Текст книги "Наследник Мондольфо"

Мэри Шелли
Наследник Мондольфо

© Волков А., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

[1]1
  Новелла была написана предположительно в первой половине – середине 1820-х гг.; рукопись ее долгое время оставалась необнаруженной и лишь в 1870-е гг. была найдена среди бумаг английского писателя-романтика Ли Ханта; после атрибуции новелла в январе 1877 г. была опубликована на страницах нью-йоркского литературного ежемесячника «Эпплтонс джорнал». В сюжете и реалиях «Наследника Мондольфо» различимы следы чтения готических романов Анны Радклиф (1764–1823) «Удольфские тайны» (1794) и «Итальянец, или Исповедальня кающихся, облаченных в черное» (1796); к ним восходят, в частности, фамилия Мондольфо (фонетически перекликающаяся с названием замка Удольфо) и имя Лудовико, места действия (Неаполитанское королевство и Апеннинские горы), ситуации насильного разлучения юных влюбленных, вступивших в мезальянс, а также похищения и заключения девушки в уединенный дом на побережье. // На русский язык новелла переводится впервые. Перевод выполнен по журнальной первопубликации: Appletons’ Journal: A Monthly Miscellany of Popular Literature. New series. 1877. Vol. 2, № 1. P. 12–23.


[Закрыть]

В прекрасном и диком краю близ Сорренто[2]2
  Сорренто – город в южной части Апеннинского полуострова, в южноитальянской области Кампания, на побережье Неаполитанского залива, в 35 км к югу от Неаполя.


[Закрыть], в королевстве Неаполитанском, во времена правления монархов из Анжуйской династии[3]3
  …в королевстве Неаполитанском, во времена правления монархов из Анжуйской династии… – Неаполитанское королевство существовало в южной части Апеннинского полуострова с 1282 г. вплоть до образования в 1861 г. Итальянского королевства. Столетиями пребывало под властью чужеземных правителей (главным образом французских и испанских) и в отдельные периоды включало также территорию Сицилии. Французские короли из Анжуйской династии правили Неаполитанским королевством в XIII–XV вв.


[Закрыть] жил один дворянин, богатством и могуществом превосходивший всех своих соседей. Его замок, настоящая твердыня, был построен на скалистом уступе, нависавшем над прелестной синевой Средиземного моря. Окрестные холмы были покрыты падубом или использовались для выращивания олив и винограда. Нигде в целом свете не сыскалось бы места, щедрее оделенного природой.

Если бы ввечеру вам довелось проплывать по безмятежным волнам мимо этого замка, носившего имя Мондольфо, вы могли бы вообразить, что счастье и блаженство наверняка обитают внутри его стен, которые, пребывая в средоточии красоты, возвышаются над местностью, исполненной такой необычайной прелести; но если бы вам случилось увидеть, как его владетель выходит из главных ворот, вы содрогнулись бы от его сурового облика, вы задались бы вопросом, отчего на его изможденном лице запечатлелись такие борения страстей. Более жалостный вид являла его кроткая супруга – всецело подчиненная его невоздержанному нраву, терпеливо сносившая многочисленные обиды, она, казалось, уже почти достигла того единственного упокоения, в котором «беззаконные перестают наводить страх и отдыхают истощившиеся в силах»[4]4
  …«беззаконные перестают наводить страх и отдыхают истощившиеся в силах». – Иов. 3: 17.


[Закрыть]. Князь Мондольфо в раннем возрасте сочетался браком с принцессой из сицилийской королевской фамилии. Она умерла при рождении сына. Много лет спустя он вернулся в свой замок из путешествия по государствам Северной Италии, во время которого женился во второй раз. Речь его молодой супруги выдавала в ней уроженку Флоренции. Говорили, будто он женился по любви, а потом возненавидел супругу, ставшую помехой его честолюбивым стремлениям. Она сносила все ради своего единственного ребенка – ребенка, с самого рождения вызывавшего неприязнь у отца; мальчика, исполненного душевного благородства и смелого до безрассудства. Став старше, он с гневом взирал на то, как обращается надменный князь с его матерью. Он дерзнул выступить ее заступником, дерзнул противопоставить свою мальчишескую отвагу отцовской ярости; итог был естественным – отец возненавидел его. На юношу обрушились всевозможные унижения; вассалам было велено выказывать ему неповиновение, слугам – насмешничать над ним и даже его брату – гнушаться им, словно более низким по крови и рождению. Однако в его жилах текла кровь Мондольфо; и хотя доброта, наследие кроткой Изабель, отчасти смиряла ее, она вскипала из-за несправедливости, жертвой которой он стал. Тысячу раз в красноречивых жалобах изливал он матери свою уязвленную душу. Когда ее здоровье ухудшилось, он замыслил в случае ее смерти бежать из отцовского замка и податься в наемники. Ему было уже тринадцать. Вскоре благодаря материнской проницательности госпожа Изабель открыла его тайну и, лежа на смертном одре, заставила сына поклясться, что он не откажется от покровительства отца, пока не достигнет двадцатилетнего возраста. Ее сердце обливалось кровью при мысли о том, какой скорбный удел его ожидает; но с еще большим ужасом она провидела нарисованные ее живым воображением картины того, как ее юный сын, одинокий и беспомощный, в отчаянии скитается, подвергаясь всем тяготам голода и нищеты – или, того хуже, поддаваясь искушениям, которые возникнут перед ним, если такое случится. Она добилась от него требуемой клятвы и умерла в уверенности, что он сдержит слово. Во всем мире одна она знала цену своему Лудовико – ибо, проникнув сквозь грубую оболочку, сумела убедиться, сколь богатый запас добродетели и нежности, подобно неизведанной руде, таится в его чувствительном сердце.

Фернандо ненавидел сына. С первых лет жизни мальчика князь питал к нему неприязнь и, не пытаясь подавить в себе это чувство, позволил ему укорениться столь глубоко, что самый невинный поступок Лудовико становился в его глазах преступлением, а запреты и притеснения составили целую систему, из-за чего пробудилось все дурное, что было в характере юноши, а в душе отца зародилось отвращение. Так подрастал Лудовико, ненавидимый и ненавидящий; соединенные силой обстоятельств, они были неразрывно связаны друг с другом – отец и сын, властелин и вассал, притеснитель и притесняемый; один всегда был готов употребить свою власть, чтобы причинить зло, другой постоянно был настороже, дабы противостать даже тени тирании.

После смерти матери характер Лудовико сильно изменился: улыбка, которая прежде, подобно солнцу, озаряла его лицо, не сияла более; казалось, главными его чувствами стали мнительность, раздражительность и упрямая решимость. Он вынуждал отца чинить ему самые жестокие обиды, сносил эти обиды и, удерживаемый от бегства клятвой, которую свято соблюдал, пестовал в себе злобные и даже мстительные чувства, пока чаша его гнева не наполнилась почти до краев. Его не любил никто, и лучшие чувства в нем угасли или крепко заснули, чтобы никогда более не пробудиться.

Отец предназначил его Церкви, и до шестнадцати лет Лудовико носил монашескую рясу. Когда этот срок миновал, он сменил ее на подобающий дворянину наряд, явился к отцу и коротко объявил, что отказывается покориться его желаниям и хочет посвятить себя военному ремеслу. Он вытерпел все, что последовало за этим, – угрозы, заточение и даже бесчестье, – но остался тверд; и надменному Фернандо пришлось подчинить свою грозную волю еще более непреклонной воле юноши. И теперь, когда гнев разрывал сердце князя, он впервые ощутил сильнейшую ненависть; он выразил свои чувства, обрушив на Лудовико слова презрения и безграничного отвращения; юноша ответил ему, и присутствовавшие боялись, что дело закончится поединком. Когда Фернандо положил руку на меч, Лудовико отступил и принял стойку, словно готовясь прыгнуть и схватить руку, которая могла подняться на него. Фернандо устрашился, увидев во взгляде сына безумную ярость. Во всех подобных столкновениях победа остается не за сильнейшим, но за более бесстрашным. Фернандо не желал ставить под удар свою жизнь или собственной рукой пролить сыновнюю кровь. Лудовико, который не нападал, а защищался, не заботился о последствиях – он решился стоять насмерть; и эта неустрашимость давала ему преимущество, которое его отец ощущал и не мог простить.

С той поры обхождение Фернандо с сыном переменилось. Он больше не наказывал его, не сажал в темницу, не угрожал. Все это годилось для мальчишки, а князь чувствовал, что здесь сошлись двое мужчин, и действовал соответственно. От этой перемены он выиграл; ведь он вскоре осознал все преимущества, каковые опытность, хитроумие и придворное воспитание неизбежно давали ему перед вспыльчивым юношей, который, сопротивляясь изо всех сил, не видел и не понимал, что действовать можно более скрытно. Фернандо рассчитывал довести сына до отчаяния. Он приставил к нему соглядатаев, нанимал людей, подбивавших его на преступления, и при помощи постоянных ограничений и противодействий надеялся ввергнуть юношу в такую безысходность, которая побудила бы его переменить свое поведение каким угодно образом, лишь бы избавиться от столь тягостной и унизительной неволи. Юношу спасала верность клятве, а ясность цели давала ему время, чтобы распознавать скрытые побуждения своих искусителей. За всем он видел руку отца, и его сердце терзалось этим открытием.

Ему исполнилось восемнадцать лет. Обращение, которому он подвергался и которое постоянно требовало от него стойкости и решимости, придало ему возмужалый вид. Он был высок, хорошо сложен и развит физически. В его наружности и поведении было больше энергии, нежели изящества, а держался он горделиво и сдержанно. Он обладал не слишком многими умениями, ибо отец не озаботился образованием сына; все они состояли в искусстве верховой езды и владении оружием. Он ненавидел книги, считая их непременной принадлежностью священников; он избегал любых занятий, которые держали бы его тело в праздности. Лицо его было смугло, от перенесенных невзгод даже тронуто желтизной; взор, некогда кроткий, ныне сверкал свирепостью; уста, созданные для нежных слов, теперь презрительно кривились; черные кудри, густо вившиеся вдоль шеи, довершали его диковатую, но величественную и примечательную наружность.

Была зима, лучшее время для охоты. Каждое утро охотники отправлялись травить вепрей и оленей, которых гончие вспугивали среди горных твердынь Апеннин. Это было единственное, что доставляло удовольствие Лудовико. Во время этих походов он чувствовал себя свободным. Верхом на благородном коне он мчался во весь опор, и кровь играла у него в жилах, а глаза горели восторгом, когда он устремлял орлиный взор в небеса; с невыразимо презрительной усмешкой он обгонял своих ложных друзей и явных мучителей и один стяжал первенство в ловле.

Зима обнажила долину у подножия Везувия и окрестные холмы; полноводный ручей стремительно несся с холмов, и его шум смешивался с лаем гончих и окликами охотников; море, темневшее под низким небом, со скорбными рыданиями разбивало волны о берег; Везувий гулко ворчал, и птицы вторили ему жалобными криками; задувал тяжелый сирокко, неся с собой сырость и холод. Этот ветер словно бы одновременно будоражит и угнетает рассудок: он пробуждает мысли, но окрашивает их в те же мрачные цвета, что и небо. Лудовико ощущал это, но силился перебороть естественные чувства, которые внушала ему окружающая атмосфера.

Температура воздуха изменилась в течение дня. Небо, затянутое тучами, прояснилось после обильного снегопада; ударил мороз. Облик мира переменился. Снег покрывал землю и лежал на оголенных деревьях, искристый, белый, нетронутый. Оленя вспугнули рано утром; он побежал через долину, огибавшую холмы, а ловчие устремились ему вслед. Погоня продлилась целый день. Наконец олень, который с самого начала устремился к всхолмью, стал взбираться по склону, и при помощи различных затейливых поворотов и скачков ему почти удалось сбить гончих со следа. День близился к закату, когда Лудовико в одиночку преследовал оленя, который направлялся к горному плато, соединенному с холмами узким перешейком, а другими тремя сторонами круто нависавшему над долиной. Лудовико занес копье, собаки приостановились, ожидая, что загнанное животное будет защищаться. Олень в один прыжок оказался на самом краю обрыва; еще прыжок – и он скрылся из виду. Он ринулся вниз, ожидая больше жалости от скал, чем от человека. Лудовико был утомлен преследованием и досадовал, что добыча ушла. Он соскочил с коня, привязал его к дереву и принялся искать тропинку, по которой мог бы безопасно сойти в долину. Снег, покрывавший землю, замел следы, которые обычно оставляли коровьи и козьи стада, спускавшиеся с горных пастбищ в низлежащие селения. Но Лудовико провел в горах все детство: покуда его охотничье копье находило твердую опору или пока можно было ухватиться за какую-нибудь ветку, он не боялся и уверенно шел вперед; но спуск был крутым, и необходимая осторожность заставила его двигаться медленно. Солнце достигло горизонта, и его закатный свет скрывали стремительно набегавшие тучи, которые ветер пригнал с моря – холодный ветер, взвихрявший снег и стряхивавший его с деревьев. Наконец Лудовико достиг подножия утеса. На снегу, в блеске которого сумерки казались еще более темными, он увидел четыре глубоких следа, должно быть, оставленных оленем. Обрыв был высоким, и олень спасся только чудом. Он наверняка спасся, но никаких других следов не оставил. Рядом простирались падубовые заросли, окруженные густым мелколесьем, и казалось невозможным, чтобы такое крупное животное, как олень, могло пробраться сквозь столь очевидно непреодолимую преграду. Страстное желание выследить добычу овладело сердцем Лудовико. Побродив некоторое время по окрестностям, он в конце концов обнаружил узкую тропинку, ведущую через лес, и несколько легких следов, указывавших, что олень искал убежища в долине. С быстротой, достойной его добычи, Лудовико ринулся по этой тропинке и не думал, далеко ли забежал, пока, задыхаясь, не очутился перед домиком, преградившим ему путь. Он остановился и огляделся. Окружающая местность имела необычайно унылый вид. Еще не успело стемнеть, но вечерние тени уже, казалось, спускались с туч, которые широкой пеленой медленно надвигались с запада. Черные блестящие листья падубов, лавра и мирта резко выделялись на фоне покрывавшего их снега. Порой ветерок, пробегая по веткам, стряхивал снежные хлопья и нарушал окрестную тишину; иногда какая-нибудь птица чирикала или, печально хлопая крыльями, летела через лес к себе в гнездо, укрытое в дупле. Домик выглядел необитаемым: в окнах не было стекол, к порогу намело сугробы, а на тропинке, что вела к двери, не виднелось ничьих следов. Однако из трубы время от времени поднимался легкий дымок, а прислушавшись, Лудовико как будто уловил чей-то голос. Он крикнул, но ответа не получил. Юноша надавил на щеколду, та подалась, и он вошел внутрь. На полу, усыпанном листьями, лежала женщина; она была больна и готовилась испустить последний вздох – слабое движение ее глаз говорило о том, что жизнь еще не покинула свой престол, однако смерть уже разливала бледность по ее лицу. Женщина была пожилой, и ее седые волосы свидетельствовали, что она сходит в могилу не безвременно. Но рядом с ней преклонила колени юная девушка, которую можно было бы принять за небесного ангела, готовившегося принять и препроводить отходящую душу к вечному покою, если бы не жестокое страдание, запечатлевшееся на ее чертах, и остановившийся, хотя и исполненный чувства взор. Она была молода и прекрасна, словно вечерняя звезда. Она явно обделила себя, чтобы обогреть умиравшую подругу, ибо шея и руки ее были голыми и только темные волосы густыми волнами спускались ей на плечи. Она была поглощена наблюдением за переменами, происходившими с больной. Ее щеки и даже губы были бледны; а глаза глядели столь пристально, словно в них сосредоточилась вся ее жизнь. Она не слышала, как вошел Лудовико, или, по крайней мере, не подала виду. Больная что-то пробормотала; склонив голову, чтобы лучше расслышать, девушка с отчаянием в голосе ответила:

– Я не могу достать еще листьев, потому что землю замело снегом; и у меня больше нет теплых вещей, чтобы укрыть тебя.

– Ей холодно? – спросил Лудовико, подойдя ближе и наклонившись к убитой горем девушке.

– Да, очень холодно! – ответила та. – И нечем помочь.

Лудовико выехал на охоту в шелковой накидке, отороченной дорогим мехом; перед спуском он сбросил ее и оставил рядом со своим конем, чтобы она не стала для него помехой. Выскочив из домика, он кинулся по тропинке и, идя по собственным следам, достиг того места, где ждал его скакун. Обратно юноша спускался другим путем: рассудив, что ему следует поискать помощи для умирающей, он направил коня окольной тропой, и хотя гнал его во весь опор, ночь уже наступила и только сверкание снега позволяло ему видеть дорогу. Когда он добрался до знакомой тропинки, то увидел, что домик, прежде погруженный во тьму, теперь ярко освещен, а подъехав ближе, услышал торжественный заупокойный гимн, который пели находившиеся внутри монахи. Произошла перемена, душа покинула свою бренную обитель, и заброшенной руине оказывали больше почтения, чем удостоилась предсмертная борьба. Лудовико незаметно примкнул к толпе монахов и огляделся, ища прелестную девушку, которую оставил здесь. Она сидела отдельно ото всех на груде листьев в углу домика. Ее руки были сложены на коленях, голова опущена, а сама она то и дело утирала собственными волосами катившиеся по лицу слезы. Лудовико накинул ей на плечи свой плащ. Она подняла взгляд и плотнее закуталась в плащ, скорее из желания спрятаться, нежели согреться, а затем, отвернувшись, вновь погрузилась в свои печальные мысли.

Лудовико с жалостью взглянул на нее. Впервые после смерти матери глаза его увлажнились, а лицо озарилось нежным сочувствием. Он молча смотрел на нее, а в душе его рождалось желание осушить слезы, которые одна за другой капали из потупленных очей несчастной девушки. Предаваясь таким думам, он услышал, как его позвал по имени один из замковых слуг; бросив в подол страдалице несколько золотых монет, что оказались при нем, Лудовико поспешно вышел из домика, оседлал коня и в сопровождении слуги, посланного на его поиски, стремительно поскакал в сторону дома.

За время пути жалость, которую он ощутил поначалу, понемногу перестала бередить его душу и, смешавшись с привычными для него мыслями, придала им новое направление.

– Сколь жалок я! – вскричал он. – Я, одетый и сытый, и эта прекрасная крестьянка, измученная голодом, которая снимает с себя последнее, чтобы укрыть коченеющие члены своей единственной подруги! Я тоже потерял единственную, кто был мне дорог, и в этом мое истинное несчастье, причина моих нынешних страданий; льстецы зовут себя моими друзьями, шпионы и предатели навязывают мне свое общество. Я оттолкнул их, стряхнул их с себя, как вон та ветка стряхивает наземь лежащий на ней снег, не столь холодный, как их ледяные сердца, – но я одинок, одиночество гложет мне сердце и делает меня грубым, жалким, никчемным.

Но хотя он и предавался подобным мыслям, душа Лудовико смягчилась от увиденного недавно, и чувства более кроткие овладевали им. Он проникся сочувствием к той, которой оно было потребно; он совершил благодеяние для нуждающейся; уста его тронула нежная улыбка, а сознание собственной полезности наполнило гордостью и достоинством его пламенный взор. Окружающие заметили это и, не встретив в его обхождении привычной надменности, также смягчились, и казалось, что превращение, заметное в его характере, может повлечь за собой огромные перемены во всех его жизненных обстоятельствах. Но время, когда это превращение сделалось бы необратимым, еще не наступило.

На другой день после этой охоты князь Фернандо отправился в Неаполь и велел сыну сопровождать его. Пребывание в Неаполе было для Лудовико особенно тягостным. В поместье он пользовался относительной свободой: отец его довольствовался тем, что сын находится в замке, и порой забывал про него на несколько дней кряду; но здесь все было иначе. Опасаясь, что юноша заведет с кем-нибудь дружбу или связи, и зная, что его властный облик и своеобычные манеры способны привлечь внимание и даже вызвать любопытство, Фернандо не спускал с него глаз; расставаясь с сыном хотя бы на мгновение, он прежде удостоверялся, что Лудовико окружен людьми, и оставлял при нем своих приближенных, чье присутствие было для Лудовико горше всякой отравы. Кроме того, князю Мондольфо нравилось прилюдно осыпать сына оскорблениями и угрозами и даже, зная о недостатке у него изысканных манер, выставлять на посмешище перед своими приятелями. Пробыв два месяца в Неаполе, они вернулись в Мондольфо.

Стояла весна, задувал теплый и упоительный ветерок. Белые цветы миндаля и розовые цветы персиков едва начали выделяться на фоне распускавшейся зеленой листвы. Лудовико слабо ощущал бодрящее воздействие весны. Уязвленный в самое сердце, он вопрошал Природу, зачем она так разукрасила гробницу; он вопрошал ветерки, зачем они овевают скорбящих и мертвых. Он бесцельно скитался в одиночестве. Спустившись по тропинке, что вела к морю, он сидел на берегу и наблюдал за однообразным движением волн, прядавших и сверкавших; в его мрачные думы не проникала радость, которую излучали морские воды и солнце.

Рядом с ним показалась какая-то фигура; то была крестьянская девушка, которая несла на голове похожий на погребальную урну кувшин; одета она была бедно, однако привлекла внимание Лудовико, и, когда, подойдя к роднику, она принялась наполнять кувшин, он узнал в ней ту самую обитательницу домика, знакомую ему по минувшей зиме. Она тоже признала его и, оставив свое занятие, приблизилась и поцеловала ему руку с тем неотразимым изяществом, которым южные страны наделяют даже скромнейших своих детей. Поначалу она смутилась и принялась сбивчиво благодарить его, но вскоре обрела уверенность, и Лудовико услышал от нее красноречивое изъявление признательности – первое в его жизни. Радостная улыбка разлилась на его лице – и улыбка эта глубоко запала в сердце девушки. Минуту спустя они присели возле родника, и Виола поведала о своей бедной юности, о сиротской доле, о смерти своей лучшей подруги; лишь благодаря мягкому климату, уменьшающему людские потребности, она выглядела теперь менее несчастной, чем прежде. Она была одна в целом свете, жила в том заброшенном домике и перебивалась со дня на день чем придется. Ее бледные щеки, болезненная слабость, заметная в каждом движении, придавали правдивости ее словам; но она не плакала, говорила бодро, и, только когда она упомянула о благодеянии Лудовико, ее темные глаза подернулись слезами.

На другой день юноша посетил ее жилище. Он проехал знакомой тропинкой, теперь поросшей травой и овеянной ароматом фиалок, которые по пути собирала Виола. Она подарила ему букетик. Они вдвоем вошли в домик, ветхий и убогий. Несколько цветов, стоявших в треснувшей вазе, напоминали саму бедную Виолу – прелестное создание посреди крайней нищеты; а розовый куст, заслонявший окошко, мог бы поведать, что даже среди лишений у ласковой Италии в избытке природных красот для своих детей. Лудовико усадил Виолу на лавку возле окошка и встал напротив, держа в руке букет и внимая. Она не говорила о своей нужде, и было бы сложно пересказать ее слова. Она выглядела радостной, улыбалась, и ее веселая речь смягчила сердце друга, который едва не заплакал от сочувствия и восхищения. После этого Лудовико навещал домик каждый день и все свое время посвящал Виоле. Он беседовал с девушкой, собирал вместе с ней фиалки, утешал ее и помогал советом, и был счастлив. Сознание того, что он оказался полезен хоть одному человеческому существу, наполняло радостью сердце юноши; при этом он совершенно не представлял, как сильно зависит от него счастье его подопечной. Он ощущал себя счастливым подле нее, ему нравилось оказывать ей благодеяния и видеть пользу, которую они ей приносят; но он не помышлял о любви, и его душа, не пробудившаяся для страсти, отдыхала после долгих мучений, не заботясь о будущем. Совсем иными были чувства юной крестьянки. Видя его глаза, с нежностью устремленные на нее, уста, светившиеся ласковой улыбкой, или внимая его голосу, когда он просил ее верить ему, ибо он готов был стать для нее отцом, братом, кем угодно, она не могла не ощущать глубокой, страстной любви. Он стал для нее светом дня, дыханием жизни – ее надеждой, отрадой, единственным, что у нее было. Она ждала его прихода, смотрела ему вслед, когда он уходил, и по расставании еще долго пребывала счастливой. Она не сетовала, что он отвечает на ее искреннюю любовь лишь кроткой привязанностью, – ведь она была крестьянка, а он дворянин, – и не могла требовать или ожидать большего. Он был богом – она могла благоговеть перед ним, и было бы кощунством уповать на что-то большее, нежели милостивое принятие ее поклонения.

Вскоре князь Мондольфо узнал о визитах Лудовико в лесной домик и ни на мгновение не усомнился, что Виола стала любовницей его сына. Тем не менее он не предпринял попыток разорвать эту связь или как-либо воспрепятствовать его визитам. Лудовико пользовался большей свободой, чем когда-либо, а суровый отец довольствовался лишь тем, что сильнее прежнего ограничил сына в деньгах. Замысел его был очевиден. Лудовико всегда противился любому искушению предаться азартным играм и прочим мотовским развлечениям, которое вставало на его пути. Фернандо давно желал вызвать у сына мучительное чувство бедности и зависимости и вынудить его добывать необходимые средства при помощи таких занятий, ради которых ему пришлось бы оставить родительский кров. Он расставлял вокруг юноши множество ловушек, но тот неизменно обходил их благодаря своему твердому, хотя почти неосознаваемому упорству; теперь же само собой возникло неожиданное обстоятельство, которое должно было побудить Лудовико требовать куда больше, нежели его отец когда-либо отпускал ему, при том что размер выделяемых средств ныне был ограничен; однако юноша не роптал и до сих пор был вполне доволен.

Долгое время Фернандо воздерживался от всяких намеков на любовную связь Лудовико; но однажды вечером, на пиру, веселость, неизменно заставлявшая князя потешаться над чувствами сына, оказалась сильнее осмотрительности; страдания, которые причиняла юноше эта веселость, могли согнать улыбку, нередко озарявшую ныне его лицо и вызванную переменами в его душе.

– А теперь, – воскликнул Фернандо, наполнив кубок, – теперь, Лудовико, выпьем за здравие твоей фиалковой девы! – и завершил речь непристойным намеком, от которого лицо юноши побагровело. Ничего не ответив, он поднялся, чтобы уйти. – Куда же вы, сударь? – крикнул его отец. – Осушите свой кубок в ответ на мою здравицу, ибо, клянусь Бахусом, никто за моим столом не смеет пренебречь ею столь неучтиво!

Лудовико, еще не успевший удалиться, наполнил свой кубок и поднял его, словно готовясь достойно ответить на отцовскую речь, но воспоминание о его словах и непорочности Виолы наполнило сердце юноши столь тягостной болью, что оно едва не разорвалось. Он поставил кубок обратно, оттеснил людей, пытавшихся удержать его, и покинул замок. Вскоре до его слуха уже не доносился смех пирующих, гремевший и отдававшийся эхом в величественных чертогах. Слова Фернандо пробудили в Лудовико неведомое чувство. «Виола! Может ли она любить меня? Люблю ли я ее?» – мысленно спрашивал он себя. Ответ на последний вопрос явился сразу. Страсть, внезапно пробудившись, заставила трепетать в нем каждую жилку. Его щеки пылали, а сердце заходилось в неведомом прежде ликовании, когда он спешил к домику, безразличный ко всему, кроме целой вселенной чувств, возникшей внутри него. Он подошел к порогу. Перед ним встали голые и мрачные стены, над его головой колыхались и шумели ветви деревьев. До сих пор он чувствовал одно лишь нетерпение, теперь же в его сердце проник болезненный страх – страх встретить холодность в ответ на свои страстные чувства; немного отступив от двери, он сел на земляной холмик, закрыл лицо руками, и слезы хлынули у него из глаз, струясь меж пальцев. Виола отворила дверь домика; днем Лудовико не пришел, и она чувствовала себя несчастной. Она подняла взгляд на небо – солнце село, и на западе пламенел Геспер[5]5
  Геспер – божество вечерней звезды в древнегреческой мифологии.


[Закрыть]; темные падубы отбрасывали густую тень, среди которой мерцали бесчисленные огоньки светляков – то низко, у самой земли, на укрытых темнотой цветах, то высоко в ветвях, – и их сияние отражала блестящая листва падубов и лавров. Блуждающий взор Виолы безотчетно выхватил из мрака один огонек и следил за тем, как тот, кружась, проницает временами завесу тьмы и разливает вокруг себя бледное мерцание. Наконец светляк нашел пристанище среди тесно сплетенных лавровых и миртовых ветвей, образовывавших подобие природной беседки; там он и остался, поблескивая сквозь заросли, и казалось, будто ярчайшая звезда небес, сбившись с пути и трепеща от собственной смелости, спустилась, чтобы перевести дух. Лудовико сидел под лавром; Виола увидела его; ее дыхание участилось; ничего не говоря, она легким шагом подошла к нему и воззрилась на него в таком восторженном смятении мыслей, что сама ощущала… нет, почти слышала, как стучит от волнения ее сердце. Наконец заговорив, она произнесла его имя; он поднял голову и увидел ее кроткое лицо, сияющие глаза и склонившуюся к нему изящную фигуру, достойную сильфиды. Он позабыл свои страхи, и его надежды скоро подтвердились. Впервые прильнул он к трепетным устам Виолы, а потом отпрянул, с восторгом и удивлением думая о случившемся.

Лудовико всегда действовал энергично и стремительно. Он вернулся лишь затем, чтобы обсудить с Виолой, когда и где они могут сочетаться браком. Их выбор пал на уединенную безвестную часовню в Апеннинах; священника легко нашли в соседнем монастыре и так же легко купили его молчание. Лудовико привез новобрачную обратно в лесной домик; он не принудил бы ее променять свое жилище на целый мир. На благоустройство домика ушло все его богатство, которого, однако, хватило, только чтобы создать условия более или менее сносные. Но влюбленные были счастливы. Маленький кружок земного пространства, заключавший в себе Виолу, был целой вселенной для ее супруга. Его сердце и воображение раскрылись для всего прекрасного и приняли в себя все лучшее, что есть в этом мире. Она пела для него; он слушал, и звуки сплетали вокруг него волшебную обитель восторга. Земля, по которой он ступал, стала для него раем, и ветер опьянял его душу. Жители Мондольфо не могли признать надменного, обидчивого Лудовико в милостивом и кротком супруге Виолы. Отцовские насмешки остались втуне, ибо он отныне был глух к ним. Он уже не ходил по земле, но, словно ангел, на крыльях любви воспарял над нею и потому не ощущал ее неровностей и не соприкасался с ее грубыми преградами. А Виола с глубочайшей благодарностью и страстной нежностью воздавала ему любовью за любовь. Она думала лишь о нем, жила ради него и с неустанной заботой поддерживала в его душе первые грезы страсти.

Так миновало почти два года, и на свет появилось прелестное дитя, которое связало влюбленных еще более крепкими узами и наполнило их скромное жилище улыбками и радостью. Лудовико редко бывал в Мондольфо; а его отец, действуя сообразно прежним намерениям и с радостным облегчением сознавая, что привязанность к крестьянке лишает юношу возможности завести блестящие знакомства и могущественных друзей, вполне обходился без его общества, когда посещал Неаполь. Фернандо не догадывался, что его сын женился на своей низкорожденной любимице; иначе бы никакая брезгливость не помешала бы ему расстроить столь постыдный союз; а пока в жилах Лудовико текла его кровь, он ни за что не признал бы отпрыска, оскверненного менее благородной примесью.

Лудовико почти достиг двадцатилетнего возраста, когда умер его старший брат. Князь Мондольфо к тому времени уже четыре месяца находился в Неаполе, стремясь завершить переговоры о бракосочетании между его наследником и дочерью одного знатного неаполитанского семейства, когда эта смерть разрушила его надежды и он в горе и печали возвратился в свой замок. Спустя несколько недель, проведенных в скорби и раздумьях, он успокоился. Даже в старшем сыне он больше любил наследника своего имени и состояния, нежели свое дитя; а когда сеть, которую он соткал для него, разорвалась, он быстро принялся плести другую.