такого роскошного дома. Там были бассейн и погреб, где можно прятаться от торнадо. Порядок поддерживала служанка, она же готовила соленья и маринады. Если Дотти хотелось солений, надо было только открыть банку. Ее дочь Тесс красила ногти на ногах в серебристо-белый цвет, и в ее комнате был девчачий розовый телефон. Сын Дотти Роберт ходил в галстуке в церковную школу.

Когда навещаешь родственников, живущих на ранчо, перво-наперво тебе показывают урожай, скот или другие результаты их трудов. Затем достают семейные альбомы и награды своих детей. Спрашивать у родственников с ранчо сразу о детях – верх бестактности. Об этом можно поговорить позднее, после обеда.

Мы поехали по грунтовке осматривать гектары хлопка. При виде бесконечных проносящихся за окном рядов растений у меня едва не закружилась голова. Каждый новый ряд словно отмерял секунды, и уходили эти ряды до горизонта. Дотти сказала, что, к счастью, саранча в этом году не тронула их посевы. Насекомые действовали хаотично, точно так же, как и торнадо: сарай разлетится в щепки, а дом рядом с ним останется нетронутым. В этом году владельцам ранчо повезло.

Бабушка рассказывала, что подростком отец отправлял ее работать в поле. Та же судьба постигла еще одну ее сестру, Эрлу, а три остальные сестры оставались дома заниматься пением. Они были симпатичными, и родители надеялись «хорошо выдать их замуж». Это, конечно, не означало, что девушки будут счастливыми, а всего лишь то, что они не будут работать в поле. На старой фотографии своей бабушки я вижу пять девушек-блондинок. Они такие тоненькие, что кажется невероятной работа в поле для двух младших. У сестер вышитые воротнички и распустившиеся викторианские розы в слегка небрежных прическах, как у дам на картинах Чарльза Д. Гибсона. Девушки бледные, чуть ли не просвечиваются, их губы и щечки немного подкрашены персиковым цветом поверх черно-белой фотографии.

На середине поля Дотти остановила свой кадиллак, и мы вышли из охлажденного кондиционером салона. При более близком рассмотрении кусты хлопка казались очень черными и похожими на пауков. На каждом кусте были десятки белых облаков хлопка, а в каждом «облаке» – множество продолговатых коричневых зерен. Бабушка уверенно сорвала хлопковую вату и быстро выбрала из нее семечки. Она показала нам с Лишей, как, словно паук, вить из хлопка тонкую нить, скручивая и пропуская хлопок между большим и указательным пальцами.

Хлопок был страшным растением, по ее словам, как и все другие культуры, которые дают хорошие деньги. Он высасывал все из земли, а также из тех, кто с ним работал. Когда я выросла, я прочитала биографию Линдона Джонсона, написанную Робертом Каро. Большая часть первого тома была посвящена описаниям тяжелой жизни деревенских женщин и мест, очень похожих на Чашу Пыли. Воды в этих местах было так мало, что к тридцати годам у женщин появлялся горб от таскания ведер несколько раз в день. Их лица были сморщены от солнца, а кожа на руках становилась как дубленая. Практически в каждой семье умерло несколько детей, и от этого женщины в душе черствели, ожесточались. Я смотрела на фотографию в золотой овальной раме над кроватью матери и не могла себе представить, чтобы кто-то решил занять эти белые женственные руки тяжелой работой в поле.

Мы стояли в нашей лучшей воскресной одежде, бабушка вытирала виски платком. Вблизи были сарай и высокая силосная башня, кругом сновало множество мексиканских рабочих. Бабушка отметила, что Дотти удачно вышла замуж, и эта реплика предназначалась моей матери. Мать промолчала. Потом она достала свой большой альбом и кусочек угля с заднего сиденья и пошла к сараю. Я пошла было за ней следом, но она велела мне остаться. Лиша тут же заявила, что я еще маленькая, а я кинула ей в колено камушком. Потом бабушка взяла меня за плечо своей костлявой рукой, отвела к автомобилю и оставила сидеть в полном одиночестве.

Уже на пути домой мы зашли в сарай за мамой. Я разглядывала дверь машины Дотти, которая меня потрясла до глубины души. Когда я ее открывала, мне показалось, что дверь эта весила килограммов тридцать и вся зажглась, как рождественская елочка. Мать говорила по-испански с двумя рабочими, смотревшими на ее рисунок. Один из них быстро спрятал небольшую бутылку с прозрачной жидкостью в задний карман. Когда мать снова села в автомобиль, я не почувствовала запаха алкоголя, но она стала говорить на северный манер, глотая слова, как обычно бывало, стоило ей чуть выпить. Я за все годы видела десятки тысяч ее эскизов, но по какой-то непонятной причине я запомнила именно этот – быструю зарисовку мужчины в летах с высохшим лицом в сомбреро на голове, сделанную размашистыми штрихами почти без теней. Она вынула из сумочки лак для волос и сбрызнула рисунок, чтобы его зафиксировать, прежде чем закрыть альбом. Я удивилась: никто не попросил его посмотреть.

Мы остановились в Раундапе на несколько дней. Проблема у семьи Дотти была одна: от Роберта залетела его школьная подружка. Эта барышня была католичкой, поэтому без свадьбы было не обойтись. Юная невеста расхаживала по дому в футболке жениха и животом, большим, как воздушный шар. Обоим было по пятнадцать лет, и спали они в его детской на двухъярусной кровати. В те дни подобные проблемы у людей случались часто. Планировалось, что Роберт окончит школу и будет заниматься хозяйством, чтобы потом унаследовать ранчо.

Наверное, в качестве репетиции отцовства Роберт обратил на меня внимание. Пока Лиша училась у Тесс подкрашивать глаза и пушить прическу, я с ним играла в крестики-нолики мелками на грифельной доске. Потом он нарисовал мне крушение поезда, которое видел. На картинке руки и головы были раскиданы по хлопковому полю. Хлопок был удивительно детально прорисован, а все остальное – не очень, скорее как набросок. Потом он уложил меня в кровать и рассказал чудовищно неправильный вариант сказки о Румпельштильцхене, в котором злой колдун заставил девушку саму плести из соломы золото. Сказка была такой страшной, что мне тут же приснился кошмар. Я его по сей день помню. В том сне изо рта злобного карлика вылетала саранча, и он угрожал матери отнять ее дитя. Я проснулась и убедила Лишу разрешить мне спать с ней. Она согласилась лечь валетом, чтобы я нюхала ее пятки. Утром Дотти выговорила Роберту за то, что он меня напугал, и тот потерял интерес к играм со мной.

Позже мы Робертом поддерживали связь. Через два года он прислал мне поздравительную открытку на день рождения из Чайна-Бич во Вьетнаме. Как ни странно, по словам матери, я произвела на него хорошее впечатление, и отправила ему одну из моих школьных фотографий. Он в ответ прислал мне свою в камуфляже. Он держит что-то вроде гранатомета и целится в пальму. Через три года, уже дома, Роберт отмечал двадцатилетие. Вдруг он встал из-за праздничного стола со словами, что не понимает, почему он жив, а его друзья погибли. Потом ушел плакать в спальню. Когда его жена и сын разрезали торт, раздался выстрел.

Это не единственная история, свидетельствующая о том, что по линии матери от поколения к поколению передавалась нервность. Среди ее родственников многие совершали странные поступки. Ее папа получил инженерное образование и открыл автозаправку, чем не обрадовал своего отца-банкира. Был какой-то далекий дядя Эрл, который, напиваясь, переодевался в матадора. Мамин дедушка по материнской линии был бутлегером и давал ей десять центов за то, чтобы послушать, как она ругается матом. Вот это действительно было странным. Но большинство имен на огромном генеалогическом древе, стоявшем в тяжелой пластиковой окантовке на кофейном столике в доме бабушки, для меня ничего не значили.

Однажды за завтраком бабушка поспорила с матерью о том, что ее помада слишком темная. Бабушка «взялась» за маму всерьез и отступать не собиралась. Мать решила вернуться к отцу. Она запихала нашу одежду в отцовский кожаный саквояж и во второй раз засунула нас, одетых в пижамы, в машину. Бабушка в это время завивала волосы. С головой, покрытой железными заколками, она высунулась из окна. Часть локонов выбилась, и она стала похожа на Медузу-горгону. Пока мать заводила машину, бабушка громогласно называла Личфилд болотом, отстойником и задницей мира. Приторно-сладкий, гиацинтовый запах бабушкиных духов чувствовался в машине до тех пор, пока мать не закурила.

Мы ехали всю ночь. Лиша спала, растянувшись на заднем сиденье, а я – на полке перед задним стеклом. Разбудила меня в буквальном смысле вонь родного города. Нефтеперерабатывающие заводы и химические предприятия, использующие нефтепродукты, пахнут тухлыми яйцами. Когда дует с Мексиканского залива, воздух хороший, но это случается нечасто. К тому же Личфилд расположен в низине, поэтому все то, что выбрасывают заводы в воздух, в жару сгущается и оседает. Потом я узнала, что в Личфилде изготовляли «Агент Оранж», и это меня нисколько не удивило. В то утро все вокруг меня пахло, словно кто-то подло пернул в тесной комнатенке. Я открыла глаза. В полях кругом виднелись несколько буровых установок, работавших в медленном темпе. Они всегда напоминали мне ковбоя во время родео или официанта, который все время кому-то кланяется. На горизонте маячили силуэты нефтеперерабатывающих заводов с факелами горящего газа, по ночам освещавшими небо кислотно-зеленым светом. На километры растянулись огромные белые цистерны для хранения нефти, как брошенные яйца какого-то страшного доисторического животного.

Я вовсе не преувеличиваю серьезность экологической катастрофы Личфилда: однажды журнал «Бизнес Уик» назвал его одним из десяти самых некрасивых городов во всем мире. Когда вышла статья, мать работала внештатным корреспондентом в местной газете, и мэр города, основной задачей которого было включать каждое утро светофор, созвал пресс-конференцию. Мать взяла нас с Лишей. Там присутствовал еще один репортер из газеты «Порт-Артур Ньюс». Он жевал табак и сплевывал в жестяную банку из-под пива. Пресс-конференция проходила около здания пожарной команды, на фасаде которого висел ярко-синий флаг с золотыми буквами девиза города: «Лифчилд заправит всю планету!» Мать сфотографировала мэра поляроидом на фоне этого флага с номером журнала «Бизнес Уик» в руках, словно он выиграл его в лотерею. Репортер из «Порт-Артур Ньюс» заявил нам с Лишей, что чувствует себя, словно должен написать статью о победителе конкурса «Кто съест больше говна». Потом мы стояли вокруг пожарной машины, угощаясь печеньем в форме полумесяца, посыпанным сахарной пудрой. Его принесла в пластиковом контейнере «Тапервер» жена мэра. Эта сцена полностью подтверждала верность высказывания отца о том, что Личфилд – слишком уродливый город, чтобы его не любить.

На рассвете мы подъехали к дому. Когда несколько дней до этого мы уезжали, колеса старой «Импалы» оставили на земле глубокие борозды. И именно в эти следы шин мы въехали по возвращении.

Отец недавно пришел с ночной смены и брился над раковиной в кухне, его каска лежала на сушке для посуды. Он всегда брился без зеркала, с мылом и холодной водой. Эта привычка осталась с войны. Отец не любил смотреться в зеркало, и это, можно сказать, было проявлением его скромности. Ворвавшись на кухню, мы с Лишей увидели его голым до пояса с небольшими порезами по всему подбородку. Мы обхватили его худые ноги, словно никуда и не уезжали. Точно так же, как когда-то его отец, он мог спросить нас, принесли ли мы кофе.

Мать неоднократно грозила ему разводом, но каждый раз он только закатывал глаза. Он вообще не рассматривал такого варианта. Когда после очередной его ссоры с матерью я выспрашивала у него о вероятном исходе событий, он говорил, что мне не стоит плохо отзываться о матери, словно само предположение о разводе ее унижало. В мире отца разводятся только полные сумасшедшие. Обычные граждане просто терпеливо все сносят.

Например, его дядя Ли Глисон не разговаривал с женой последние сорок лет до самой своей смерти, но ни разу не подумал о разводе. Отец рассказывал, что дядя и тетя Ани перестали разговаривать в тот самый год после спора о том, сколько денег она потратила на сахар. После этого Ани Глисон оседлала старого мула, которого держали для того, чтобы лошади вели себя спокойнее, и, загребая придорожную пыль сапогами, поехала в Анхуак, штат Техас. Там она купила двадцатипятикилограммовый мешок сахара. По возвращении тетя въехала в сарай, в котором мой отец вместе с дядей Ли только закончили подковывать лошадь. Не слезая с мула, она достала из кармана фартука нож и, глядя прямо в глаза дяде Ли, разрезала перекинутый через седло мешок. Сахар высыпался, словно вода вылилась.

Я помню, что отец рассказал эту историю, когда ловил окуня вместе с Кутером, Шагом, Беном Бедерманом и мной. Мы были в большой моторной лодке Бена, где было гораздо удобнее, чем в плоскодонках, которые мы брали напрокат. Каждый из нас сидел на подушке с надписью «Кока-Кола». Я точно не помню, сколько мне тогда было, но я еще не переросла тот возраст, когда ездят на рыбалку с отцом, так что, наверное, лет одиннадцать. С другой стороны, я не уверена, что переросла бы это занятие вообще когда-либо. Зловонный дым от сигары Кутера возносился ввысь. Я рывками быстро тащила по поверхности воды ярко-желтую блесну. Интересно, чем кажется эта блесна окуню в тине? Мне больше нравится ловить на пластикового червяка и забрасывать его на глубину, но Бен уговорил меня попробовать ловить так.

– И что же дядя Ли? – спрашивает Кутер. Иногда мне кажется, что Кутера берут на рыбалку только для того, чтобы он задавал наводящие вопросы. Он ни разу не поймал ни одной рыбы.

– Что он сделал? – переспрашивает отец и наклоняет голову. – Да ничего не сделал. Просто головой покачал и сказал: «Глупый ты сукин сын». И это были последние слова, которые он сказал своей жене.

– Папа, расскажи, как они делили дом.

– И вот так продолжалось десять лет, – говорит отец, доставая из холодильника пиво. – Сперва они писали друг другу записки и оставляли их по всему дому. Списки того, что надо купить, и все такое. Но потом они и это забросили. И тут произошло самое интересное. Ли стал понимать, что хочет Ани даже до того, как ей этого захотелось. И наоборот. Допустим, ей нужно сало, и вот на кухню входит Ли с большим шматком сала. Или Ани просыпается, и ей хочется бисквитов. Она выходит на кухню, а там уже тесто с крышкой от банки, чтобы придавать ему форму.

Шаг произносит «Мммм» в смысле «что за чудеса?».

– И они ни словечком не обмолвятся, – продолжает отец. – Спят в одной кровати. Едят из одной тарелки. И вот я вернулся из Германии и приехал их навестить. Иду по дороге, и тут дядя Ли едет мне навстречу в джипе. «Ааа, Пит, – говорит, – вот ты-то мне и нужен». И рассказывает план.

– На следующее утро они, как обычно, не разговаривают. Ани меня крепко обнимает и говорит со мной, словно Ли в комнате и нет. Она готовит яичницу с беконом и овсянку. Мы завтракаем, и потом она уходит в церковь, а мы с дядей берем большую ручную пилу и распиливаем дом ровно пополам. Сверху вниз, от крыши до пола. И когда она к вечеру вернулась на джипе домой, мы уже трактором зацепляли ее половину, чтобы оттащить куда подальше.

– Ну а она-то чего-нибудь сказала по этому поводу? – недоумевает Шаг, распутывая узел на моей зеленой нейлоновой леске.

– Она ни фига не сказала, – отвечает отец и говорит мне:

– Я бы на твоем месте попытался закинуть вон в ту осоку, – и показывает рукой с банкой пива. – Я бы точно туда закинул.

Он часто оставляет свою удочку, чтобы мне помочь. Но сегодня я чувствую себя слишком взрослой, ведь мистер Бедерман убедил меня удить на блесну, а не на пластмассового червяка.

– А чего они не развелись? – спрашивает Шаг.

Отец смотрит на Шага как на умалишенного и пожимает плечами. Я забрасываю крючок поближе к осоке и думаю о распиленном доме, половинки которого растащили в разные стороны по поросшему соснами участку. Ли с отцом забили досками место распила. Я представляю себе распиленный дом, и у меня по телу идут мурашки.

Может быть, отцу и матери следовало бы так и поступить. Я даю себе слово, что, если это произойдет, я убегу от них и буду жить в туалете на заправке «Эссо», питаться хот-догами по тридцать пять центов в один день и кукурузными лепешками, которые продаются на улице, в другой. А чтобы заработать, буду чистить людям обувь у парикмахерской.

У матери сохранилась копия карты, которую я оставила ей, когда однажды убежала из дома. На этой карте от нашего дома до заправки «Галф Ойл» нарисован от руки пунктир и женский туалет помечен жирным крестом.

Я действительно сбежала в пятнадцать, и до этого даже не подозревала, что, сбеги я, никто не будет меня искать. Все решат: куда бы я ни направилась, там наверняка лучше, чем в Личфилде. Я уроженка Техаса в седьмом поколении. Мои предки переехали сюда из Теннесси, а до того – из Ирландии. Таким образом, историю моего рода можно описать емкими словами Гарри Крюса: «Будет работа, пиши». На протяжении нескольких поколений мои предки запрягали волов и шли на запад. Для меня было сложно сбежать в том смысле, какой вкладывают в это слово американские подростки. В нашей семье любое движение воспринималось как прогресс.

Иногда, когда родители ругались на кухне, мы с Лишей мечтали о том, что найдем хижину на пляже и будем там жить. Мы сидели по-турецки, накрывшись синим одеялом, и в свете фонарика пародировали родительские ссоры.

– Сцена 128, дубль шестой. Камера, мотор, снимаем! – говорила Лиша. Мы убеждали себя: все услышанное – лишь эпизод длинного фильма, который мы снимаем. Она подсвечивала фонариком свое лицо снизу и втягивала щеки так, что черты ее лица становились более острыми, как у матери. Кроме этого Лиша прекрасно имитировала северный выговор матери, который у нее появлялся под действием алкоголя или стресса. Представьте себе Кэтрин Хепберн, говорящую как проповедник:

– О, как я хотела бы, чтобы Господь поразил мою машину молнией до того, как я переехала проклятую границу Восточного Техаса и попала в эту дыру!

Иногда Лиша начинала плакать и повторять, как Глория Свенсон в мелодраме: «Нет надежды, нет никакой надежды!», прижимая запястье ко лбу как пришитое.

Я исполняла роль отца. Для этого не требовалось особого таланта, так как он или молчал, или говорил настолько тихо, что его не было слышно. Отец громко и отчетливо произносил лишь одну фразу: «Поцелуй меня в задницу!» Часто он советовал также поступать и матери: «Скажи им, пусть поцелуют тебя в задницу!» Под «они» имелись в виду налоговая служба или проповедники, стучавшие в двери с душеспасительными беседами. По любому поводу можно было ожидать предложения послать «их» в задницу.

Иногда из кухни доносился звук удара о линолеум, и мы бежали посмотреть, кто что швырнул или кто вырубился. Если родители нас замечали, то шипели, чтобы мы немедленно ложились в кровать. Папа мог сказать: «Ну-ка в кровать! Вас это не касается», а мать – указать на нас пальцем и сказать: «Не смей так говорить со мной при детях!» Однажды я услышала, как отец взревел, после того как мать вылила на него спящего стакан водки и бросилась к задней двери. Мы выскочили на кухню в тот момент, когда отец подтащил ее к раковине и методично вылил ей на голову три стакана воды. Той ночью их ссора закончилась громким смехом. Они так развеселились, что отвезли нас на «Ночь игуаны»[9]9
  The Night of the Iguana (англ.) – художественный черно-белый драматический фильм режиссера Дж. Хьюстона, экранизация одноименной пьесы Теннесси Уильямса. – Примеч. пер.


[Закрыть] в кинотеатр под открытым небом и обнимались на передних сиденьях автомобиля.

После каждой такой ночи, выходя на крыльцо, мы замечали взгляды соседей. Скрывая свой интерес, они выбрасывали мусор или косили газон с невинным видом. Иногда мне казалось, что наш дом разделен точно так же, как и дом Ли и Ани. В моем воображении любопытные взгляды соседей пробуравили в стенах нашего дома дырки, и теперь они будто источены червями. Я не могла избавиться от мысли, что каждый раз после ночной ссоры родителей соседи смотрели на нас с подозрением. Может быть, у меня просто появилась паранойя. В супермаркете какая-нибудь соседка могла, случайно толкнув нашу тележку, машинально спросить: не желает ли мама заглянуть к ней на кофе? Впрочем, на лицах соседок всегда появлялось облегчение после неизменного вежливого отказа. Женщины никогда не стучали в нашу дверь, когда искали, с кем бы пообщаться. В наиболее набожных семьях детям не разрешали даже заходить к нам во двор.

Не буду утверждать, что все это вина одной матери. И отец был в состоянии кого угодно напугать. Бывало, что он только и ждал повода для драки. Например, однажды он уложил одним ударом молодого водителя грузовика «Кока-Колы» за предположение о том, что нам пора выбираться из Вьетнама.

Да и мы с Лишей при первой удобной возможности вели себя, как дикарки. В двенадцать Лиша могла отмутузить любого соседского мальчишку до пятнадцати лет. Что до меня, помню, как однажды перед канавой в нашем дворе я материла Кэрол Шарп за разбитый нос. Кровь капала на мой новый желтый купальный костюм, один из тех, которые завязываются на плечах и обтягивают ноги. Я точно была не старше шести, что не помешало мне назвать ее маленькой подлой сукой. Ее мать стояла на крыльце их дома и, потрясая шваброй, кричала, что у меня изо рта валятся змеи и ящерицы. Я ответила, что мне совершенно насрать. Следуя папиному совету в любых конфликтах, я успела почти взрослым соседкам предложить поцеловать мою розовую задницу. После этого нужно было бежать как можно быстрее домой, пока не отшлепали.

В конце лета 1962 года из болот и сточных канав появились тучи комаров. Дети начали болеть энцефалитом, который мы называли сонной болезнью. Марлен Сесак полгода пролежала в коме, из которой вышла с мозгами, лишенными пары шестеренок. Другие дети вообще не проснулись, и для местной газеты мать сделала фотографию, на которой было изображено сразу несколько детских гробиков. Коммунальные службы Личфилда отправили дезинсекционный грузовик, чтобы выкурить насекомых. Каждый вечер он разъезжал по улицам города и распылял инсектицид из шланга диаметром с обеденную тарелку. Дети придумали себе развлечение – медленно на велосипедах ехать за грузовиком.

Соревнование по тому, кто придет последним, – идеальное времяпрепровождение для Личфилда. Можно подумать, что нет ничего легче, чем прийти к финишу после всех, но только не на двухколесном велосипеде, на котором если слишком снизить скорость, то упадешь. Надо было ехать не так медленно, чтобы упасть с велосипеда, но и не так быстро, чтобы всех обогнать. Добавьте к этому то, что грузовик выпускал белые облака инсектицида, который делал тело тяжелым и обжигал легкие. Таким образом, мы нашли идеальную игру, где победители блюют и теряют сознание. Я помню, как Томи Шарпа рвало в канаву напротив бассейна. Ширли Картер только успела поставить свой красный велосипед на подножку, как потеряла сознание, и нам пришлось звать на помощь мать Лайла Петита, медсестру. Я не была среди победителей. В толпе ребят я наблюдала, как щеки Ширли розовели и она приходила в чувство, когда меня позвала мать.

Все дети повернулись на ее голос. Она практически не выходила во двор перед домом после того, как миссис Шарп заявила, что она попадет в ад, если будет пить пиво и одновременно кормить меня грудью на крыльце. Мать вроде бы ответила: «Да ты и в развилке ветвей дерева грех увидишь, старая карга». С тех пор отец выносил мусор на улицу и звал нас домой ужинать. При звуке голоса моей матери все дети встрепенулись и повернули в ее сторону головы. Так делают антилопы в документальных фильмах про Африку, почуяв на водопое запах льва.

Я побежала, перескакивая через канавы с мутной водой, прорытые перед совершенно одинаковыми домами. Перепрыгнула через кучу грязи, оставленную речным раком и увидела, что перед нашим домом стоит красный бабушкин «Форд»-пикап. Наша машина из любой, даже самой короткой поездки возвращалась, заваленная фантиками от конфет, бутылками из-под лимонада и банками из-под кофе, в которых могла плескаться моча. Когда я заглянула в салон бабушкиной машины, то по нему можно было предположить, что пожилая женщина пересекла штат лишь с упаковкой салфеток. Мать держала дверь с москитной сеткой приоткрытой и щурилась на солнце, пока я взбегала по бетонным ступенькам крыльца. Ее лицо было испуганным. Она сказала, что у бабушки рак и она у нас немного поживет, но я ни в коем случае не должна никому говорить о ее болезни.

Может быть, несправедливо винить приезд бабушки Мур во всех бедах нашей семьи, но она была такой сукой, что, пожалуй, этого не избежать. Она сидела, как сверженная с трона императрица, в мамином огромном кресле в стиле модерн.

Целыми днями напролет бабушка критиковала мать, которая носилась вокруг нее, сжав губы так плотно, что, казалось, они превратились в знак тире. Занавески ужасные, надо сшить новые. Когда в последний раз мыли в доме окна? (Никогда.) Неужели мать поправилась? Она выглядит полноватой. Я казалась ей слишком темной, как сезонная работница-мексиканка. (Лиша ухитрилась родиться блондинкой, как родственники бабушки. Последняя никак не могла перенести того, что я пошла в отца с его индейской кровью.) Бабушка считала, что я жалко выгляжу. Этот термин она использовала для худых животных и изголодавшихся детей, ловивших по вечерам в притоке реки Тейлор рыбу. (Однажды Марлен Сесак объяснила мне, почему ей приходится ловить рыбу: «Не поймаешь – не поешь».)

Раньше я могла открыть упаковку кукурузных лепешек и съесть их холодными на завтрак (и с удовольствием высосать томатный сок из бумаги, в которую каждая была завернута). Теперь бабушка вырезала из «Ридерз дайджест» пирамиду питания и приклеила ее на холодильник. В нашем доме появились блюда из телепередач, такие как мясной рулет. Его надо было запекать в духовке, которую мать не включала даже для приготовления обеда на День благодарения.

До этого в нашей семье ели, сидя на огромной родительской кровати. Эту кровать сделали из двух, соединив железными вешалками для одежды две спинки. Мать говорила, что ей нужно место, чтобы раскинуться на кровати, из-за большой влажности. Мы с Лишей неправильно расслышали вместо «влажности» «глупость» и поэтому часто говорили: «Все дело не в жаре, а в глупости»[10]10
  Англ.: humidity – «влажность», stupidity – «глупость». – Примеч. пер.


[Закрыть]. В общем, у нас была, кажется, самая большая в мире кровать, которая занимала всю родительскую спальню. Из-за кровати в комнате совсем не оставалось места, поэтому комод пришлось переставить в коридор. Единственное, что поместилось в спальню кроме кровати, – это медная пепельница в виде корабля викингов с папиной стороны и стопка книг и настольная лампа – с маминой.

Мы ели, сидя по-турецки на кровати спиной друг к другу и лицом к стене, как четырехглавый языческий бог. Тарелки мы ставили на покрывало между ног. Мать называла это «есть как на пикнике». После того как я немного подросла, мне все это показалось странным, и я даже думала написать письмо в газету с вопросом: едят ли другие семьи, сидя спиной друг к другу на родительской кровати, и что это значит?

Но после появления в доме бабушки мы начали есть не просто за столом, но и на скатерти. Мать наняла негритянку Мей Браун, чтобы та стирала и гладила скатерть и салфетки. Раньше мы приходили домой, снимали одежду и переодевались в пижамы или ходили в трусах в любое время дня и ночи. В сильную жару мы часами лежали полуголыми на прохладном деревянном полу перед вентилятором и льдом на кухонных полотенцах. Но после появления в доме бабушки нам пришлось ходить даже в обуви и носках. Кроме этого мы начали каждый день мыться. Помню, как после одной из первых ванн бабушка положила меня на жесткое полотенце у себя на коленях и очищала грязь на шее жидкостью для снятия лака (по ее словам, у меня на шее была короста).

Бабушка занялась нашим религиозным воспитанием, которое до этого сводилось к нерегулярному посещению воскресной школы и выполнению упражнений из маминой книги о йоге (в возрасте пяти лет я прекрасно сидела в позе полного лотоса). Бабушка купила нам с Лишей по белой Библии в застегивавшихся на молнию футлярах.

– Читайте по три главы в день и по пять в воскресенье, и осилите за год, – говорила бабушка. Я даже ни разу не открыла Библию после того, как мне ее подарили. Бабушка имела склонность откладывать все слишком сложное, так произошло и с превращением нас в христиан.

Потом, гораздо позднее, мать рассказала нам о том, что у бабушки всегда были странности. Нельзя назвать ее религиозным фанатиком, скорее, она была фанатиком вообще. Однажды, когда мать была маленькой, бабушка выписала набор для шпиона. Вместе с дочерью она планировала следить за соседями. В те времена население Лаббока не превышало тысячи человек. Мать рассказывала, что бабушка следила за соседями на протяжении нескольких недель. Причина слежки была в желании уличить соседей, но не в изменах или в других смертных грехах, а в том, что они пекут пироги из покупного теста. Бабушка составила список попавших в поле ее зрения жителей в алфавитном порядке и вписывала напротив фамилии ответ на свой вопрос. В отношении особо подозрительных она отмечала, когда человек выходит из дома и когда возвращается. Она умела снимать отпечатки пальцев и хранила отпечатки дочери в своей поваренной книге на случай, если ту похитят. Кроме этого бабушка собирала волосы и пыль в гостях и хранила их в специальных криминалистических конвертах. Она могла спокойно пить чай у какой-нибудь соседки, после чего внезапно засунуть конверт с чем-то вроде пыли в карман передника. Мать не знала, что бабуля делала с доказательствами. Потом игра в детектива закончилась так же неожиданно, как и началась.