Текст книги "Нет худа без добра"

5
Рассеченный мозг Чарльза Гито

Дорогой мистер Гир!

Сегодня мне приснился очень странный сон.

Я стоял на променаде в Оушен-Сити и смотрел, как всходит солнце. Было тепло, так что вроде бы это происходило летом, но на много миль вокруг не было ни одного человека, и я подумал, что это все-таки не лето. Солнце нагревало мое лицо как раз до той температуры, какая нужна, волны бились о берег, у меня над головой кричали чайки, и даже металлические перила, к которым я прислонился, были теплыми, как женская рука.

Мне было очень хорошо и покойно, пока я не услышал мамин голос. Она кричала:

– Ричард! Ричард! Помоги мне! Я падаю! Ричард, помоги!

Я стал озираться, но не увидел ни мамы, ни кого-либо другого.

– Ричард! – кричала она. – Пожалуйста, помоги мне! Я не могу больше держаться! Мне больно!

Наконец я понял, что она под настилом.

Я хотел спуститься по лестнице на пляж, но лестницы не было.

Перегнувшись через перила, я не увидел внизу ничего, кроме океана. Солнечные зайчики играли на воде, как мерцающие галактики.

Пляж куда-то исчез.

– Ричард! Ричард! Помоги! – кричала мама.

И хотя она в этом сне называла Ваше имя, я знал, что она зовет меня: это было все то же притворство, которым мы занимались перед тем, как она умерла.

Я опустился на колени и сквозь щели между досками настила увидел маму, которая висела, уцепившись за оголенный электрический провод, который искрил и бил ее током, а под ней была бездонная черная яма. Мама была молодой – такой, как в моем детстве, – с длинными черными волосами и гладким лицом без морщин. Может быть, в этом сне ей было столько же лет, сколько мне сейчас.

Это был какой-то абсурд.

Куда делся пляж?

Куда делся океан?

– Мама! – крикнул я, и наши глаза встретились.

На какую-то секунду она увидела меня сквозь щели между досками – ее зрачки сфокусировались на мне, а на лице появилось странное выражение, чуть ли не ужас.

Она отпустила провод и начала падать все ниже и ниже, и во время падения она старела. Я видел, как ее волосы поседели и стали короче, морщины разбегались от глаз по всему лицу, кожа на руках тоже сморщилась.

– Мама! – завопил я во сне.

– Бартоломью! – вдруг раздался мужской шепот.

Открыв глаза, я увидел, что на краешке моей постели сидит отец Макнами – точь-в-точь как иногда сидела мама, когда я был маленьким.

Я захлопал глазами.

В комнате было темно, свет падал только из коридора, очерчивая силуэт отца Макнами. Я понял, что спал.

– Ты кричал во сне, – сказал он. – Что-нибудь случилось?

– Я видел сон, – ответил я.

Я хотел пересказать сон отцу Макнами, но сон показался мне слишком диким, и к тому же мне всегда надо какое-то время, чтобы вспомнить, что снилось, после того как проснусь, так что я больше ничего не сказал.

– Я тоже не могу уснуть, – сказал отец Макнами. – Хочешь бутерброд?

– Нет, спасибо, – ответил я, так как не был голоден.

– Ну, как хочешь. Но, может, хотя бы составишь мне компанию, пока я ем?

– Ладно, – ответил я и спустился вслед за ним в кухню.

Он стал готовить себе бутерброд с ветчиной и сыром, а я сел за стол.

– Ты знаешь что-нибудь о двадцатом президенте США Джеймсе Гарфилде? – спросил он.

Я еще не вполне проснулся и лишь тупо таращился на его жующую физиономию.

Борода его украсилась желтыми крапинками горчицы.

– Я читаю книгу о нем, – сказал отец Макнами. – Она наверху, на ночном столике.

Я кивнул.

Говоря, он для большей выразительности размахивал бутербродом, так что лист салата удерживался на нем из последних сил.

– Итак, Джеймс Гарфилд был двадцатым президентом нашей великой державы, – сказал отец Макнами. – Судя по всему, он был хорошим, достойным человеком. Поддерживал движение за гражданские права, хотел ввести всеобщее обучение, чтобы все дети – и белые, и черные – умели читать.

Я не мог понять, чего ради он решил рассказывать мне это среди ночи, но не стал спрашивать его. Я клевал носом, и все происходящее казалось мне еще одним фантастическим сном.

– А кто такой Чарльз Гито, ты знаешь?

Я помотал головой.

Отец Макнами дожевал кусок бутерброда, проглотил его и сказал:

– Он выстрелил в президента Гарфилда на железнодорожном вокзале в Вашингтоне и объявил, что это Бог надоумил его. Но еще более немыслимо то, что Гарфилд якобы произнес, когда в него впились две пули: «Мой Бог, что это?» Как будто он спрашивал, не Божья ли это воля. Гарфилд никак не ожидал, что в него выстрелят в этот день. Он полагал, что несет людям добро – может быть, даже действует от лица Бога. Но эти две пули вызвали у него вопрос: «Мой Бог, что это?»

Все это было похоже на очередную проповедь отца Макнами – он часто делал исторические экскурсы. Но почему среди ночи? Из-за виски, что ли?

– «Теперь Артур наш президент!» – завопил Гито. – Лист салата слетел-таки с бутерброда и приземлился на стол, оставив на нем горчичный след. – Артур был вице-президентом в то время. Затем Гито потребовал, чтобы его арестовали. Впоследствии он утверждал, что Бог выбрал его, чтобы изменить ход истории.

Отец Макнами откусил еще один здоровенный кусок бутерброда, прожевал его и проглотил.

– Вы напились? – спросил я.

Ночная лекция была слишком насыщена эмоциями, даже для отца Макнами.

– Отставные ирландские священники никогда не напиваются. Виски лишь развязывает нам язык, – ответил он и, подмигнув мне, продолжил: – Тогда мало что знали о бактериях и занесли своими немытыми пальцами заразу в раны Гарфилда. Из-за этого он умирал медленно, долго и мучительно. В конце концов его перевезли на побережье Нью-Джерси.

Слово «побережье» напомнило мне о моем сне, о том, как мама провалилась в глубокую дыру под настилом. «Синхронистичность?» – подумал я.

– Когда Гарфилд умер, жена его якобы воскликнула: «О, за что мне эти страдания?»

Отец Макнами сделал паузу, чтобы прикончить половину бутерброда. Слизав горчицу с пальцев, он сказал:

– На суде Гито поносил судью и присяжных и, похоже, не сознавал, что его ждет казнь. Он считал себя героем и был уверен, что новый президент помилует его. Законники спорили о том, достаточно ли он здоров психически, чтобы предстать перед судом. Ясно, что он был ненормален, тем не менее его судили и казнили.

Поняв, что это конец истории, я кивнул – на то, чтобы сказать что-либо, у меня не было сил.

– Тебе не хочется говорить, да? – спросил отец Макнами.

– Три часа ночи, – сказал я, посмотрев на часы, стоявшие на микроволновой печи.

Он кивнул и быстро доел бутерброд.

Я не уходил, так как это было бы невежливо.

Прикончив бутерброд, он поднялся, похлопал меня по плечу и сказал:

– Спи спокойно, Бартоломью.

Я послушал, как он поднимается по лестнице, затем тоже поднялся к себе и снова лег.

Лежа, я думал о президенте Гарфилде и его убийце, а также о том, как мама падала в бездонную яму и на глазах старела. Я задавал себе вопрос: не было ли тут какой-то связи?

Когда первые лучи солнца заглянули в окно, я почувствовал тяжесть в голове, потому что провел почти всю ночь в размышлениях.

Я принял душ, оделся и приготовил завтрак.

Отец Макнами сначала отказывался есть приготовленный мною завтрак, сказав, что он не хочет, чтобы я обслуживал его все время, и что ему самому следовало бы готовить себе, но я возразил:

– Я всегда готовил для мамы, так почему я не могу готовить для вас? К тому же, когда я занимаюсь этим, я меньше переживаю из-за мамы.

Лицо отца Макнами стало очень печальным.

– Я очень благодарен тебе, Бартоломью, за то, что ты позволил мне жить здесь.

Мы позавтракали в молчании, и выносливые (или ленивые) утренние птицы исполнили свою симфонию, несмотря на мороз.

Мне хотелось спросить его, не был ли наш ночной разговор о двадцатом президенте немножко безумным, но я не спросил. Возможно, я боялся, что тоже схожу с ума, как мама и Чарльз Гито. Я думал, что не выдержу еще одной битвы с сумасшествием. Тревожил меня также вопрос, не придется ли мне теперь, когда отец Макнами поселился у меня, притворяться и перед ним. Он тоже вел себя довольно странно.

Я думаю, что не смог бы снова притворяться ради кого-нибудь, потому что теперь мне надо притворяться для самого себя, чтобы продолжать жить после маминой смерти. И еще меня беспокоило, что отец Макнами пытается сказать мне что-то важное, а я не понимаю его из-за своей тупости. «Не будь снова таким же дебилом, как в случае с Тарой! – кричал мне сердитый человечек у меня в желудке. – Не доверяй никому, держись в стороне!»

Когда мы вымыли и вытерли посуду после завтрака, отец Макнами сказал:

– А теперь одевайся, я хочу кое-что тебе показать.

В полном молчании мы долго шли по улицам, которые были забиты транспортом и залиты зимним солнцем, пока не добрались до Южной двадцать второй улицы, самого центра Филадельфии.

– Это здесь, – сказал отец Макнами, и я проследовал за ним сквозь тяжелые деревянные двери меж двух серых колонн в кирпичное здание, оказавшееся Музеем Мюттера.

В здании хранились в стеклянных витринах разнообразные части тела и органы, уродливые скелеты, хирургические инструменты и прочие редкости. Я понял, что это медицинский музей, но вместе с тем возникло ощущение, что я стал персонажем какого-то триллера.

Остановившись перед одной из витрин, отец Макнами сказал:

– Взгляни на это.

Это была банка старинного типа, возможно, в таких банках раньше консервировали фрукты. Сверху банка была закрыта металлической пластиной и запечатана воском. Внутри находилась желтая жидкость, в которой плавало что-то вроде артишоков.

– Рассеченный мозг Чарльза Гито, – объяснил отец Макнами. – Его сохранили из-за его исторического значения и для того, чтобы будущие поколения учились по нему.

– Чему тут можно научиться? – спросил я.

Я не мог представить себе всю эту законсервированную мешанину в качестве человеческого мозга, но у музея был очень солидный вид, так что это, по-видимому, действительно был мозг Чарльза Гито, как было написано на табличке, хотя выглядел он очень странно.

– Он был болен, – объяснил отец Макнами. – Врачи должны изучать болезнь, чтобы понять ее и лечить больных людей.

Мне вовсе не нравилось смотреть на раскрошенный мозг. Я представлял себе, что когда-то он был внутри черепа, жил, слушал, говорил и приказывал телу передвигаться, и меня все больше тошнило. Может быть, это объяснялось тем, что я не выспался и устал, но, вообще-то, эта расчлененка никогда меня не привлекала.

– Может, пойдем отсюда? – спросил я, жалея о том, что вместо обычного воротника священника отец Макнами носит мятый воротничок на застежках, когда-то красный, но от множества стирок ставший розовым.

Отец Макнами посмотрел на меня.

– Тебе это неприятно?

– Да, немного, – ответил я, подумав, что это кого угодно выведет из равновесия.

– Тогда пошли, – сказал он, и мы пошли.

Когда мы прошли несколько кварталов, я спросил, не можем ли мы немного посидеть.

Я сел на ступени какой-то трехэтажки, как их здесь называют.

– Что-нибудь не так? – спросил отец Макнами.

– Зачем вы разбудили меня сегодня ночью?

– Ты кричал. Тебя преследовали ночные кошмары.

– А зачем вы привели меня сюда смотреть на этот искромсанный мозг?

– Ты сердишься на меня?

Я не хотел отвечать на этот вопрос и промолчал.

Я действительно был немного сердит.

Все происходило слишком быстро.

Отец Макнами сел рядом со мной, и мы довольно долго наблюдали за движением на улице, но на его вопрос я так и не ответил.

Тошнота у меня прошла.

Сердился я уже меньше.

Мы так долго сидели на холодном бетоне, что мой зад и бедра начали замерзать.

Подошел мужчина в дорогом пальто и с шелковым шарфом на шее и обратился к нам:

– Это мой дом, а вы околачиваетесь тут на ступенях.

– Простите нас, – ответил отец Макнами, кивнув.

Мужчина, не говоря больше ни слова, прошел мимо нас. Я в это время начал уже вставать, и его колено ударило меня по плечу.

– Простите, – сказал я, хотя мне не за что было извиняться, и я подозревал, что мужчина ударил меня намеренно.

Мы ушли.

Минут через пятнадцать отец Макнами спросил:

– Бог так и не поговорил с тобой?

– Нет, – ответил я.

– Наверняка этот осел не разговаривал и с Чарльзом Гито, – сказал он.

Я ничего не ответил ему.

Я не хотел больше говорить о Чарльзе Гито.

В основном потому, что мне не хотелось вспоминать его рассеченный мозг, сохраненный навечно в банке.

– Хочешь знать, почему я так уверен, что Бог не велел Гито убивать Гарфилда?

Отец Макнами вопросительно смотрел на меня, и я кивнул. На самом деле я не хотел этого знать, но понимал, что проще кивнуть, так как ему хотелось высказаться и это был самый быстрый способ покончить с этим вопросом.

– Бог не подговаривает людей совершать плохие поступки. Бог никому не велит убивать президентов. Даже когда Он велел Аврааму убить Исаака, Он не дал ему это сделать и послал ангела, чтобы тот остановил Авраама. Это была просто проверка. Но тебя, Бартоломью, Бог уже проверил болезнью твоей матери и убедился, что у тебя доброе, чистое сердце. Ты выдержал испытание.

Мне сказанное им не понравилось, ведь это означало, что Бог наслал болезнь на маму, чтобы испытать меня, и если вправду так, то как я мог верить по-прежнему в такого Бога?

– Что-то подсказывает мне, что скоро ты поможешь другим без особых жертв, – сказал отец Макнами.

Я подумал, что, может быть, Чарльз Гито воображал, что убийством президента Гарфилда принесет пользу стране, может быть, он верил, что делает доброе дело. А может быть, он был просто помешанным. Но мне не хотелось дискутировать с отцом Макнами. У него был такой довольный вид, будто он произнес самую важную в своей жизни проповедь. Я все больше склонялся к мысли, что у него тоже не все в порядке с головой.

– Бог общается с нами не только с помощью слов, Бартоломью, – сказал он, когда мы ждали зеленый свет на перекрестке. – Иногда это бывает всего лишь ощущение, наитие. У тебя такого не было?

Я помотал головой.

Больше до самого дома мы не разговаривали.

Отец Макнами опять стал на колени в гостиной, чтобы продолжить свою молитву, а я пошел в библиотеку, наслаждаясь ходьбой, холодным воздухом у себя в носу и солнечным теплом на лице.

Библиодевушка в этот день не работала.

Я притворился, что читаю новости в журналах «Ньюсуик», «Тайм» и других, но на самом деле я в основном вспоминал свой сон о том, как мама падает в бездонную черную яму под настилом.

Когда несколько часов спустя я вернулся домой, отец Макнами все еще молился. Глаза его были крепко зажмурены, кисти рук вцепились друг в друга так яростно, что даже побелели, губы шептали какие-то слова с устрашающей скоростью, виски блестели от пота.

К обеду он не вышел.

Когда я ложился спать, он все еще был на коленях.

Интересно, что можно говорить Богу столько часов?

Ваш преданный поклонник

Бартоломью Нейл

6
«Ситуация осложняется из-за его досадной склонности чрезмерно все анализировать»

Дорогой мистер Гир!

Во время очередного визита Венди отец Макнами молился в гостиной; он делает это часами, даже тогда, когда я смотрю телевизор. Когда он молится, окружающее не существует для него. Он словно погружается в транс. Можно вылить ведро ледяной воды ему на голову, а он даже не пошевельнется.

– А вы что здесь делаете? – спросила Венди, увидев его.

– Он молится, – ответил я, так как отец Макнами не поднял головы. – Пойдемте на кухню.

– Почему он молится в вашей гостиной, Бартоломью?

– Он всегда молится там.

– С каких пор?

– С тех пор, как поселился у меня. Он сложил с себя сан, и теперь…

– Отец Макнами! – завопила Венди.

Когда никакой реакции не последовало, она подошла к нему и трижды дернула его за руку.

Отец Макнами приоткрыл один глаз, как будто все это время только притворялся, что молится, и спросил:

– Да?

– Что здесь происходит? – спросила Венди.

– Я поселился у Бартоломью.

– Зачем?

– Это связано с одним старым делом, которое не имеет к вам отношения.

– Не вижу в этом ничего хорошего.

Отец Макнами вздохнул:

– Вы так молоды, Венди. Меня восхищает ваша молодость и горячность.

– Вы просили меня помочь Бартоломью обрести независимость…

– И что?

Он поднялся на ноги, посмотрел в потолок и сказал:

– Прости меня, Боже.

– Мы так не договаривались, – сказала Венди.

– Давайте поговорим на улице, если не возражаете.

Они вышли из дома и стали разговаривать на тротуаре. Я видел их через окно, но не слышал, о чем они говорят. Отец Макнами все время утвердительно кивал. Венди наставляла на него обвиняющий палец. Это продолжалось минут пятнадцать.

Кончилось тем, что отец Макнами куда-то ушел.

Венди сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, поднимая и опуская плечи, потом заметила, что я смотрю на нее через окно. На лице у нее промелькнуло сердитое выражение, но затем она улыбнулась и направилась в дом.

– Поговорим в кухне? – спросила она, войдя, и, не дожидаясь ответа, прошествовала туда мимо меня. Это было непохоже на нее.

Она сняла свое пальто военного покроя с цветочным узором и повесила его на спинку маминого стула. Мы сели за кухонный стол, но птицы на этот раз не пели, что можно было расценить как некий знак.

– Вы хотите, чтобы отец Макнами жил с вами? – спросила Венди.

Ее оранжевые брови сдвинулись, смяв друг друга; оранжевые волосы были стянуты назад в конский хвост; веснушчатые уши были насквозь пронизаны солнечным светом и казались прозрачными.

– Мне он не мешает, – сказал я.

– Это не ответ.

Я пожал плечами.

– Отец Макнами, похоже, немного не в себе. Вы не замечали ничего странного в его поведении?

Я опять пожал плечами, потому что замечал, но не хотел говорить ей об этом. Возможно, мне не хотелось оставаться одному, и я понимал, что отец Макнами, скорее всего, уйдет, если я выскажу такое пожелание. Мои ощущения было непросто выразить, и я предпочитал отмалчиваться.

– Я понимаю это как знак согласия, – прокомментировала мое молчание Венди. – Послушайте, Бартоломью, я помню, что рекомендовала вам найти подходящую стаю и подружиться с кем-нибудь. Мы выяснили вашу цель на ближайшие три месяца: выпить пива в баре с каким-нибудь подходящим по возрасту человеком, так?

Я кивнул.

– Мне кажется, тот факт, что отец Макнами поселился здесь, не способствует достижению этой цели.

– Почему?

– Вы провели первые сорок лет жизни с матерью и заботились о ней. Не прожили вы самостоятельно и двух месяцев, как к вам вселяется мужчина значительно старше вас. Вам не кажется, что складывается определенная схема?

Я не мог взять в толк, что за схему она имеет в виду, и чувствовал себя неандертальцем. Уверен, что Вы, Ричард Гир, понимаете ее гораздо лучше и, возможно, увидели эту проблему еще два-три письма тому назад.

– Я вас не понимаю, – ответил я.

Она прикусила губу, посмотрела секунду в окно и спросила:

– Отец Макнами говорил вам, что надеется получить через вас сообщение от Бога?

Я понимал, что не стоит говорить ей правду, и потому промолчал.

– Я знаю, что отец Макнами был вашим религиозным наставником в течение всей вашей жизни, что вера и Католическая церковь очень важны для вас. Я знаю также, что отца Макнами очень заботит ваша судьба. Более того, именно он направил меня…

– Что у вас с рукой? – спросил я.

Вопрос вырвался у меня прежде, чем я успел остановить себя. На ее левом запястье был багрово-желтый кровоподтек. Я заметил его, когда она жестикулировала и запястье обнажилось.

– Что? – откликнулась она и опустила рукав, закрыв синяк.

У нее было такое выражение лица, что мне стало неудобно.

– Ах это! – произнесла она. Взгляд ее метнулся вверх и влево, что является, как я читал, классическим признаком того, что человек говорит неправду. – Я упала, катаясь на роликовых коньках. На Келли-драйв. Надо было надеть защитные перчатки. Но у них такой дурацкий вид! Теперь уже все в порядке.

Я не поверил ей, но не стал развивать эту тему. Венди ужасная лгунья. Она снова заговорила об отце Макнами – о том, что разговаривала с отцом Хэчеттом, которого очень беспокоит состояние отца Макнами. Он не сказал, где он будет жить, и даже ни с кем не попрощался. Ей придется сообщить отцу Хэчетту, где он находится. Я помню, что Венди несколько раз упоминала «психическое здоровье», но я слушал ее невнимательно, потому что прокручивал в уме возможные варианты приобретения ею синяка на запястье. Катаясь на роликах, она могла растянуть сустав или даже сломать руку, но вряд ли рука имела бы тогда такой жуткий вид. Хотя, возможно, я и ошибаюсь – я не доктор.

Может быть, ее укусила собака? Но не было видно следов укуса или запекшейся крови. Может быть, она держит дома ручную змею и та слишком туго обвилась вокруг ее руки, а теперь Венди боится, что змею у нее отберут, если она скажет правду?

Все может быть.

Однако все эти варианты были неубедительны. Я боялся, что с ней происходит что-то более страшное, а она делает вид, что все в порядке.

Сердитый человечек у меня в желудке был недоволен.

– Вы что, беспокоитесь обо мне, Бартоломью? – спросила Венди и посмотрела на меня так, как смотрела мама, когда впервые назвала меня Ричардом, или Тара Уилсон перед тем, как вести меня в школьный подвал. Такой взгляд был у сексуально активных девушек в школе: голова чуть наклонена вперед, пристальный взгляд исподлобья. – Вы прямо не сводите глаз с моего запястья.

Я уставился на свои коричневые шнурки.

– Как мило! – произнесла Венди чуть ли не злобно.

Это было нечестно. Обернуть мое участие к ней против меня же. Использовать свою красоту как оружие.

– Отец Макнами вполне нормален, – сказал я. – Он просто…

Я хотел рассказать ей о Чарльзе Гито, о том, что есть хорошее и плохое безумие, но я знал, что она не поймет.

– Как бы то ни было, – сказала Венди, – вы эмоционально не готовы жить в одном доме с другим человеком, особенно если он такого же возраста, как ваша мать.

– Почему вы так думаете?

– Потому что вам надо работать над приобретением друзей-сверстников. Найти подходящую по возрасту группу поддержки. Отыскать свой собственный путь.

– Быть птичкой, – подсказал я.

– О’кей, я признаю, что это сравнение было, возможно, неудачным.

Венди долго смотрела на меня, я смотрел на свои шнурки и ощущал на себе ее взгляд. Наконец она спросила:

– Вы чувствуете себя нормально?

Я кивнул.

– Вы думали о том, чтобы вступить в группу поддержки, о которой я вам говорила?

– Я еще думаю над этим.

– Не хотите поговорить о чем-нибудь, что происходило на этой неделе?

– Нет, спасибо.

– Чем вы занимаетесь с отцом Макнами?

– Ну, всякими мужскими делами.

– Мужскими делами?

– Да.

– Вы не расскажете мне, что это за дела?

– Вы же не мужчина, – сказал я и улыбнулся, потому что было приятно иметь мужские секреты, это как бы приближало меня к возможности выпить пива с другом в баре. Вы гордились бы мной, Ричард Гир, это точно.

– Понятно, – отозвалась Венди и рассмеялась, по-хорошему так. – А что вы читали в библиотеке?

– О далай-ламе, – сказал я, и это было правдой. – И о Тибете.

– Это интересно. А почему именно об этом?

– Вы знаете, что тибетские монахи прибегают к самосожжению в знак протеста против китайского правления?

– К самосожжению? Нет, я не знала.

– Почему?

– Что значит «почему»?

– Почему вы не знаете? Почему никто не знает об этом?

– Не могу сказать. Если это правда, то об этом должны были сообщить в новостях.

– Это правда. Об этом можно прочитать в библиотеке, в интернете.

– Ричарду Гиру следовало бы получше пропиарить этот вопрос, – сказала она и рассмеялась. – Тибет – это ведь его конек, да?

Я сначала не мог поверить своим ушам. Синхронистичность синхронистичностью, но чтобы вот так, ни с того ни с сего, вдруг всплыло Ваше имя! Потом до меня дошел смысл сказанного ею, и сердитый человечек у меня в желудке так и подпрыгнул, принявшись пинать и колотить кулаками мои внутренние органы.

– Не надо смеяться над Ричардом Гиром, – сказал я. – Он мудрый и влиятельный человек. И он делает очень важное и благородное дело. Вы не понимаете. Он помогает людям, очень многим!

– Хорошо, хорошо! – сказала Венди и вытащила из сумки записи, касающиеся меня. – Господи боже мой, я и не знала, что вы такой поклонник Ричарда Гира.

Я хотел сказать ей, что я не просто Ваш поклонник, но что Вы мое доверенное лицо, рассказать ей о нашем общем притворстве, но вовремя спохватился, поняв, что это создаст массу лишних проблем. Венди не увидит смысла в нашей переписке. Венди хочет, чтобы я был птичкой и посещал группу поддержки с людьми подходящего возраста. А птички не заводят друзей среди знаменитых кинозвезд и всемирно известных деятелей культуры.

Не стоит сердиться на Венди.

Она не виновата.

Она искренне хочет помочь мне.

Она просто не знает, как это сделать, но это не ее вина.

Венди всего-то чуть больше двадцати лет – как раз в этом возрасте меня арестовали за то, что я позволил копу, переодетому проституткой, потереться о мою ногу. Человек ничего не знает, когда ему чуть больше двадцати. Постарайтесь вспомнить то время, когда Вам было столько же, Ричард Гир. Вы тогда жили то в Нью-Йорке, то в Лондоне и играли в «Бриолине». Интервью, которые Вы давали, были сенсационными. Вы были гораздо больше развиты во всех отношениях, чем Венди, но могли бы Вы тогда дать мне ценный совет? Нет. Так что не судите Венди слишком строго. Она просто молодая женщина, которая старается делать доброе дело, как может.

– Могу я говорить с вами откровенно?

Я кивнул.

– Я аспирантка.

Я молчал, ожидая продолжения, она же смотрела на меня с таким видом, будто сказала все, что требуется, и исчерпала тему.

– Вы ведь понимаете, что это значит?

Я помотал головой.

– Это значит, что у меня нет разрешения заниматься лечением.

Я продолжал смотреть на нее.

– Я консультирую вас ради практики и поэтому не беру с вас денег.

– Спасибо.

Венди рассмеялась очень звонко и удивленно, будто я сказал что-то очень забавное.

– Послушайте. Я считаю, что надо быть честной с людьми. Посещение терапевтической группы будет для вас полезно. Правда. Это поможет вам. Возможно, вы подружитесь там с человеком подходящего возраста и даже выпьете с ним пива в баре. Я уверена, что вам надо туда вступить. Обязательно надо, непременно. К тому же я должна уговорить вас вступить в группу. Это служит критерием моего профессионализма. Все мои однокурсники уже уговорили своих клиентов посещать групповую терапию, а я выгляжу из-за вас неудачницей. Я понимаю, что не должна была бы говорить вам об этом. Но, может быть, вы все-таки вступите в группу ради меня? Тогда меня не исключат из аспирантуры. Сделайте это для меня, пожалуйста!

Венди умоляюще сложила руки. При этом синяк на ее запястье снова выскочил из рукава, уродливый, как таракан, выползший из щели в полу. Маленький сердитый человечек нанес резкий удар по моей почке. А Венди, приподняв брови, повторила:

– Пожалуйста!

– Если я вступлю в группу, это поможет вам в ваших занятиях? – спросил я.

Эта идея предстала передо мной в новом свете. Вступить туда для того, чтобы помочь Венди, а не себе самому. Почему-то групповая терапия стала выглядеть при этом более привлекательно. Может быть, потому, что мне самому помощь была не нужна и мне не хотелось тратить время на то, что никому не нужно.

– Еще как поможет! Больше, чем вы думаете. В последнее время учеба в аспирантуре складывается у меня не очень хорошо.

Неожиданно мне пришла в голову неплохая мысль.

– А если я вступлю в группу, вы сделаете для меня кое-что? – спросил я.

– Конечно! Все, что угодно. – Венди чуть не подпрыгнула на стуле.

– Вы научите меня, как произвести впечатление на женщину?

Она состроила кислую гримасу:

– Что вы имеете в виду?

– Мне надо знать, как подойти к женщине, чтобы она согласилась пойти со мной в бар выпить пива.

– Вы повышаете ставки в своей игре, Бартоломью!

– Это хорошо или плохо?

– Это замечательно!

Она, похоже, была просто счастлива. Настоящий ребенок. Радуется всякому пустяку.

– Вы можете помочь мне?

– А кто эта женщина?

– Мне не хотелось бы говорить это.

– О’кей, – сказала она, улыбаясь даже своими тонкими оранжевыми бровями. Как-то раз мне довольно быстро удалось сложить из ее веснушек созвездие в виде сердца. – Ситуация ясна.

– Я никогда еще не был на свидании.

– Это не страшно.

– Вы не считаете меня дебилом из-за того, что у меня никогда не было свидания?

– Я никогда никого не считаю дебилом, это слово вообще не должно употребляться.

Я улыбнулся.

– Это вполне подходящая по возрасту цель, – заявила Венди. – Я целиком за.

– Так что?

– Что «что»?

– Как мне сделать это?

– Знаете что? Давайте я обдумаю план действий, и мы поговорим об этом в следующий раз. Мы найдем подход к вашей девушке, Бартоломью. Я обещаю.

Она написала что-то в блокноте, вырвала листок и вручила мне.

Переживание утрат

Понедельник, 20.00

Уолнат-стрит, 1012

Третий этаж

– Скажите Арнольду, что это я послала вас. Вы пойдете? – спросила она.

Я посмотрел на листок еще раз.

Переживание утрат

– Хорошо, пойду.

В этот момент входная дверь распахнулась. На пороге стоял отец Макнами, лицо его покраснело от мороза.

– Ну как, Бартоломью, наша милая Венди уже уговорила тебя выкинуть меня на улицу? – спросил он, топая через гостиную.

Венди сделала глубокий вдох и громко выдохнула воздух, надув щеки и выпятив губы. Она встала и встретила отца Макнами в кухонных дверях.

– Почему вы просили меня помочь Бартоломью, если совсем не уважаете мое мнение? – спросила она.

– Я очень высоко ценю ваше мнение, но, со всем уважением, не соглашаюсь с ним.

– Я не понимаю, что за игру вы ведете?

Отец Макнами, посмеиваясь, подмигнул мне.

– Я сообщу отцу Хэчетту о вашем местонахождении, – сказала Венди.

– Я больше не отчитываюсь перед Католической церковью. Я сложил с себя сан.

– Я не понимаю, что тут происходит, но мне это не нравится! Совсем не нравится! – вскричала Венди.

Втиснувшись в пальто с цветочным узором, она схватила свою сумку и промаршировала вон из дома, захлопнув за собой двери.

Мы с отцом Макнами посмотрели друг на друга.

Венди влетела обратно и спросила:

– Так вы придете на сессию, Бартоломью?

– На какую сессию? – спросил отец Макнами.

– Так придете, Бартоломью? – повторила Венди, не обращая на него внимания. – Обещаете?

– Обещаю, – ответил я, но не стал напоминать ей о ее обещании.

Я почему-то не хотел, чтобы отец Макнами знал о том, что я пытаюсь ухаживать за Библиодевушкой. Сам не знаю почему.

– Хорошо, – сказала Венди и вылетела снова.

– Вздорная особа, – сказал отец Макнами.

Положив руку мне на плечо, он стиснул его, а затем прошел в гостиную продолжать свое моление.

Я не мог понять, почему Венди не хочет, чтобы отец Макнами жил у меня, как и того, почему он попросил Венди помочь мне, а теперь откровенно пренебрегает ее мнением.

Но думать об этом мне совсем не хотелось.

Я посидел на кухне, надеясь услышать птиц, но они в этот день не желали петь.