Текст книги "Любовь по-французски"

«Андромаху» Расин назвал по имени главной героини, роль которой исполняла обольстительная актриса Тереза дю Парк. На ней Расин был тайно женат, а после ее смерти он встречался с великой актрисой того времени Мари Шанмеле.

Чисто французское понимание идеальной любви, корни которого уходят в поэзию трубадуров и средневековый роман, явно контрастирует с древнегреческим идеалом. Конечно, и Еврипид, и другие великие древнегреческие драматурги – Эсхил и Софокл – подарили нам несколько замечательных женских образов: Антигоны, Медеи, Клитемнестры. Верно и то, что Расин учился у Еврипида вызывать у зрителя катарсис как сопереживание даже таким персонажам, как Медея, из мести возлюбленному убившая своих собственных детей. Расин сумел сделать страдания Федры понятными зрителю, а ее личность не вызывает у нас презрения. Она воспылала любовью к своему пасынку, но она борется с собой. Открывая свою любовь почти накануне смерти, она сознает свою вину за столь тяжкий грех. Она позволяет манипулировать собой лживой наперснице, но, отвергнутая и униженная юношей, к которому испытывает влечение, Федра искупает свой грех через покаяние и смерть. Такая женщина не может быть чудовищем – она даже чересчур человечна. Она могла бы жить в любое время, а не только в Древней Греции или во Франции XVII века.

Если отвлечься от дворцовых декораций, корон и мечей, вполне можно вообразить себе такую ситуацию и в современной семье. Иногда случается так, что мачехи или отчимы, живущие бок о бок с пасынками или падчерицами, начинают испытывать к этим детям не только родительские чувства. В таких семьях порой случается и насилие, что может нарушить психику ребенка. Инцест в наше время встречается реже, но его последствия не менее жестоки.

Кровосмесительное влечение бросает вызов не только общественному мнению, но и здравому смыслу. Даже оказавшись в ситуации, когда трудно найти жениха или невесту, например на острове или в лесах, люди старались считаться с родством, чтобы не допустить подобных браков, поскольку в них могут рождаться ущербные дети. И Расин, воспитанный в аскетической морали янсенистов, именно их идеи внедряет в сознание Федры, слегка маскируя их именами греческих богов. Именно эти идеи объясняют непреодолимое чувство вины, которое она испытывает. Даже если грех скрыт в ее сердце, даже если он не воплощен в поступке, а только прочувствован ею, его не утаить от Бога – это и причиняет ей невыносимую муку. Борьба, которая происходит в душе Федры, – борьба между голосом страсти и голосом совести – эхом отдается в моральных дилеммах разных исторических эпох, в том числе и в наши дни.

Борьба, которая происходит в душе Федры, – борьба между голосом страсти и голосом совести – эхом отдается в моральных дилеммах разных исторических эпох, в том числе и в наши дни.

В этом парадокс любви по Расину и парадокс французской любви, существовавший во все времена. С одной стороны, никто в западном мире не понимает притязаний страсти лучше, чем французы. Никто так не превозносил любовь, за исключением, пожалуй, английской поэзии и итальянской оперы. Никто лучше французов не передавал маниакальной природы романтической любви и ее стремления одерживать верх над всеми другими аспектами человеческих отношений.

Однако французы – преимущественно католики, а потому плотские желания у них всегда были под запретом, во всяком случае вне брака. Хотя французы не представляют себе любовь без ее телесной составляющей и, как правило, намного меньше морализируют на эту тему, чем остальные, они по-прежнему привержены христианским ценностям. А это предполагает множество ограничений в общении мужчины и женщины. Напряженность между коллективными верованиями и индивидуальными стремлениями ощущается во многих французских романах, пьесах и фильмах о любви.

И здесь мы подходим к другой грани расиновской «Федры», характерной именно для французов. Любить по-французски – значит говорить о любви. Какой бы сдержанной ни была Федра, когда она начинает говорить, то говорит без устали. Она подробно описывает кипящую в ней страсть, сжигающую ее тело и истязающую разум. При этом она, разумеется, не произносит ни одного вульгарного слова. Ипполит, прежде бывший врагом любви, внезапно обретает красноречие, когда объясняется в любви Арикии. Расин, безусловно, подчиняется диктату хорошего вкуса, который ценили в то время и в салонах, и при дворе. Благодаря поэтичности своего языка он возвысил салонный стиль, доведя его до совершенства, а любовный сюжет, традиционный для французской литературы, – до уровня трагедии.

Любить по-французски – значит говорить о любви.

Не владеющие языком любви французы и француженки, независимо от того, насколько они сведущи в поэзии, считаются невеждами. По мнению французов, в любви беседа не менее важна, чем физическое влечение. Правда, Мольер высмеивал тех, кто считал своей обязанностью носить с собой любовные стихи, написанные накануне. Доставалось от него и дамам, употреблявшим так много эвфемизмов, что невозможно было понять, о чем они говорят. Тем не менее, традиция галантной беседы во Франции никогда не исчезала. Вспомним ростановского Сирано де Бержерака, одолжившего свою цветистую речь Кристиану, которому таким образом удается завоевать любовь Роксаны. И сам Сирано де Бержерак влюблен в Роксану, но не смеет ей в этом признаться (см. главу X). Вспомним героев фильмов Эрика Ромера, которые открыто и постоянно обсуждают свои навязчивые мысли о любви.

Французы во всем, начиная с политики и медицины и заканчивая любовной близостью, предпочитают проговаривать все то, что они переживают, то, что происходит, с ними или вокруг них. Французский психоаналитик Жак Лакан классифицировал человеческие существа как des êtres parlant – «говорящие существа». Во Франции полагают, что вы непременно должны уметь словами выразить свою страсть. Объяснение в любви не только описывает ваши чувства, но и побуждает предмет вашей любви ответить взаимностью.

Французы во всем, начиная с политики и медицины и заканчивая любовной близостью, предпочитают проговаривать и обсуждать все то, что они переживают, то, что происходит, с ними или вокруг них.

Когда Федра начинает говорить, она надеется, что признание избавит ее от страсти, но происходит обратное: слова, произнесенные вслух, лишь разжигают ее пыл. В разговоре с Эноной, а потом и с Ипполитом она постепенно приходит в возбуждение, и ей нисколько не помогает самоцензура и морализаторство, которые отчетливо слышны в ее в словах. Только в объяснении с Тесеем она укрощает свои излияния и умолкает навсегда.

В восприятии Федры Тесей – одновременно символ супруга и отца, так же как в восприятии Ипполита он одновременно царь Афин и отец. Его образ олицетворяет высшую власть как в общественной, так и в частной жизни. Когда при ancien regime у власти стояли короли, затем Наполеон I и Наполеон III, монархи времен Реставрации и президенты Французской республики XIX–XX веков, – каждый из них исполнял роль отца нации.

Образ отца всегда подспудно присутствует в каждом мужчине, как во французской литературе, так и в обычной жизни. Он может быть показан большим распутником, как Тесей в молодости, может быть простаком или arriviste – честолюбцем, вызывающим смех, как мольеровские отцы, но, каковы бы ни были его слабости, все сущее в его власти. Федра не может избавиться от власти Тесея даже тогда, когда он далеко, даже тогда, когда его считают мертвым. Ипполит тоже бросает вызов отцу, когда говорит о своей любви к Арикии.

Возможно, неудержимое влечение Федры к Ипполиту возникло из подавленной неприязни к Тесею. Отдавая предпочтение сыну, она таким образом освобождается от ощущения несвободы, которое было ей навязано в браке. Но не будем заниматься психоанализом, изучая подсознание Федры. Тем более не станем мы рассматривать институт брака в его откровенно феминистской интерпретации. Федра – немолодая женщина, влюбившаяся в молодого человека. Ну, что ж, такое случается в жизни. Ее вожделение разжигается непреодолимой притягательностью молодости, а когда она узнает о любви Ипполита к Арикии, ревность делает ее страдания невыносимыми. В конце пьесы совершенно обезумевшая женщина обращается к Тесею в надежде, что тот вернет ей душевный покой или хоть пожалеет, на худой конец. Но только смерть примирила их друг с другом и утолила все их печали.

Несмотря на социальные достижения французских женщин в XVII веке, у Расина, Мольера и их современников отнюдь не было намерения отрицать власть мужчин в семейной и общественной жизни.

Несмотря на социальные достижения французских женщин в XVII веке, у Расина, Мольера и их современников отнюдь не было намерения отрицать власть мужчин в семейной и общественной жизни. Людовик XIV прочно сидел на троне, и власть аристократии достигла высшей точки. К тому же для французских мужчин мужское начало воплощалось не только в управлении семьей, но и в их ментальности. Женщины, как считали мужчины, мыслят скорее чувствами, и это, по общему мнению, мешает им мыслить трезво. Однако Блез Паскаль, французский ученый и глубоко верующий христианский философ, предложил универсальную формулу любви, в которой никого не обидел, независимо от половой принадлежности. Он сказал так: «У сердца свои резоны, которые неизвестны Разуму».

И в «Принцессе Клевской», и в «Мизантропе», и в «Федре» любовь приходит нежданно, она будто сваливается ниоткуда, захватывая сознание и воображение. Мы не стоим перед выбором – любить или не любить. Не случайно поэты и мыслители тщетно пытаются отыскать причину любви: одни называют ее следствием выпитого влюбленными любовного напитка, другие – раной стрелы Амура или «спонтанным притяжением», но она не поддается никаким рациональным объяснениям. В «Принцессе Клевской» достойный любви супруг не способен внушить жене ни капли страсти, но она питает ее к человеку, которого любить не должна. Альцест по природе своей не годится быть поклонником Селимены, и он понимает это, но не может выпутаться из расставленных ею любовных сетей. Федра еще менее может быть возлюбленной Ипполита, но и она не может ничего с собой поделать. Конечно, такая любовь не приведет к счастливой развязке.

Не случайно поэты и мыслители тщетно пытаются отыскать причину любви: одни называют ее следствием выпитого влюбленными любовного напитка, другие – раной стрелы Амура или «спонтанным притяжением», но она не поддается никаким рациональным объяснениям.

Однако порой влюбленные радуются даже и минутному блаженству. Если они молоды и хороши собой, если их неудержимо тянет друг к другу, все усилия, направленные на то, чтобы разлучить их, бесполезны. Это относится и к jeunes premiers – первым любовникам в мольеровских комедиях. Вопреки усложняющейся проблематике человеческих взаимоотношений в его последних пьесах – «Тартюфе» и «Дон-Жуане», – вопреки мрачной картине противозаконной или безответной любви в трагедиях Расина, вопреки благоразумному отказу от любовных отношений в сочинениях мадам де Лафайет, идеал истинной любви не утратил для французов своей притягательности. Пусть галантность порой бывает приторна, а иногда может превратиться и в хладнокровное обольщение, голос сердца не умолкает никогда.

Глава четвертая

переносит читателя в мир дореволюционной Франции XVIII века – мир, в котором под галантностью стало подразумеваться вовсе не искусство обольщения во имя страсти, а мимолетные любовные связи. Возвышенная сторона любви, пусть и окрашенная в трагические тона, как у Расина, уступила место губительным страстям и циничным любовным интригам. Именно такая любовь, доводящая до отчаяния и гибели, стала предметом изображения в романе аббата Прево «История кавалера де Грие и Манон Леско», а «Опасные связи» Шодерло де Лакло и вовсе стали своеобразной азбукой, описывающей все этапы совращения невинности. Фривольные воспоминания постаревшего де Мелькура, героя романа «Заблуждения ума и сердца» Кребийона-младшего, о любовных приключениях молодости вполне резонируют с теми псевдогалантными отношениями, которые господствовали в высшем свете середины XVIII века. Но даже пресыщенный любовными интригами де Мелькур способен испытать истинные порывы чувств, подобных тем, какие он испытывал в юности. Именно такие истинные чувства, противостоящие цинизму светских соблазнителей, раскроются перед вами в романе Руссо «Юлия, или Новая Элоиза». Вы убедитесь, что любовь в XVIII веке стала весьма многозначным понятием, вбирающим в себя все оттенки чувств – от губительных страстей до очищающих и вдохновенных порывов.

Соблазн и сентиментальность: аббат Прево, Кребийон-младший, Руссо и Лакло

Да, друг мой, мы будем соединены в разлуке, мы будем счастливы вопреки судьбе. Только в единении находят сердца истинное блаженство.

Жан-Жак Руссо. Новая Элоиза, часть II, письмо XV, 1761

Итак, она побеждена, эта гордая женщина, осмелившаяся вообразить, что может передо мною устоять!

Да, друг мой, она моя, всецело моя: она отдала мне все, что могла.

Шодерло де Лакло. Опасные связи, часть IV, письмо CXXV, 17821

Любовная близость – неотменимый атрибут французского искусства и беллетристики XVIII века. Если бы нам пришлось судить только по живописи, мы бы пришли к заключению, что знатные особы только и делали, что забавлялись со своими возлюбленными. В жанре fêtes galantes – «галантных празднеств» – Жан-Антуан Ватто не знает себе равных. Он изображает изысканных, томящихся от любви юношей и девушек, прибывших на корабле к острову Китира, на легендарную родину Афродиты. Эти пасторали, на которых зритель видит райское место, населенное мечтательными дамами и нежно ухаживающими за ними мужчинами, стали прелюдией к откровенно эротическим произведениям Франсуа Буше и Жана-Оноре Фрагонара.

Женские фигуры Буше откровенно эротичны, он изображает то обнаженную грудь, то нижнюю часть спины модели. Он писал соблазнительных женщин и в роскошных нарядах, подчеркивающих их формы: вспомним портрет мадам де Помпадур, любовницы короля Людовика XV. Богатая цветовая гамма и чувственные полутона доводят до совершенства изображения женских прелестей во вкусе этого века.

Любовники Фрагонара нежно целуются на фоне буколического пейзажа, обмениваются любовными письмами, качаются на качелях в саду, клянутся друг другу в вечной любви. Французские музеи и замки заполнены полотнами Ватто и Фрагонара в стиле рококо, но американцам не нужно отправляться в такую даль, чтобы увидеть их работы. Они висят и на стенах американских музеев, в том числе в нью-йоркской коллекции Фрика с великолепным циклом картин Ватто под названием «Достижение любви в сердцах юных дев». Хотя эти картины были заказаны любовницей Людовика XV мадам дю Барри для садового павильона, они никогда не были там установлены. В конце концов они попали в коллекцию Фрика, где их можно увидеть в зале, изящно декорированном стенными панелями и мебелью XVIII века.

Под словом «галантность» все чаще стали понимать мимолетные любовные связи, лишенные чувственных переживаний.

Галантность была модным поветрием. Аббат Жирар в Словаре французских синонимов, опубликованном в 1773 году, называет ее «стилем нашего века», повторяя вслед за Лафонтеном слова, сказанные им в 1669 году в предисловии к повести «Любовь Психеи и Купидона». Выходит, что за семьдесят лет ничего не изменилось.

Изменения претерпел самый смысл слова «галантность»: все чаще под ней стали понимать мимолетные любовные связи, лишенные чувственных переживаний. Аббат Жирар так определяет различие между галантностью и любовью:

«Любовь обжигает больше, чем галантность. Предметом ее является некая особа… которую обожатель любит больше себя самого. В галантности больше сладострастия, чем в любви, она подразумевает физическую близость с предметом страсти…

Любовь привязывает нас исключительно к некой особе… так, что все остальные становятся вам безразличны, как бы красивы они ни были и какими бы достоинствами ни обладали. Галантность влечет нас ко всем, кто красив и обаятелен… Бывает, что галантным интригам нет числа, одна сменяется другой до тех пор, пока тело не иссушит старость.

В любви мы тешим главным образом сердце… чувственное удовольствие приносит меньше приятного наслаждения, чем некое удовлетворение, которое человек испытывает в глубине души. Галантность же… скорее требует удовлетворения чувств»².

Переменой в понимании галантности французы отчасти обязаны своим правителям, пришедшим на смену Людовику XIV. После его кончины в 1715 году возобладала оборотная сторона галантности.

В любви мы тешим главным образом сердце … чувственное удовольствие приносит меньше приятного наслаждения.

Теперь можно было и не скрывать то, что во времена его правления сохранялось в тайне.

Во времена скандально известного Регентства (1715–1723), когда Людовик XV был еще ребенком, галантность притязала на право называться истинной любовью, многочисленным и неприкрытым обольщениям не было числа. При регенте Филиппе Орлеанском, который, как говорят, не пренебрегал ни одной женщиной, искренность чувств и моральные ценности перестали быть актуальными. Главным было сладострастие, а любви в истинном смысле слова среди придворных не было места.

Когда Людовик XV вырос, он не слишком старался положить конец этой тенденции. Как и его предшественники, он с наслаждением менял любовниц, в числе которых были и мадам де Помпадур, и графиня дю Барри. Но в отличие от своего деда Людовика XIV, под влиянием мадам де Ментенон к концу жизни ставшего набожным, Людовик XV и в старости славился тем, что содержал целый гарем совсем юных женщин за счет государтвенной казны. Пока Мария Лещинская, его бедная жена, вынашивала его детей, а их у нее было 11 человек, в покоях короля окончательно стиралась черта, отделявшая галантность от распущенности.

Что же произошло с истинной любовью в этом полном цинизма «галантном» мире? Галантность допускала любовь лишь до тех пор, пока соблюдались правила игры. В порядочном обществе любовники должны были демонстрировать безупречные манеры и уметь искусно вести беседу. На публичные проявления привязанности смотрели косо, даже если дело касалось супругов. В самом деле, в дворянском кругу считалось déclassé – низким, неприличным, – если женатые люди ведут себя как любовники. Рамон де Сен-Мар писал в своих «Галантных и философских письмах»: «Маркиз де *** невыносим: он без конца ласкает свою жену на людях; он постоянно о чем-то с ней разговаривает. Словом, создается впечатление, что он ведет себя, как влюбленный»³. Поэтому, как считает де Сен-Мар, этот маркиз выглядит невероятно смешным в глазах общества. Конечно, в частной жизни, подальше от назойливых глаз, влюбленные могли открыто выражать свои чувства и поступать сообразно своим желаниям. Заглянуть в это секретное пространство нам помогут многочисленные французские романы XVIII столетия, написанные аббатом Прево, Кребийоном-млад-шим, Жан-Жаком Руссо и Шодерло де Лакло. Благодаря их сочинениям были открыты новые места на карте страны Нежности.

В дворянском кругу считалось déclassé – низким, неприличным, – если женатые люди ведут себя как любовники.

Роман стал законным прибежищем любви. Любовь на страницах романа жила своей жизнью, наполняя души читателей нежностью и страстью. Здесь они могли испытать разные любовные переживания, от «галантности» до истинной любви. Любовь – дело личное, касающиеся только двоих, а «галантность» – явление социальное, она заставляет всех играть по одним и тем же правилам.

Растеряв свои приоритеты, галантность быстро превращалась в притворство, пародию на настоящее чувство, как показала мадам де Лафайет в романе «Принцесса Клевская», а Мольер – в «Мизантропе». Во времена Регентства и правления Людовика XV чрезмерная галантность вырождалась в откровенную пошлость.

По «правилам» галантности мужчина совращал женщину любыми средствами, он мог воспользоваться ее неопытностью или скромным происхождением, потом он оставлял ее, совершенно не заботясь о том, что с нею станет. Такое случалось не только в романах, подобные истории не редкость во Франции, как и в других европейских странах, но в XVIII веке они привлекали к себе более пристальное внимание, чем в любую другую эпоху. Распространившиеся во Франции и в Англии романы о соблазненных женщинах в будущем послужат образцами для создания так называемой бульварной литературы.

По «правилам» галантности мужчина совращал женщину любыми средствами, он мог воспользоваться ее неопытностью или скромным происхождением, потом он оставлял ее, совершенно не заботясь о том, что с нею станет.

Не всегда жертвами соблазна были женщины. Соблазнять могли и «галантные дамы», и кокетки. В Энциклопедии XVIII века объясняется различие между этими понятиями, причем о кокетках, поощряющих волочащихся за ними поклонников, говорится с большим неодобрением. «Галантная дама», которой движет желание нравиться и быть любимой, ограничивает себя одним любовником. Невзирая на тонкие различия, о которых сказано в энциклопедиях и словарях, романы изображали неприглядную реальность. Главное было не в том, что оставленный возлюбленный или возлюбленная были несчастливы, а в том, что страдала их репутация – репутация галантной дамы, галантного кавалера, вульгарного соблазнителя или откровенной кокетки.

Братья Гонкур в своей классической работе «Женщина в восемнадцатом столетии» пишут, что «женщина <в этом смысле> была равна

мужчине и даже могла превосходить его в <…> галантной порочности»⁴. Учитывая общеизвестное женоненавистничество Гонкуров, не удивительно, что они ставят женщину на одну доску с мужчиной, возлагая на нее такую же, если не большую, ответственность за моральный упадок своего века. Разумеется, аристократки, выйдя замуж, заводили любовников, а некоторым из них даже удавалось делать это тайно, производя на свет незаконнорожденных детей без всяких неприятных последствий. К сожалению, этого нельзя сказать о детях, которых нередко оставляли у ворот церкви, они росли в нищете, не подозревая о том, в какой роскоши купаются их родители. Рассказы о несчастных «плодах любви», которыми пестрели страницы романов, берут начало в реальной жизни. Примером тому может служить история жизни Жюли де Леспинас.

Мы должны доверять романистам, и мне кажется, что мы так и делаем в том смысле, что их герои служат зеркалом социальных реалий, в частности, XVIII столетия, когда любовь ставила человека перед выбором: покориться ли своему чувству или следовать велению долга. Дилемма эта была неразрешима в реалиях того времени: в любом случае счастье было невозможно. С одной стороны, сердце, душа, разум, чувство, нежность и чувствительность защищали права истинной любви. С другой стороны, жизнь общества была пропитана чувственностью, удовольствием – plaisir; стилем, вкусом – goût, а более всего, сладострастием – volupté, часто преобладавшим над чувством. Именно amour-passion – любовь-страсть – поглощала чувства и затмевала разум. И сейчас французы говорят о любви-страсти – amour-passion как о любви особого рода, к которой каждый стремится и надеется испытать ее хотя бы раз в жизни.

Главное было не в том, что оставленный возлюбленный или возлюбленная были несчастливы, а в том, что страдала их репутация.

Роман аббата Прево о Манон Леско познакомил французскую публику с маниакальной формой любви-страсти. Роман вышел в 1731 году, а в конце XIX века благодаря опере Пучини судьбу Манон Леско и кавалера де Грие оплакивала вся Европа. В романе Прево страсть, на первый взгляд, все еще остается уделом любящих, как было в средневековом романе, как случилось с принцессой Клевской и могло бы случиться с другими персонажами. Когда кавалер де Грие впервые увидел Манон, он был потрясен: «Я… мгновенно воспылал чувством, охватившим меня до самозабвения»⁵. Несмотря на свое скромное происхождение, она обладала красотой, достоинством и прекрасными манерами. Узнав, что ее отсылают в монастырь, де Грие превращается из наивного подростка в деятельного любовника. Оказавшись во власти первой любви, он устраивает ужин с ней наедине.

«Я скоро убедился, что я не такой ребенок, как мог думать. Сердце мое открылось сладостному чувству, о существовании которого я и не подозревал. Нежный пыл разлился по всем моим жилам. Я пребывал в состоянии восторга, лишившего меня дара речи, я мог выражать его лишь нежными взглядами.

Французы говорят о любви-страсти – amour-passion – как о любви особого рода, к которой каждый стремится и надеется испытать ее хотя бы раз в жизни.

Мадемуазель Манон Леско, – так она назвала себя, – видимо, была очень довольна действием своих чар».

Мы еще не успели познакомиться с ними, а де Грие и Манон уже бегут из Амьена в Париж. Поскольку оба они почти дети, то не могут пожениться без согласия родителей, и им ничего не остается, как поселиться вместе и жить супружеской жизнью, «немало над тем не задумавшись». Де Грие заверяет, что был бы счастлив всю свою жизнь прожить с Манон, если бы она хранила ему верность. Но в том-то и беда, что добродетельный молодой человек благородного происхождения и воспитания влюбился в женщину, не чуждую всех пороков своего времени. Она испытывает истинную страсть, но не к кавалеру де Грие, а к удовольствиям, развлечениям и роскоши, что и приводит их на край гибели. Образ Манон внес во французскую литературу новую проблематику: она представляет собой тип la femme fatale – роковой женщины. За нею вслед придет Кармен, а потом и тип «дурной женщины». Такой ничего не стоит заманить в ловушку порядочного, но слабого мужчину, который гибнет в тенетах своей страсти.

Критерии добродетели, существовавшие в прошлом, утратили свою привлекательность. Когда у де Грие закончились деньги, Манон, не колеблясь, отдается во власть тех любовников, которые могут доставить ей удовольствия, и снова возвращается к нему, заверяя в своей любви, якобы страдая от угрызений совести, а он, по-прежнему влюбленный в нее, прощает. Прево, как и де Грие, не видит большого зла в том, чтобы мошенничать, играя в карты, для того чтобы обеспечить роскошную жизнь Манон, без которой он не мыслит себе жизни. Он оказывается замешанным в аферы, цель которых – вытянуть крупные суммы у богатых аристократов в обмен на благосклонность Манон, и они дважды попадают в тюрьму. Во второй раз Манон высылают в Америку, в Новый Орлеан, в компании с женщинами, не обремененными моралью, годными, как полагали, для того, чтобы заселять колонии. По-прежнему безумно влюбленный де Грие следует за ней.

Какие свойства характера или движения души героев могли бы служить им оправданием? Автор считает, что это страстная любовь. Снова и снова де Грие объясняет все свои проступки роковой любовью к Манон: «Я люблю ее со столь необоримой страстью, что она делает меня несчастнейшим из смертных». Так он оправдывает себя в собственных глазах. И хотя Манон дарит свое расположение другим, она клянется в вечной любви и к де Грие. Однажды она сказала ему, что ждет от него только верности сердца. Возможно, в душе Манон – добрая девушка, но она беспечна, непостоянна и безнравственна.

Трудно найти у Манон достоинства, пробудившие неугасимую любовь де Грие. Он приписывает ей трагические черты героини Расина Федры, но она больше напоминает лицемерную Селимену из «Мизантропа», хотя не обладает ни ее умом, ни общественным положением. Как понять, отчего же она имеет такую власть над де Грие?

Он называет ее неверной и ветреной женщиной, вероломной любовницей, обманщицей и лгуньей. Но несколько мгновений спустя де Грие, видя ее слезы, заключает ее в объятья, нежно целует и вымаливает у нее прошение. Он не может покинуть ее, даже отдавая себе отчет в ее корысти и коварстве. Он пытается уговорить самого себя: «Она грешит, сама того не ведая… она легкомысленна и безрассудна, но прямодушна и искренна». Только влюбленный может видеть ее такой. Своему отцу он признаётся: «Любовь – причина всех моих заблуждений, вы это знаете. Роковая страсть!.. Любовь сделала меня слишком нежным, слишком страстным, слишком преданным и, быть может, слишком предупредительным к желаниям моей обворожительной возлюбленной. Вот таковы мои преступления».

Де Грие не может покинуть Манон, даже отдавая себе отчет в ее корысти и коварстве.

Какие бы проступки он ни совершил, мы, по воле автора, должны верить, что де Грие свойственно врожденное великодушие. Его неизменные чувства к Манон, несмотря на все ее недостатки, свидетельствуют, по мнению автора, о его исключительных духовных качествах. Нужно обладать стойкостью мученика, чтобы так покориться страстной любви, вплоть до самоуничижения и саморазрушения. Такая всепоглощающая любовь будет воспета в романе Жан-Жака Руссо «Новая Элоиза». Но прежде нам предстоит исследовать еще один оригинальный роман, вышедший в свет в 30-х годах XVIII века. В нем рассказывается о любовных приключениях и злоключениях жаждущего любви молодого человека.

«Заблуждения сердца и ума» (Les egarements du coeur et de lesprit), написанные Кребийоном-младшим, напоминают фабулу «Манон Леско». Герою романа Кребийона, как и кавалеру де Грие, семнадцать лет, он неопытен в светских интригах. Но на этом их сходство заканчивается, так как кавалер де Мелькур хочет соблазнить сорокалетнюю женщину, а потом влюбляется в свою ровесницу – красавицу Гортензию де Тевиль. Этот юный влюбленный быстро понимает, что ухаживание за женщинами требует времени, чревато ложью и ловушками, о которых он прежде даже не подозревал. Где же та самая истинная любовь, которая, как он слышал, была в старые времена, полна почтения, искренности и утонченности? Вместо этого он наблюдает любовные связи, которые поддерживают скорее ради преходящего удовольствия, чем ради непреходящей привязанности. Легкость, с которой представители обоих полов относятся к физической близости, поражает его:

«Достаточно было три раза сказать женщине, что она мила… С первого раза она верила, со второго – благодарила, а после третьего обычно следовала награда»⁶. Молодому человеку многое предстояло узнать о любви, а сам он мог предложить лишь свою приятную внешность и благородное имя. Мадам де Люрсе – опытная дама сорока с лишним лет, femme galante – галантная дама мадам де Сенанж и свободных нравов господин де Версак рады всему его научить. Они прививают ему интерес к любовным забавам в салонах, столовых, будуарах, каретах, парках и в опере, поскольку де Мелькур пытается постичь значение понятий «удовольствие, страсть, привязанность, любовь». В одно из последних изданий этой книги, выпущенное издательством Flammarion в 1985 году, включен «Словарь любовной лексики», состоящий из 100 статей и 1000 ссылок. Этого более чем достаточно, чтобы считать «Заблуждения сердца и ума» ироническим изображением любви à la française – на французский манер.