Текст книги "Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду"

Мэри Карр
Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду

Mary Karr

The Liars' Club

© Mary Karr, 1995, 2005

© Андреев А., перевод на русский язык, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Посвящается Чарли Мэри Мур Карр и Дж. П. Карру, которые научили меня любить книги и истории

У нас есть свои тайны и свои потребности, в которых надо признаться. Мы можем вспомнить, как в детстве взрослые были способны видеть нас насквозь и какое это было достижение, когда мы, в страхе и трепете, смогли им впервые солгать! А потом сделать для самих себя открытие, что в определенных отношениях мы безнадежно одиноки, и узнать, что на нашей собственной территории могут быть отпечатки лишь наших ног.

Р. Д. Лэнг, «Расколотое «Я»[1]1
  Лэнг Р. Д. Расколотое «Я». СПб., 1995.


[Закрыть]

Предисловие

Незадолго до смерти матери рабочий делал ремонт на кухне и снял со стены плитку, в которой была подозрительно круглая и ровная дырка. Сидя на корточках, он поднял плитку и посмотрел сквозь дырку на пробивавшееся через желтые занавески солнце. Мужчина подмигнул моей сестре Лише и мне, после чего повернулся к матери, согнувшейся с томиком Марка Аврелия в руках над тарелкой мяса с красным перцем и фасолью, и произнес:

– Мисс Карр, думается, это дырка от пули.

– Мам, когда ты в папу стреляла? – уточнила Лиша у матери.

– Нет, это был выстрел в Лэрри, – спокойно ответила мать, посмотрев на плитку поверх очков на кончике носа благородной формы. Потом она показала на другую стену и добавила: «В вашего папу я стреляла вон там».

Этот короткий диалог объясняет, почему «Клуб лжецов» является мемуарами, а не художественной литературой. Когда судьба дарит вам таких героев, нет смысла что-то выдумывать. Мать с ее бунтарским характером, бросив пить задолго до смерти, без стыда относилась к своим ошибкам молодости.

Когда я предупредила мать и сестру о том, что собираюсь писать мемуары, мама сказала:

– Конечно, расскажи об этом и облегчи душу. Если бы меня волновало то, что обо мне думают, я бы ходила на родительские собрания и пекла печенье.

Несмотря на то что Лиша – человек более сдержанный, и она поддержала мое начинание. Сестра понимала, что мне нужны деньги на новый автомобиль (а матери-одиночке, живущей в городе Сиракузы, штат Нью-Йорк, где автобусы ходят нечасто, а глубина снега измеряется метрами, без машины ой как нелегко!). В нашей семье считается, что нет задачи более неотложной и благородной, чем срубить деньги, поэтому Лиша одобрила бы любую мою инициативу.

Выход в свет этой книги (а также и ее продолжения) принес два неожиданных бонуса: в нашей семье исчезли все запретные темы и возросло доверие друг к другу. Больше не имело смысла скрывать, что мама любила крепко выпить и после этого брать в руки огнестрельное оружие, и то, что она была семь раз замужем (дважды – за моим отцом – нефтяником из Техаса).

После того как были обнародованы некоторые факты нашей семейной истории, которых мы в свое время очень стеснялись, мы свыклись и примирились с ними. Можете назвать это эффектом терапии отвращения, но мне кажется, что все не так просто. Мой рассказ о семейных проблемах привел к выздоровлению семьи! Все спокойнее стали относиться к катастрофам прошлого. Это был своего рода катарсис, если вам угодно.

Вот пример. Это произошло во время записи утреннего эфира одного ток-шоу в Хьюстоне, где моя сестра-республиканка имеет большую страховую компанию. Ведущая повернулась ко мне и бодреньким голоском, которым обычно осведомляются о семейных рецептах пирога, спросила меня, как чувствует себя человек, которого мать пытается зарезать огромным ножом. Ведущая лучезарно улыбалась своим тщательно накрашенным ртом, а я сидела и собиралась ей что-то радостно прочирикать в ответ, когда из-за кадра раздался громкий голос моей сестры: «Да это произошло, блин, просто по ошибке, че вы хотите?» После этого я и все члены съемочной группы захохотали, и нам пришлось начать снимать эпизод заново.

На этих страницах вы прочтете о том, как моя старшая сестра Лиша с начальной школы находилась в постоянной готовности потушить пожар, которым в любую секунду была готова разгореться наша легковоспламеняющаяся мать. Когда Лише было всего одиннадцать, она, будучи за рулем машины, могла с легкостью убедить любого полицейского в том, что водительские права у нее есть, но она забыла их дома:

– Сэр, пожалуйста, я везу мою сестричку к матери. Пощупайте ее лоб, у нее такая высокая температура, бедняжка просто горит.

Мне в этот момент надо было иметь скорбный вид. (Если моя сестра надумает писать собственные мемуары, то в них я буду неизменно фигурировать плачущей, описавшейся или перемазанной рвотой.)

Несмотря на то что все истории являются глубоко личными, сейчас, через десять лет после написания «Клуба лжецов», мне кажется, что все они произошли с другим человеком. Продвигая книгу через много лет после ее издания, по меткому замечанию английского писателя Иэна Макьюэна, автор становится слугой своего прошлого «я». Я, конечно, по просьбе читателей иногда зачитываю отрывки, но после записи аудиокниги у меня пропало всякое желание даже брать свои мемуары с полки.

Я периодически получаю неожиданные дары от читателей. Они рассказывают мне свои семейные истории в надежде на то, что я им посочувствую, и это неизменно происходит.

Работу над воспоминаниями я начинала с большой опаской по поводу того, что дорогих мне людей сочтут абсолютно гротескными персонажами, а меня саму будут жалеть, как несчастную сиротку, описанную пером Диккенса. Но мои опасения оказались напрасными. Читатели со всей страны рассказывали мне о детстве, которое, конечно, разительно отличалось от моих ранних лет, но тем не менее чувства, которые мы испытывали, почти не различались. Я выступала во многих городах, и мне казалось, что вокруг меня складывается некое сообщество.

Даже самые идеальные семьи порой переживают сложные времена. «Я выросла в идеальной семье в стиле Донны Рид, той, о которой ты всегда мечтала», – сказала мне однажды элегантная дама из Чикаго. Но на ее отца-доктора подали в суд за неправильно назначенное лечение. В семье пили больше, чем ей хотелось бы. Ходили слухи о том, что отец спит со своей медсестрой.

– И чем же все закончилось? – поинтересовалась я.

– Мы с этим разобрались, – ответила дама. – Все закончилось хорошо.

Правда, перед этим отец в пьяном угаре сел за руль кадиллака и чуть не задавил собственную дочь. Точно так же как и я, эта женщина лежала бессонными ночами с мыслями о том, что любящие родители превратились в монстров.

Впрочем, далеко не всем детям повезло, как той даме из Чикаго. Один человек рассказал, что его родители-наркодельцы пересекли множество границ, привязав к днищу детской коляски пакеты с героином. Другая женщина поведала, как в детстве видела самоубийство матери-алкоголички. Когда мать вешалась, дочь закрывала глаза младшему брату.

Услышанные мной шокирующие истории опровергали миф о том, что после жестоких семейных драм ребенок обречен на существование в психиатрической больнице. Все рассказчики казались нормальными здоровыми людьми и успешно преодолели те трудности, которые выпали в детстве на их долю.

Женщина-психоаналитик в книжном магазине Портленда поведала мне о силе рассказа. Ее вырастила больная шизофренией мать, и сам Господь Бог общался с ней через динамики радио. Будучи в колледже, моя знакомая начала заниматься психоанализом, чтобы преодолеть последствия тяжелых воспоминаний. Когда мы встретились, она была счастлива в браке и имела двоих взрослых детей. Она сохранила близкие отношения с матерью, перемены настроения которой перестали быть такими страшными благодаря применению современных медицинских препаратов.

Дама из Чикаго убеждена в том, что ее спасли истории. В этом суть традиционного лечения – надо пересказать семейную сагу. «Поговори об этом, и все пройдет», – гласит народная мудрость. Из воспоминаний о своем детстве эта женщина создала саму себя. Она не отрезала себя от своего прошлого, но и не погрязла в нем.

В те месяцы, когда «Клуб лжецов» находился на втором месте среди бестселлеров по версии газеты The New York Times, я получала от 400 до 500 писем в неделю.

Я не считала, сколько из этих писем начинаются словами: «Я никогда никому этого не рассказывал(-а), но…»

Благодаря этой книге я получила несколько предложений выйти замуж, но большинство писем приходило от простых людей, изливавших в них свою душу. В дополнение мне присылали фотографии из школьных фотоальбомов, вырезанные из газет некрологи и даже ксерокопию приказа о сохранении в тайне свидетельских показаний. Психоаналитики писали о том, что выдали мою книгу своим пациентам, страдающим от последствий изнасилования, алкоголизма родителей и других детских травм.

Казалось, что «Клуб лжецов» затронул души читателей: «Ваша книга вызвала прилив воспоминаний…», или «После прочтения «Клуба лжецов» мы с братом помирились…», или «Я и сам пытался кое-что писать после того, как мой отец вернулся с войны во Вьетнаме…», или «Я даже и не подозревала, что так долго не смогу примириться со смертью моей матери от рака…»

Эти отклики – мечта любого писателя, и я жду их, как рождественского подарка. Значит, мне удалось заставить читателя погрузиться в себя, найти в себе источник энергии и с его помощью вознестись к более полному чувству жизни.

Однажды со мной неожиданно произошел случай, словно взятый из этой книги. Одна женщина обратилась ко мне: «Вам просто необходимо прочитать «Клуб лжецов» Мэри Карр». Это была довольно известная, выступавшая на Бродвее актриса, и ее лицо тут же приняло убедительное выражение, как у героев телерекламы.

Я сказала, что я и есть Мэри Карр.

Она тут же расплакалась.

– Ваша книга изменила мою жизнь, – заявила она.

Можно сказать, я привыкла к такому проявлению чувств – столько людей рыдает при встрече со мной, что я взяла за правило брать с собой коробку с салфетками.

На выходе из ресторана актриса сунула мне визитку со словами: «У меня море историй для вас».

В конечном счете «Клуб лжецов» был задуман как любовное послание моей далекой от идеала семьи. А потом случилось невероятное – я сама получила от людей сотни тысяч признаний в любви. О том, что произошло со мной в середине жизни, я мечтала еще ребенком – в моих мечтах было объединение родственных душ, которые расцветают, делясь старыми историями. Они помогают отпустить прошлое прежде всего потому, что они настоящие. Присоединяйтесь!

Мэри Карр, профессор литературы Сиракузского университета

I. Лучший рассказчик

У меня есть одно самое четкое воспоминание. Все до и после него окружено кромешной тьмой. Мне было семь лет, и наш семейный доктор присел на корточки перед матрасом на полу, где я лежала. На нем была желтая тенниска с расстегнутым V-образным воротом, из-под которого виднелись волосы на груди. Раньше я видела его только в накрахмаленной белой рубашке и сером галстуке. Новый облик доктора меня встревожил. Он держался за подол моей любимой ночной рубашки из мягкого хлопка с узором из букетиков васильков. Я сидела, подтянув колени к подбородку. Доктор мог бы легко поднять подол ночной рубашки, но почему-то вел себя очень вежливо.

– Покажи мне, – говорил он, – Не стесняйся, я не съем.

У доктора были водянисто-голубые глаза за толстыми линзами очков и усы, похожие на гусеницу.

– Пожалуйста, подними ночнушку и покажи, где болит, – уговаривал он, держа край рубашки большим и указательным пальцами. Я не помню, что мне тогда было больно, и, кажется, не плакала. Доктор говорил таким умоляющим тоном, будто собирался сделать мне укол. Мне он нравился, но я ему не доверяла. В нашей с сестрой комнате было темно, но мне все равно не хотелось показывать свое тело: по всей гостиной топтались незнакомцы.

Мне потребовалось тридцать лет, чтобы эта картина в моей памяти перестала быть застывшей.

Соседи и родственники помогли мне превратить один-единственный кадр в целую панораму. К стене за спиной доктора была прислонена спинка кровати, похожая в темноте на паука. В углу, словно перевернутая черепаха, лежал высокий комод, его ящики были раскиданы вокруг. На полу были свалены в кучу белье, комиксы, пазлы и книжки издательства «Голден Букс». Их мне покупала мама, чтобы я вела себя тихо в очереди в супермаркете. В дверях виднелась высокая, освещенная сзади фигура шерифа Уотсона, державшего на руках мою девятилетнюю сестру. На ней была розовая пижама, и, обхватив ногами шерифа, она изучала его звезду с явно наигранным интересом. Даже в те годы сестра с большим цинизмом относилась к любым видам власти. У нее была репутация девочки, которая на публике смеется над монахинями и дерзит учителям. Но сейчас сестра придала своему лицу уважительное выражение. На шерифе была ковбойская шляпа, поэтому часть лица была в тени. Я никогда еще не видела у него такой полуулыбки, как сейчас.

Я инстинктивно боялась шерифа, потому что отец постоянно попадал в драки. Он часто входил в дом с заднего хода, костяшки его рук были в крови, и кожа на них была сбита. Отец присаживался на корточки передо мной и Лишей, которую он называл Лизой, и поучал нас:

– Если зайдет шериф, говорите ему, что меня уже несколько дней не видели.

Но шериф никогда не заходил к нам, поэтому мне не представлялась возможность проверить, насколько хорошо я умею врать.

В ту ночь я подумала, что отец сделал что-то не так, и его разыскивают. Если бы меня спросили о происходящем, то именно так я бы и ответила. Но когда ты – ребенок и происходит что-то серьезное, взрослые не считают нужным тебя слушать.

Постепенно панорама событий той ночи ожила, словно сцена из фильма, когда картинка сперва размыта, а потом по мере фокусирования становится четкой. Подбородок шерифа Уотсона попадал на свет и снова возвращаться в тень. Пожарные в комбинезонах канареечного цвета заходили в соседнюю комнату, а доктор Бордо снова затеребил подол моей ночной рубашки своими толстыми пальцами, как недоверчивые старушки проверяют качество ткани перед покупкой. Перед нашим домом, должно быть, стояла машина «Скорой помощи», потому что периодически комнату освещали всполохи красного цвета. Я физически ощущала этот свет на лице. Из окна за зарослями жимолости я видела на заднем дворе высокое пламя.

Все звуки в ночной тишине были слышны очень отчетливо. По дому ходили люди в тяжелых ботинках. Кто-то выключил сирену «Скорой помощи». Хлопала входная дверь. На лужайке папин пес по кличке Кусака рычал и гремел цепью. Его приучили пить пиво и кусать незнакомцев. Однажды Кусака загрыз чихуахуа, после чего начал трясти труп, словно половую тряпку. Отец пытался выманить Кусаку под плач и причитания хозяйки несчастной собачки из гаража, где все это произошло. Потом незнакомый мне голос произнес пожелание, чтобы сукин сын исчез, и поняла, что разговор идет именно о Кусаке. В ту ночь пес сгинул в болотах у реки. Сестра предположила, что его труп сожгли на мусоросжигательном заводе. Так или иначе, больше мы Кусаку не видели. Я совсем не расстроилась, потому что пес умудрился не раз меня цапнуть.

Снова раздались хлопки входной двери, топот и треск рации в полицейской машине.

– Давай, дорогая, – говорил доктор Бордо, – покажи мне свои синяки. Я тебе не причиню боли.

Я пыталась заглянуть в глаза сестре, чтобы понять, как себя вести в этой ситуации, но та вела себя так, словно на свете не было ничего интересней, чем металлическая звезда шерифа.

Не помню, чтобы в ту ночь я что-либо сказала, но, судя по всему, в конце концов заявила доктору Бордо, что у меня нет никаких синяков. И их действительно не было. Прошло много времени до того, как мне удалось сдвинуться с места и осознать всю свою жизнь за пределами этого эпизода.

Следующее мое воспоминание: шериф Уотсон выводит меня из дома. У него на груди свернулась спящая Лиша. Мои глаза на уровне его револьвера в кобуре и прикрепленной к поясу небольшой кожаной дубинке. Должно быть, уже в те времена использование таких дубинок в штате Техас было запрещено. По форме она похожа на большую черную слезу, и мне очень хочется ее потрогать. Лиша уткнулась в рубашку шерифа, но я знаю: она лишь делает вид, что спит. Шериф держит меня за левую руку. Я поднимаю правую и больно щипаю Лишу за грязное колено. Она быстро лягает меня, после чего тут же обхватывает шерифа и продолжает делать вид, что крепко спит.

Вокруг нас с видом незваных гостей толпятся полицейские и пожарные. Кто-то уже сварил кофе, его запах смешивается с запахом гари и бензина. Люди в гостиной отступают, пропуская нас, и перемещаются на кухню.

Я знала, что ни мама, ни папа не появятся. Отец работал на заводе в ночную смену, и шериф отправил за ним своего заместителя. Мать увезли, как позже нам объяснили, потому что она была нервной.

В Восточном Техасе слово «нервный» описывает широкий диапазон состояний человека: начиная с привычки грызть ногти до резко выраженного психического расстройства.

Нервным, например, был мистер Трибидо, живший ниже по нашей улице. Сначала он застрелил жену и трех сыновей, потом поджег дом, а затем выстрелил и себе в рот, нажав на курок пальцем ноги. Я часто по субботам оставалась на ночь у его дочки, которая пользовалась определенной популярностью в средней школе. Тем не менее не могу сказать про мистера Трибидо ничего конкретного, кроме того, что он носил короткую стрижку и был сурового нрава. Он работал на нефтеперерабатывающем заводе, как и мой отец, и был дьяконом в баптистской церкви.

Когда мистер Трибидо расстрелял свою семью, мне было уже за двадцать. В те времена я представлялась всем поэтессой и читала много античной классики (конечно, в переводе, не в оригинале: я была ленивой студенткой). Я тридцать шесть часов добиралась от Среднего Запада до Личфилда, где целыми днями сидела в черном в сорокаградусную жару на веранде материнского дома за книгами Гомера, Овидия или Вергилия. И ждала вопроса: что же я читаю?

Разумеется, никто так и не поинтересовался. Все спрашивали, сколько я вешу, что буду пить, где живу и не вышла ли замуж. Мне так и не представилась возможность прочитать кому-нибудь лекцию о великой литературе. Во время одной из поездок домой я увидела выгоревший дом семьи Трибидо и после этого натолкнулась на древнегреческий термин ate.

Когда во времена античности кто-либо похищал девушку, убивал кого-нибудь или был разгневан, он мог объяснить свое поведение этим самым понятием ate. Этот термин переводится как «страсть», «гнев» или «наваждение», которые полностью затмевают рассудок. Например, Агамемнон, похитивший девушку Ахилла, говорил: «Меня ослепила ate, и Зевс на время отнял у меня разум». Состояние ate могло быть вызвано вином. В любом случае считалось, что ate посылают нам боги, а значит, человек не отвечает за свои действия.

Когда соседи Трибидо пытались объяснить мне, почему после десятилетий выноса мусора, стрижки газона и посещения церкви глава семьи перестрелял всех ее членов и покончил с собой, они использовали одно прилагательное, которое своими корнями уходит к понятию ate у Гомера. Это было слово «нервный». Подробнее рассказать о том случае никто так и не смог.

Но в ту ночь, когда в нашем доме появился шериф и маму признали нервной, я не поняла, что это означает. Внутри меня все сжалось от нарастающей паники. Родителей нигде не было, и я не понимала, где и у кого проведу остаток ночи.

Подходя к входной двери, я услышала приглушенные разговоры наших соседок, которые стояли перед нашим домом в ночном белье, точно спецназовцы, ждущие приказа. Мы вышли на улицу, и шериф отпустил мою руку. Он сказал мне, что пойдет переговорить с дамами и двинулся к женщинам, которые, завидев его, начали застегивать пуговицы ночных рубашек и запахивать наглухо халаты.

Я села на бетонные ступеньки лестницы, ощущая их холод сквозь тонкую ткань ночной рубашки. Потом сняла с москитной сетки на входной двери двух майских жуков и попыталась пустить их наперегонки. Один из них тут же улетел, а второй перевернулся и беспомощно засучил лапками в воздухе.

Вскоре я поняла, что шериф Уотсон решает с соседками, где мы с сестрой проведем остаток ночи. В те времена я считала, что с Богом надо торговаться, поэтому взмолилась о том, чтобы нас не взяла к себе семья Смотергиллов. У них было шестеро детей, и в доме жили по очень строгим правилам – кто, что и когда ест. Однажды мы с Лишей у них ночевали. После полуночи мы заперлись в ванной и съели целый тюбик зубной пасты. На следующее утро мистер Смотергилл высек нас. Это был человек с лицом серого цвета от химиотерапии, которую ему делали от рака ротовой полости. Каждый соседский ребенок имел собственный прогноз по поводу того, когда именно мистер Смотергилл умрет – в то время слова «рак» и «смерть» были синонимами. Голос мистера Смотергилла был острым и резким, как наждачная бумага, а его внешний вид пугал нас больше, чем любое наказание. За спиной дети в шутку называли отца Жизнерадостным Чаком. Старшей дочери семейства Смотергиллов всего раз разрешили навестить нас: у нашей матери была репутация нервной, а наш дом считался опасным. Девочка была в восторге от того, что нам позволялось залезать в холодильник, когда вздумается. Узнав об этом, без долгих раздумий она достала брикет маргарина, растопила его в кастрюльке на плите, вылила в чашку и выпила.

«Господи, – молилась я, – лучше я съем живого жука, чем буду спать на жестком матрасе у Смотергиллов. У них по утрам мальчики стоят перед телевизором в нижнем белье и, громко пердя, делают зарядку! Пусть меня отдадут на ночь в семью Диллардов, и, клянусь, с этого дня я буду вести себя как святая. Я не буду плеваться, чесаться и заставлять малыша Картера есть свои какашки».

Миссис Диллард в синей куртке стояла, сложив руки на груди. По утрам она пекла булочки с корицей и разрешала мне украшать их глазурью из тюбика. К тому же ее дети ночью спали в пижаме. Но проблема была в том, что в этой семье мог разместиться только один ребенок, потому что единственное свободное место, где можно было поспать, – на диване в гостиной. «Господи, – молилась я, – пусть Лишу возьмут к себе Смотергиллы». Я умоляла уж не знаю какого бога, чтобы он отдал меня Диллардам. Я никогда не желала зла сестре, но если в вазе оставался один банан, не раздумывая, хватала его, не заботясь о Лише.

Я решила, что если майский жук сможет проползти до конца один кирпич, прежде чем я сосчитаю до пяти, Господь выполнит мою просьбу. Но майский жук топтался на месте, а миссис Диллард ушла, даже на меня не взглянув.

Я уже не помню, кому нас с Лишей тогда отдали и сколько мы в той семье прожили. Потом мне сказали, что нас приютила бездетная пара, которая разводила птиц. Я смутно припоминаю дом с зелеными хлопающими жалюзи. Через них лился лимонный свет, в воздухе клубилась пыль и летало множество сине-зеленых попугайчиков. Они пикировали как в «Птицах» Хичкока – вот-вот должны были сойти с ума и начать выклевывать людям глаза. Как я ни старалась вспомнить лица супругов, мне не удалось.

Мне потребовалось много времени для того, чтобы сложить, как пазл, эту историю, поэтому я ненадолго отложу рассказ о том, что именно тогда произошло. Когда правда слишком неприятна и болезненна, наш мозг как бы удаляет ее из памяти, но в нашей голове остается ее тень, призрак. Туманность и безликость этого призрака, словно написанное на школьной доске и впопыхах стертое матерное слово, манит загадочностью. Ты начинаешь всматриваться в пятно на доске, и слово проявляется, как по волшебству. Белые пятна в моих воспоминаниях о детстве притягивают меня своей «незакрашенностью». Я одновременно боялась их и возвращалась к ним именно из-за их незаполненности.

Несмотря на то что та ночь практически не имела последствий, я начала понимать, что с нашей семьей что-то не так. Никто и словом не обмолвился о том, что тогда произошло. Я не припоминаю, чтобы после этого к нам приходили шериф, соцработники или обеспокоенные соседи. Доктор Бордо время от времени наведывался к нам, тактично справлялся о моем здоровье и при необходимости прописывал лекарства.

Соседи приглашали по выходным меня с Лишей в библейскую школу или на базы отдыха. Я часто появлялась на пороге чужого дома перед ужином. Отец называл мои вылазки «охотой за провиантом». Он говорил, что мое поведение напоминает ему, как во времена Великой депрессии он ездил в товарных поездах. Соседи неизменно выдавали мне тарелку еды, хотя знали: у нас еды хватает.

Та ночь сильно повлияла на мой внутренний мир. Я поняла: в нашем доме что-то неправильно, а значит, и мое выживание в этом мире зависит от бдительности по отношению к проявлениям этой самой неправильности. Каждый раз, когда я переходила дорогу по единственному в Личфилде переходу со светофором, мне казалось, что ниоткуда появится огромный грузовик и собьет меня. Я стала всего бояться и при этом активно бороться за свое право на жизнь. Могла практически без причины расплакаться из-за ерунды во время игры на детской площадке и почти без повода заехать кому-нибудь по уху. Соседи рассказывали о том, что однажды я огрела пятилетнего ребенка армейской саперной лопаткой, после чего спокойно продолжила делать куличики. Вне всякого сомнения, у меня от природы был опасный и взрывной характер. Впрочем, частично такое поведение началось с той ночи, когда доктор Бордо выспрашивал у меня о синяках и ссадинах, которых, я сейчас совершенно в этом уверена, не было и в помине.

Истоки моего поведения, так же как и этой истории, лежат во времени задолго до моего рождения, когда мои мать и отец встретились, и по причинам, которых я до сих пор не понимаю, быстро поженились.

Тогда мать только прибыла в Личфилд. Она приехала из Нью-Йорка на машине с итальянским морским капитаном Паоло. Ей было тридцать, а ему пятьдесят, и он к тому времени оказался ее четвертым мужем. Вместо того чтобы ходить на свидания, моя мать выходила замуж. В общей сложности она была замужем семь раз, в том числе дважды за моим отцом. Она объясняла это своим строгим воспитанием в семье методистов: секс до брака был под запретом, а она его любила.

Они едва успели пожениться с Паоло и переехать в Личфилд, как начали ругаться.

Дело происходило зимой 1950 года. Однажды вечером мама загрузила в старый «Форд» свои пожитки: одежду, книги и коробки со шляпами и выехала из города с твердым намерением никогда не возвращаться. Она направлялась на ферму своей матери, где та выращивала хлопок, примерно в восьмистах километрах к западу от Личфилда. На выезде из города у нее лопнуло колесо. Это произошло в пяти метрах от заправки со стоянкой для дальнобойщиков, где случайно оказался мой отец. В то время он работал помощником сгонщика в «Галф Ойл», а на заправке подменял работавшего на ней приятеля по имени Кутер, который не мог оторваться от игры в кости в Батон-Руже. Кутеру не везло, и он хотел отыграться.

Когда я в возрасте двадцати лет узнала о многочисленных браках матери, она оправдывалась, что все они были ошибкой.

Мама говорила, что вероятность встречи с моим отцом была минимальной. Если бы Кутеру в ту ночь повезло, если бы она не поругалась с Паоло и если бы не пробило шину автомобиля после долгих переездов по стране… В общем, получается, сама судьба свела моих родителей на автозаправке трассы 73.

В ту ночь луна светила, как электрическая лампа, и в первый раз отец увидел маму будто в свете софитов. Она наотрез отказалась от помощи с домкратом и ругалась, как пьяный матрос, когда один из болтов не откручивался. Сочетание нью-йоркских номеров, интеллигентного внешнего вида и отборной брани произвело на отца неизгладимое впечатление. Он никогда не встречал женщину, которая умела бы так выразительно материться.

Мать поставила запаску и обратила внимание на то, что отец недурен собой. В нем была индейская кровь, проявившаяся в черных волосах и острых чертах лица. Его улыбка до ушей чем-то напомнила Кларка Гейбла, а себя мама считала похожей на богемную Скарлетт О’Хара[2]2
  Главная героиня книги и кинокартины «Унесенные ветром» (1939 года), в которой эту роль сыграла Вивьен Ли. Партнером Ли по фильму был Кларк Гейбл. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Ее страсть к отцу вспыхнула, как лесной пожар засушливым летом.

В местечке Лаббок бабушка готовила пирог в честь приезда дочери, как вдруг та позвонила с сообщением о том, что задерживается в Личфилде.

Бабушка старалась спихнуть мать и выдать ее замуж, как только той исполнилось пятнадцать. Мама говорила, что ее откармливали, как породистую корову, которую намеревались продать тому, кто больше заплатит. У Паоло была собственная машина, его ждал корабль в Мексиканском заливе и, по мнению бабушки, у него была возможность содержать семью. Кроме того, он вытащил ее дочь из Нью-Йорка привез в Техас.

Бабуля была уверена: мой отец – деревенщина с хорошо подвешенным языком – заграбастал ее единственную дочь, поселив в типовом домишке с двумя спальнями, хотя та по праву заслуживала жить на ранчо. Она вообще признавала Паоло как единственного мужа моей матери. Она считала, что история матери и Паоло послужит мне хорошим уроком того, как глупо разводиться с человеком с хорошим окладом и выходить замуж за работягу.

Все мои попытки заставить мать заговорить о прошлых мужьях приводили к тому, что та закатывала глаза, принимала аспирин и ложилась вздремнуть после обеда.

В отличие от остальных мужей, Паоло не сдался на милость победителя, а по крайней мере боролся за мою мать. Он преследовал ее, по техасскому выражению, «как утка гоняется за майским жуком». Каждую неделю присылал в номер букет желтых роз и коробки вишни в шоколаде. Отец, в конце концов, начал выставлять конфеты в общую столовую, где его приятели ели их горстями.

Через некоторое время Паоло отчаялся, набрался храбрости и появился в пансионе для разговора с матерью. Я почему-то представляю себе, что отец в тот момент лежал на узкой кровати в майке и семейных трусах. Мне кажется, что он сощурился, как змея, при виде Паоло. Его же я представляю в полосатом костюме, в котором они с матерью поженились. Пригибаясь, он вошел в комнату с низким потолком. Паоло назвал ее шлюхой, после чего мгновенно получил в лоб от отца. В тот день мать впервые видела, как отец дерется. Не думаю, что произошедшее между отцом и Паоло можно назвать дракой в прямом смысле этого слова. Обычно отцу было достаточно раз ударить человека, чтобы тот упал. На этом драка заканчивалась. После этого Паоло потихоньку сполз по лестнице и через некоторое время уплыл в Саудовскую Аравию, больше его никто не видел.

Разговор о нем зашел, когда я случайно нашла фотографию у матери и спросила: кто это, черт возьми?

В конце церемонии бракосочетания, проходившей в мэрии города Личфилда, отец сказал тост с серебряной фляжкой – подарком матери в руке: «Спасибо, что вышла за меня сирого». Он привык к простым деревенским девчатам, и мать была для него существом высшего порядка.