Текст книги "Окно в Европу"

Михаил Ахманов
Окно в Европу

Политические решения отличны от военных. На войне следует стрелять, рубить и колоть, вселяя ужас в сердца непокорных. В политике же рубка сплеча ведет к бедствиям более страшным, чем самое жестокое сражение. Кровь чаще течет рекой по воле политиков, а не генералов.

Впрочем, бояться этого не нужно.

Яса Чингисхана

Часть I
ВЕРХИ НЕ МОГУТ

КАБАК

Хайло Одихмантьевич, десятник княжьей стражи, гулял, как обычно, в «Золотом усе», что напротив пивной «Шунтельбрахер». В пивной угощали лишь германским пивом и сосисками, а «Ус» был заведением куда солиднее, кабаком и одним из лучших на Торжище. Стоял он на равном удалении от Зимнего дворца, где Хайло исполнял служебный долг, оберегая батюшку-князя, и от Малого Скобяного переулка, где он квартировал в хоромах Нежаны, нынче его супруги, а в прошлом – вдовы помершего от чахотки купца Афанасия Никитина. Очень удобное место – к дворцу близко и от дома недалеко. Любую из этих дорог Хайло мог одолеть в каком угодно состоянии, даже ползком. Хотя, конечно, пред светлые очи государя Владимира, да и к Нежане тоже, являться на карачках не пристало.

Но до карачек Хайло напивался только дважды в год, отмечая события юности, что прошла в чужих краях, далеких и знойных, у мутной реки Нил, совсем не похожей на чистый светлый Днепр. Крепко пил Хайло в тот день, когда, считай, родился заново – сбежал из жуткой ямины в Нубийской пустыне, где ломали камень подневольные людишки. И еще пил по другому случаю, поминая блокаду Мемфиса, прорыв ассирских танков, бои на городской окраине и гибель чезу[1]1
  Чезу – чин египетской армии, соответствует званию полковника. Чезу командовал чезетом – воинской частью, состоящей из 1000–1500 бойцов.


[Закрыть] Хенеб-ка, славного своего командира. В такой день Хайло не только пил, но и ронял слезу в хмельную брагу, требовал, чтобы звали его непременно египетским именем Инхапи, и норовил приложить кулаки к чьей-нибудь морде. Особенно если морда была похожа на ассирскую, с черной бородой в колечках.

Нынче как раз и случился поминальный день. Гулял десятник основательно, сидел у стола с горшками хмельного и закуской, салом, ветчиной да огурцами пряного засола, а напротив и по бокам от него устроились собутыльники: урядник Филимон, латынянин Марк Троцкус и Кирьяк. Филимон числился в приятелях Хайла и был примерно в тех же чинах – следил со своими семью тиунами за порядком на Торжище. Марк Троцкус, римский уроженец, считался в Киеве грамотеем, служил толмачом в Посольском приказе и пописывал статейки в либеральную газету «Днепр широкий» и в совсем уж крамольную «Народная воля». Что до Кирьяка, тот был просто Кирьяком, бобылем-забулдыгой и соседом, ютившимся рядом с хоромами Нежаны. С Филимоном стоило выпить, с Марком – поговорить, а Кирьяку полагалось в беседу не лезть, пасть разевать только на брагу и иногда поддакивать. Так они и сидели вчетвером, еще не набравшись до кондиции, а лишь слегка захмелев.

– Правильный мужик был Хенеб-ка. Для своих – отец родной, для супротивника – лев рыкающий, – сказал Хайло, вытирая скупую слезу. – Про такого бойца в Египте говорили: сбежишь от него в пустыню, а он уже там, и ножик наточен. Жаль, повоевал я недолго под его началом…

Десятник поник головой и потянулся к кружке.

– А велика ли там пустыня? – спросил урядник Филимон, оглаживая бороду.

– Поболе нашего княжества будет, – отозвался Хайло.

– Тут ты, братан, не прав, – заметил образованный Марк Троцкус, почесывая свой крючковатый римский нос. – Если ваши киевские земли сложить с новеградскими и суздальскими, да Волгу прибавить, Зауралье и Сибирь, да еще Полночные Края, выйдет куда побольше, чем Египет. Даже в пору расцвета, при первых Рамсесах, таких территорий у них не…

– Ррамсес дррянь, дррянь! – заорал попугай, перебив латынянина. – Фарраон куррва!

Попугая Хайло привез из жарких краев, когда вернулся на родину. За пеструю говорящую птицу – этакое диво! – давали ему сто и двести кун, но он в ответ бурчал, что друга не продаст ни за серебро, ни за злато. Сейчас попугай приплясывал на спинке скамьи и косился на стол, ожидая чего-нибудь повкуснее огурцов и сала.

– Правильная мысль, – ничуть не обидевшись, что его прервали, сказал Марк. – Пора уж всех фараонов, царей и прочих владык отправить на свалку истории!

– Это как же, и нашего князь-батюшку туда?… – заломил бровь урядник. – Это с чего бы?

– Во имя прогресса и социальной справедливости, – пояснил Марк.

– Государя Владимира – на свалку? Это крамола! Ты, бритая римская харя, говори, да не заговаривайся! – с угрозой произнес Филимон. – Не то свистну моих тиунов и велю горячих всыпать по голому заду!

– Я из Посольского приказа, и значит, лицо неприкосновенное, – отозвался Троцкус. – Что мне твои тиуны?

– Что тиуны?… А к ребяткам Соловья-разбойника не хошь? Те на рожу твою глядеть не будут, прикосновенная она или нет. Раз крамольник, сунут в мешок, камешек положат и бросят в Днепр. Поплаваешь, паскуда!

Хайло поморщился. Соловей и его молодцы были из сыскного ведомства, и в охранных сотнях их не очень жаловали. Гадюки, живодеры! Их бы самих с камешком и в Днепр!

– Пусть я паскуда, а ты – держиморда, прислужник угнетателей, – сказал латынянин. – Клянусь Юпитером, наступит час и трудовой люд тебе это попомнит!

Урядник побагровел, вцепился в бороду обеими руками и стал приподниматься. Но разгоравшаяся ссора Хайлу не понравилась. Он грохнул кулаком по столу и прорычал:

– Не шкубаться в мой поминальный день! Ты, Филя, не бухти, не грози Соловьем и тиунами, а ты, Маркуха, кончай эту… как ее… ахитацию. На Кирьяка гляньте! Пьет мужик, и все молча!

– Ммм… – подтвердил Кирьяк.

На их стол озирались. Не так уж людно было в кабаке, но все же кое-какой народец тут присутствовал: у стойки пили медовуху два купца, по виду суздальцы из новых русских, в углу княжий дружинник трапезовал щами, а еще заглянули молодцы с Торжища – пропустить по чарке да закусить грибным пирогом. Кроме них имелась компания мрачных и дюжих мужиков-кожемяк. Этих старый Кныш, хозяин заведения, усадил подальше, под деревянным ликом Перуна, с другого края стойки, хотя и оттуда пованивало от кожемяк изрядно. Но Хайло терпел. Кожемяки были незаменимы, когда придет пора размяться.

Десятник представил такую потеху и подмигнул Перуну. Бога вытесали топором без особых затей, зато украсили позолоченными усами. Один ус оторвался во время давней кабацкой драки, зато другой, похожий на желтую сосульку, свисал чуть ли не до пола; по нему и назвали заведение. Кныш не пытался починить усы, а когда ему пеняли на непорядок и неуважение к богам, только вздыхал да бормотал про непосильные налоги и скорое разорение. И то сказать, после хазарской войны и выплаченной дани налоги стали крутоваты.

– Помянем чезу Хенеб-ка, моего командира, – сказал Хайло и поднял кружку. – Он сейчас в Полях Иалу и, как всякий честный воин, тоже медком пробавляется. А пьет его не иначе как из черепа ассира… Ассиров он крепко не жаловал!

– Ассирр трруп, трруп! – завопил попугай так неожиданно и громко, что молодцы с Торжища подавились пирогом.

Четверо собутыльников, оставив ссоры и раздоры, подняли кружки, выпили в память Хенеб-ка и закусили салом. Потом урядник, слывший мужчиной любопытным, с большой тягой к географии, спросил:

– Поля Иалу – это где?

– На том свете, – пояснил Хайло и ткнул пальцем в Марка Троцкуса. – Латыняне вот в пещеры к Плутосу идут, норвеги – на пир в Валькалу, а нас, как лапти откинем, Морана утащит. Чезу мой из египтян. Значит, к Осирусу подался, в эти самые Поля.

– Непорядок, – грустно молвил Филимон. – Это что же получается? Жили-бедовали вместе, а как преставились, так разошлись! Кто в поля, кто в пещеры, кто на пир… Нехорошо!

– Нехорошо, – согласился Троцкус. – Пролетарии всех стран должны объединяться на том и на этом свете. Предлагаю выпить за солидарность!

– За что? – с подозрением спросил Филимон.

– За дружество, – пояснил Хайло. Как человек, побывавший в дальних просвещенных странах, он нахватался всяких умных слов, хотя с грамотеем Марком тягаться не мог. Марк Троцкус, в прошлом – политик, юрист и литератор, был социалистом и приверженцем демократии, за что его в Риме чуть не распяли, но, подумав, заменили казнь штрафом в пять тысяч денариев и бессрочным изгнанием. Впрочем, то была темная история, излагаемая Троцкусом в разных вариантах. Правду он не рассказывал даже Хайлу, хоть имел на него определенные виды.

– За дружество мы всегда готовы, – произнес урядник, расправив усы. – Точно, Кирьяк?

– Гхт-ввы, – подтвердил бобыль. – Всехта!

Выпили, закусили огурцом.

– Кныш, старый леший! – позвал Хайло. – Еще браги тащи! И орехов грецких попугаю! Видишь, птица некормленая сидит, как хазарин в порубе!

– Оррехи! – выкрикнул попугай и с энтузиазмом добавил: – Хазаррам смеррть, смеррть!

Суздальский купец из новых русских, угощавшийся у стойки, сморщил нос и пробурчал:

– Эта мерзость клювастая когда-нибудь заткнется?

Война с хазарами в степях Азова отгремела десять лет назад и стоила Киеву многих погибших и многих мешков с серебряными кунами. Позорная дань для обширной державы, и не только по причине поражения. Налоги росли, народ выказывал недовольство, а кое-где бунтовал, вешал сборщиков и жег боярские усадьбы, по дорогам и рекам гуляла лихая вольница, но такую беду можно было пережить – мало ли случалось бунтов на Руси! Однако каган хазарский еще пожелал, чтобы купцам, торговавшим с Хазарией, помех не чинили и мзды и пошлин с них не брали. Хазария предлагала кожи, скот, рыбу, коней и топливо из земляного масла – в обмен на зерно и лес, железо, серебро, пушнину и льняные ткани. Торговля была выгодной, купцы богатели, откупали лесные угодья да уральские прииски, возводили хоромы в Киеве, Твери и Суздале, а чад своих посылали в науку к латынянам. Злобились на них все: и боярство, и княжьи посадники с чиновниками, и простой народ. По злобе и прозвали новыми русскими, будто поставив на них грязную метку. Напоминала она о том, что истинно русскому человеку с хазарином не по пути.

Хайло повернулся и, уперев руки в бока, смерил суздальца грозным взглядом.

– Птичка моя тебе не нравится? Не те речи ведет? Так не слушай! Пшел вон, хазарский прихвостень! – И добавил пару слов на египетском.

Спорить с Хайлом купец не решился и в сопровождении компаньона живо покинул кабак. И то сказать, с княжим десятником не поспоришь! Тем более что плечи у десятника саженные, а кулаки что гири.

– Ты ему что сказал? – поинтересовался Филимон. – На этом, на ехипетском?

– Плюю на мумию твоего отца, – перевел Хайло.

– Отца! Надо же! А у нас все больше по матери посылают, – произнес урядник и замурлыкал: – Расея, моя Расея, от Волги до Енисея…

Кныш принес выпивку и блюдце с чищеными орехами, шваркнул на стол и пробурчал:

– Ты, Хайло Одихмантич, всех клиентов мне разгонишь!

– Инхапи, – поправил десятник, – нынче я Инхапи. А с клиентами сегодня перебьешься, старый пень. Не часто я у тебя гуляю.

Выпили, закусили ветчиной и салом. Попугай прыгнул на стол и с довольным урчанием принялся клевать орехи. Филимон, знавший, как потрафить приятелю, сказал:

– А правда ли, что в Ехипте одна река, а окрест нее пустыня? И в пустыне той водится зверь скорпион?

Хайлу только того и нужно было. Роняя иногда слезинки, стал он вспоминать былое, каменоломню в жарких краях, побег из этого узилища, переправу через Нил, схватки с ассирами и оборону Мемфиса. Танки шли на город четырьмя колоннами, с севера и востока, а на восточной окраине и укрепились бойцы Хенеб-ка. Сидели в наскоро отрытых окопах и траншеях вместе с городскими ополченцами да метали гранаты, а то, обвязавшись ими, ложились под гусеницы, чтоб не пропустить ассиров к батарее. Батарея была последней надеждой, там командовал Рени, юный знаменосец[2]2
  Знаменосец – младший офицерский чин в египетской армии, нечто среднее между лейтенантом и капитаном. Знаменосец командовал подразделением из 200–250 солдат.


[Закрыть], бил по танкам из шести стволов прямой наводкой. Рени повезло – уцелел, а все остальные офицеры пали – Хоремджет, который держал левый фланг, и Левкипп-афинянин, что бился на правом, и Пианхи с Мерирой. Чезу Хенеб-ка погиб в штыковом бою, когда ассиры бросили в сражение пехоту и завязалась схватка в траншеях. На теле его было восемь колотых ран.

Вспоминал об этом Хайло Одихмантьевич, и капали в кружку с брагой его скупые слезы. Что осталось ему от тех дней, от славных дел и былых товарищей? Память, только память! Ну, еще заморская птица, невиданная на Руси, да осколок снаряда, засевший под ребрами… Но, с другой стороны, не имей Хайло боевого опыта и воинской сноровки, не стал бы он княжим десятником в Киеве, а куковал бы в родном своем Новеграде приказчиком какого-нибудь купчишки. Это в лучшем случае, а в худшем – спился бы и попрошайничал на капище, у изваяний богов.

– Велик мир, и чудные дела в нем творятся, – молвил урядник, выслушав – уже не в первый раз! – историю приятеля.

Хайло вздохнул.

– Нынче мнится мне, что те дела – как сон, что проходит без пользы, – отозвался он, наполняя кружку. – Бились, бились с ассирами, и что?… Египет на месте, и ассирская держава тоже. Про нашу и поминать нечего. У нас все тихо, не считая драчки с хазарами.

– Однако мир все-таки меняется, – возразил Марк Троцкус. – Про Ассирию не скажу, гадючник известный, а Египет уже не тот. Совсем не тот!

– И чего же такого в нем переменилось? – спросил любопытный Филимон.

– Свершился суд над фараоном Джосером – расстреляли его со всеми чадами и домочадцами, – пояснил латынянин. – Теперь в Египте республика и демократия, что означает власть народа. Фараона нет, а есть пожизненный президент.

Урядник поморщился, передразнил:

– Римпуплика, димохратия… Тьфу! Не нашенские слова, скрипучие, непонятные… Кому это нужно? Возьмем, к примеру, Кирьяка… Кирьяк, а Кирьяк! Молви, нужны тебе римпуплика с димохратией?

– Хрр… – ответил бобыль, роняя на стол кудлатую голову.

– Может, ему и не нужно, а кому очень даже подойдет, – произнес Марк Троцкус, глядя на Кирьяка с сожалением. – Вот, скажем, кузнец…

Тут он заткнулся и имени не назвал – видно, вспомнил, что не стоит толковать с урядником о конкретных персонах. Хоть невелик у Филимона чин, а все же представитель власти! И не народной, а княжьей!

Что до Хайла, тот был не прочь побеседовать с Марком о политике и общественном устройстве, однако не в поминальный день. Побывав в чужих краях и поварившись среди ливийцев, иудеев, сириян и роме[3]3
  Роме – самоназвание коренных египтян, обитателей долины Нила.


[Закрыть], десятник приобщился к прогрессивной мысли, что, впрочем, не мешало ему служить со всем усердием. В нем странным образом уживались как бы два Хайла: один, почитавший князя-батюшку Владимира, исполнял любой приказ по службе и берег дворец от посягательств голытьбы, другой же, стихийный бунтарь, горевал о бедах народных и маялся вопросами, что задавали на Руси издревле: «кто виноват?» и «что делать?». Помнилось ему, что славный чезу Хенеб-ка виноватил во всем фараона Джо-Джо и его прихвостней, но в Киеве сидел не фараон, а князь – хотя, по мнению Марка, разницы в том не было. Но если даже найти виноватых, проблема никак не решалась, ведь оставался вопрос «что делать?», а этого сам Хенеб-ка не знал. И правда, что делать? Пасть на окраинах Киева, если дойдут до него хазарские конники или германские танки?…

Но сегодня думать о том Хайлу не хотелось, а хотелось надраться и почесать кулаки. Купчишки суздальские сбежали, но остались кожемяки и молодцы с Торжища – те, однако, поглядывая на десятника с опаской, быстро доедали свой пирог. Хайло решил было не упускать случая, но тут в харчевню ввалилась компания варягов.

Варяги в Киеве встречались двух сортов: служилые и пришлые. Служилых, нанятых в княжью гвардию, бить было нельзя – как-никак соратники по оружию. Другое дело, пришлые. Купцов и деловых людей или путешествующих для развлечения среди них не попадалось, так как варяги промышляли не торговлей, а военным ремеслом. Их охотно брали наемниками в Риме и германских землях, в Ассирии и Хеттии, даже в заокеанские страны другого полушария. И то сказать, варяги – знатные бойцы! Если, конечно, платят вовремя и кормят от пуза.

Те, что заявились в кабак, были в черных мундирах с нашитыми у плеч орлами. При виде этой ассирской символики Хайло ощутил, как налились злой силой кулаки, а в животе похолодело. Окинув взглядом четверых гостей, он снова подмигнул Перуну, равнодушно взиравшему на вошедших, и спросил:

– Откуда к нам такие пташки залетели? Из какого южного гнездышка?

– Утром прибыл цеппелин, – отозвался латынянин Марк, знавший едва ли не все, что происходит в городе. – Рейс Ниневия – Тифлис – Саркел – Киев. А вечером уходит воздушное судно к Новеграду и дальше в норвежские земли. Так что я думаю, что у этих парней здесь пересадка. Наверное, в отпуск собрались.

– Будет им отпуск, – произнес Хайло, выложив на стол два пудовых кулака. Попугай перестал клевать орехи, покосился на хозяина и одобрительно каркнул. Мол, повезло нам нынче – ассирские наемники-варяги куда любезней сердцу, чем шайка кожемяк.

– Подмогнуть? – поинтересовался Филимон, оглаживая бороду.

– Сам справлюсь, – буркнул Хайло. – Справлюсь, мать твою Исиду! Хотя придется потрудиться.

– Труд возвышает человека, – молвил Марк Троцкус, приложился к кружке первача и захрустел соленым огурцом.

Тем временем варяги, не подозревая о своей судьбе, уселись за стол подальше от кожемяк, а Кныш принялся носить гостям питье и яства: баранью ногу на вертеле, цыплят, моченую бруснику и кувшины хмельного. Похоже, варяги собрались сидеть в харчевне всерьез и надолго.

Не успели гости разлить и выпить, как Хайло поднялся с лавки, вышел на середину и кивнул кабатчику:

– Еще браги им тащи. И этим тоже. – Он ткнул пальцем в кожемяк. – Гуляем нынче, братцы! Пьем в память незабвенного моего командира чезу Хенеб-ка! Пьем и его величаем!

Кожемяки радостно загудели – было им все одно за кого пить, лишь бы в кружках плескалось. Опять же на халяву! А вот варяги оказались поразборчивей.

– Что за Хенеб-ка? – молвил гость постарше, с длинными усами – может, чуть короче, чем Перунов ус. – По имени так египтянин. За такого пить не будем!

По-русски говорил он хорошо, внятно, только медленно. Удивляться тут не приходилось – варяги повидали много стран и были способны к языкам.

– Выпьешь, – пообещал Хайло, – выпьешь, пес саргонский! Таких Хенеб-ка под Дамаском мочил, давил в Палестине, на Синае и в Мемфисе. Еще в Ливийской пустыне и в Нубийской… Конкретный герой! Как за такого не выпить! Пей, варяг, уважь меня. Добром прошу!

– Добрром пррошу! – повторил попугай.

– Сейчас я тебя уважу, – сообщил усатый, натягивая на пальцы перчатку с железными шипами. – Я тебя так уважу, моча козлиная, что…

Но Хайло успел первым, врезал варягу под дых с такой силой, что тот перекатился через стол, сметая курей с бараниной, и рухнул на пол.

– Варряг с печки брряк, – прокомментировал попугай.

Кныш, видя такое разорение, застонал, кожемяки грохнули кружками, а латынянин Марк выкрикнул: «Бей оппортунистов!» Что до Филимона, тот ухмыльнулся, вытащил из-под бороды висевший на шее свисток и свистнул. Все же уряднику полагалось следить за порядком на Торжище, а драка была явным его нарушением. Но свистнул Филимон только один раз, и это значило, что тиуны могут не спешить. Вот когда он свистел дважды, им надлежало мчаться со всех ног.

Сотоварищи усатого вскочили. Хайло цапнул за плечи варяга, что оказался поближе, и содрал нашитых орлов. Такое промедление даром ему не обошлось – один противник врезал локтем по ребрам, другой засветил в скулу, под самый глаз. Рявкнув: «Ну, падлы, держись!» – Хайло размахнулся и, с молодецким гиканьем, уложил первого вражину, а затем и второго. Потом опрокинул на них стол, а сверху, для надежности, еще и лавкой придавил.

От грохота задремавший Кирьяк пробудился, открыл правый глаз и спросил тревожно и почти членораздельно:

– Нашших б-бьют?

– Нет, – ответил Филимон, подбрасывая на широкой ладони свисток. – Вовсе наоборот, мой заботливый. Наши бьют!

Варяг, потерявший нашивки, выдрал из штанов ремень с тяжелой медной пряжкой, но приложиться к Хайлу не успел, получив удар по маковке. Тем временем усатый приподнялся, стряхнул с мундира барашка и цыплят, ощерил зубы и въехал Хайлу головой в брюхо. Десятник шумно выдохнул, схватил врага за пояс, приподнял, крутанул пару раз и жахнул оземь. Кожемяки вновь застучали кружками, а Филимон произнес с энтузиазмом:

– Удалец! Истый богатырь! Где махнет, там улица, отмахнется – переулочек! Что ему эти варяги! На ладонь положить, другой прихлопнуть!

– Варряги! Херрня! – поддержал Филимона попугай.

Хайло, горделиво выпятив грудь, прошелся вокруг поверженных. Под левым глазом у него расцветал лиловый синяк, но другого ущерба вроде не было.

Наконец, появились тиуны – вошли неторопливо, поигрывая дубинками, и выстроились у стены. Старший прищурился на варягов, затем поглядел на урядника Филимона.

– Почто звал, отец родной?

– Варяги, вишь, загуляли, – сообщил Филимон, почесывая в бороде. – Проезжие, не наши! Перепились, хамят, безобразят…

– Куда их?

– В кутузку, чтоб охолонились. До вечера в кутузку, а там сажайте в этот… в новеградский цупилин, и пусть убираются к лешему.

– Прикажешь поучить? – Тиун хлопнул по бедру дубинкой.

– Поучите, но слегка, – распорядился Филимон. – Ребра ломать не надо. Чай, земля у нас… эта…

– Цивилизованная, – подсказал грамотей Марк Троцкус.

Тиуны потащили варягов на улицу, а Хайло отпил браги и собрался было сесть, но тут простучали за окнами копыта, а затем в харчевню вошел княжий вестник. Был он при всем параде, в алом бархатном кафтане, красных сапожках и в шапке, отороченной куницей.

– Десятник Хайло Одихмантьевич! – зычно выкрикнул гонец. – Вставай, собирайся! Князь-батюшка требует! Пред светлые очи свои!

– А я уже стою, – сообщил Хайло, щупая под глазом. – Только как мне с этакой гулей явиться перед государем?

– Скажешь, споткнулся, упал, – посоветовал хитроумный Марк Троцкус. – Только зачем тебя зовут? Вроде ты сегодня выходной?

– Служба! Служба выходных не знает, – со вздохом произнес Хайло и хлопнул Кирьяка по загривку. – Сосед, а сосед! Просыпайся! Птичку мою заберешь и отдашь Нежане. И с бережением неси, чтоб ни перышка не помялось!

С этими словами Хайло Одихмантьевич разгладил ладонью форменную рубаху и вслед за гонцом вышел вон.