Текст книги "Окно в Европу"

ТОРЖИЩЕ

Как упоминалось, обитал Хайло в подворье Нежаны, что в Малом Скобяном переулке. Первый ее муж Афанасий Никитин был знатным купцом и путешественником, возил лес, пеньку и мед в дальние страны, а однажды, арендовав цеппелин, нагрузил его мехами и добрался до самых Индий, где и пребывал более года. Дела его процветали, так что отстроил он в граде Киеве пристойные хоромы, а в супруги взял красавицу Нежану, дочь богатого горшечника из Черкасс. Жить бы им да поживать, однако понесло Афанасия за редкостными соболями в полуночные сибирские края, где он подхватил чахотку. От нее и скончался во благовременьи – ни барсучий жир, ни заклятья волхвов не помогли.

Так и осталась бы Нежана в молодых годах неутешной вдовицей, но тут подвернулся ей Хайло. Молодец, сокол ясный, да еще с дивной птицей попугаем! Попугай зеленый с золотом, а сам Хайло парень видный, косая сажень в плечах, загар густой, египетский, и шрамов боевых не счесть. Пробирался он на родину в Новеград, да деньги кончились, и пришлось ему на Торжище таскать мешки с зерном и углем. Здесь его Нежана и приметила. Знакомство устроила с бабьей хитростью: купив неподъемную скамью из дуба, наняла пригожего воина в носильщики. Дотащил он лавку до ее подворья и разглядел Нежану очень хорошо – а была она молодкой статной, кареглазой, с аппетитными формами. Не женщина, а персик! Попугай тоже одобрил, присоветовал: «Не прропусти, дуррак! Товарр перрвый соррт!»

Разглядев все, что хотелось, поиграл Хайло мышцами и сказал, что внесет лавку в горницу вместе с милой хозяйкой. И внес – при том, что на плече еще и попугай сидел. Устроился он на этой самой лавке, отведал угощения, чаю и пирога с малиной, и стал плести истории о своем египетском житье-бытье, о битвах среди гор Синая, о белокаменном граде Мемфисе, о великой реке, где плещется зверь крокодил, о каменоломне в Нубийской пустыне, о славном чезу Хенеб-ка и прочих друзьях и недругах.

Еще поведал о грозных Собаках Саргона[4]4
  Собаки Саргона – элитные части ассирийской армии.


[Закрыть], о штыковых атаках на ассирские позиции, и шрамы свои показал, где от пули, где от клинка. Нежана ахала, изумлялась, а над шрамами даже всплакнула. Так плавно, слово за словом, перебрались они с лавки в постель, занявшись уже не пирогами с малиной, а другим увлекательным делом. Поутру Хайло решил, что попугай абсолютно прав и добро от добра искать нечего. Поцеловал он сладкие губы Нежаны и пошел наниматься в княжьи ратники. Так и остался в Киеве. И надо сказать, что в Новеграде о нем не печалилась ни одна собака. Люди, впрочем, тоже не горевали.

* * *

Вернувшись домой и ступив в горницу, Хайло первым делом поинтересовался:

– Попугай мой где, солнышко? Принес его Кирьяк?

– Принес, – ответила Нежана, хлопотавшая у печки. – В огороде промышляет. Хозяин!

Попугая Нежана очень одобряла. Он не только умные беседы вел да ягоды клевал, вишню там или смородину, но и гонялся за всякой пришлой птицей, обороняя Нежанины посадки. Даже вороны-разбойники его боялись – клюв у попугая был острый, как у орла, а нрав – круче некуда.

Нежана обернулась, разглядела синяк у Хайла под глазом, всплеснула руками, но он отмахнулся – пустое, мол. Снял пояс и сапоги, сел на лавку и сказал:

– С варягами малость пошкубался, мать их Исиду! А после князь позвал. Велено, лапушка, к хазарам ехать. Едва в Египет не послали. Чуть отговорился!

– К хазарам! – повторила Нежана, округлив свои карие очи. – К хазарам, ворогам! А пошто?

– Завтра скажут. Еще княжью грамоту дадут и денег на проезд. – Хайло поднял глаза к потолку, наморщил лоб и глубокомысленно добавил: – Думаю, государь войну кагану объявляет, и в грамоте той три слова: иду на вы! Так Вещий Олег делал, и князь Игорь, и Святослав… И то сказать, время для войны приспело: лето на дворе, запасы подъели, народ отощал и злобится, разбойнички всюду шалят, а особенно на Волге… Пора с хазарами счеты свести да поживиться чем-нибудь от них.

Нежана всполошилась. Прожив с человеком военным годы и годы, она так и не привыкла к ратным трудам Хайла и перед каждым походом очень переживала. Все мнилось ей, что привезут ее соколика порубанным хазарской саблей или с пулей в груди, подарком от поляков. В Азовском походе едва так не случилось! Вспомнив о той несчастливой войне, присела она к Хайлу на лавку, обняла его и молвила тревожно:

– Что ж тебя-то посылают с этакой грамотой? Ты ведь не боярин, не боярский сын, а простой десятник.

– Уже сотник, – похвастал Хайло. – По египетским чинам, так в офицеры вышел. В знаменосцы!

– А не порежут ли тебя хазары, коль ты грамоту такую привезешь? Не забьют ли в колодки? Не посадят ли в яму?

На сей счет были у Хайла сомнения, но делиться ими с Нежаной он не хотел. Погладил ее волосы, чмокнул ямочку на щеке и ответил:

– Не порежут и не забьют. Не бойся, лапушка моя кареглазая. Хазары, чай, народ цивилизованный. Не трогают у них послов.

Нежана вздохнула, поднялась и стала накрывать к ужину. И больше у них печальных разговоров не было.

* * *

Зато князь Владимир в тот день сильно печалился. К вечеру у него разболелась спина, и хотя князь был бравым воином и боль привык терпеть, но лишь от ран. А спина намекала, что ему уже изрядно лет, что волос на голове поубавилось, да и те тронуты инеем, а значит, боевые подвиги остались в прошлом, как и другие схватки, в постели, в походном шатре или просто в поле под кустом. В молодые годы, да и в зрелые тоже, князь был любвеобилен и пригожих девиц не пропускал, к какому бы сословию они ни относились. За те шалости Мокошь, женская богиня, хранительница очага, его и покарала, не послав законного сына-наследника. Наследник, конечно, имелся, но из младшей ветви рода и не очень приглядный. Княгиня же Василиса родила двух дочерей и преставилась, да и дочки были так себе, еле с рук их сбыли за варяжского ярла и половецкого хана из мелких. Жениться снова князю Владимиру было недосуг и, пожалуй, не нужно – ходил он в походы, а там что ни битва, что ни осада, полонянки табунами. Теперь вот вспомнил Василису с сожалением и чувством вины – суров был с нею и неласков.

От спины помогало растирание из тибетских трав, а от воспоминаний – чарка. Князь призвал лекаря и виночерпия, выпил стрелецкой горькой, велел поясницу лечить, а чтобы лечение шло побыстрее, выпил еще настойки на брусничных ягодах. Потом кликнул шутов, но их ужимки и кривляния не веселили. Прогнал дураков, сел в кресло и задумался.

Думы были скучные. Вроде бы земля богата и налоги идут, вроде бы пошлины платят, вроде бы есть монополия на табак, на финикийскую краску из пурпура и другие редкости, вроде бы Кудря старается, а в казне все одно ветер свищет! Латынянам задолжали, и полякам, и фрязинам… Холопы бунтуют, не сеют, не жнут, в шайки сбиваются, а утихомирить силы нет… К тому же ратникам год не плачено, а без них какая сила?… Без денег, без войска, без пулеметов и боевых цеппелинов?…

Пора наследника оженить и приданое взять, подумал князь. Верно Чуб говорит, принцесска нужна, и побогаче! Как вера переменится, так и надо девку выбрать из иноземных стран! Ежели к Риму прислониться, то латынянку, а лучше дочку курфуста баварского, прусского или саксонского. В Египте нынче нет принцесс, скинули в Египте фараона, зато там золота немерено, пирамиды, по слухам, кроют, дороги мостят! Можно из Египта взять девицу, из фараонова семейства, если бунтовщики не всех перестреляли. Вот с иудеями сложнее будет – примешь их веру, а на ком женить наследника?… Народ богатый, слова нет, однако все купцы да банкиры, банкиры да купцы, а прежних их царей под корень извели… Хотя банкирская девка плюс сундуки с монетой тоже вариант… Было бы сундуков поболе!

От этих державных размышлений князь утомился, выпил медовухи и решил, что выбрать веру, а значит, и жену наследнику – дело бояр. Пусть советуют! Целая Дума их, бездельников! И бояре в ней на всякий вкус: есть столичные вроде Чуба, Кудри и Лаврухи, есть тверские, суздальские, костромские, и новеградские тоже есть, с главным своим заводилой Микулой свет Жердяичем! Пусть потягаются и скажут, какая вера для Руси пригодна и что с той веры можно получить!

После стрелецкой горькой, брусничного зелья и медовухи князь захмелел, но хмель покоя не принес – спину все еще ломило, а в голову полезли вдруг совсем уж ненужные мысли об Азовском походе на хазар и проигранной войне. Князь насупился, встал, потирая поясницу, подошел к раскрытому окну и бросил взгляд на свой столичный город.

С крутого днепровского бережка, где возвышался Зимний, видно было далеко, от Дворцовой площади до Пьяного конца и Мусорного посада, и дальше, до застав, откуда бежали пути-дорожки на четыре стороны света. Одна вела на юг, к хазарам, Черному морю и Кавказским горам, другая – на север, к Новеграду, к Балтике и Беломорью, к суровым скалам варяжской земли. На восток уходил бесконечный путь, пролегавший сквозь леса к Уралу, а затем по сибирским чащобам, степям и пустыням, в непонятную страну Китай и к великому океану. Места вдоль той дороги были дикие, но богатые: в тайге полно пушного зверя, в водах красная рыба лосось, руд всевозможных с избытком, а на островах, что звались Курилами, есть золото и редкий камень изумруд. На эти острова зарился мелкий японский народец, слал в Киев грамоты, но их сжигали, не читая. Да и как прочтешь, если писано хитрой буквой иероглифом!

На запад вел широкий тракт, распадавшийся на два: в Венгрию и Польшу. Там, по утверждению Близняты Чуба, была цивилизация, особенно у латынян, фрязинов и германцев – банки, академии, печатни, паровые дороги, билдинги в сто этажей, кабаки, где бабы пляшут голышом, и всякие иные чудеса. Не так далеко от Руси, много понятнее, чем Китай, и очень, очень соблазнительно… Туда и оконце рубить, подумал государь Владимир, вздыхая и оглядывая город.

Площадь и Княжий спуск, что шел от площади к торговым рядам, казались безлюдными и тихими – в этот поздний час их охраняла варяжская гвардия, и киевляне сюда благоразумно не совались. Над Торжищем плыл дымок из труб харчевен и трактиров, слышался многоголосый гул, ржание коней, грохот колес о мостовую, а временами – пьяные выкрики. Там всю ночь мерцали огни и суетился торговый народец: кто покупал, кто продавал, кто жульничал, кто пил и в драку лез, чтобы пробудиться на заре обобранным дочиста у тиунов в холодной. Гончарный конец, Кожевенный, Мельничный, Ткацкий уже спали, но в Литейном полыхал огонь, суетились дюжие работники, черные от угольной пыли, неугасимое пламя ярилось в домнах, ручейки металла текли в изложницы. В Купчинской слободе гуляли, то ли свадьба там справлялась, то ли поминки, то ли какой миллионщик из новорусских катал гулящих девок на тройке с бубенцами, с шиком поливая улицы фряжским шипучим вином. Гуляли широко и шумно, не заботясь о благочинии и не боясь надзиравших за ним тиунов – в той слободе тиуны были прикормлены, кланялись за любой объедок с господского стола. На окраинных заставах стояли в карауле часовые и молодцы из таможенной службы, проверяли груз и купцов, глядели, не везут ли что недозволенное. Зорко глядели, изымая запретный товарец в свои бездонные карманы.

В темном киевском переулке раздевали прохожего. Он кричал: «Рятуйте, люди добрые!» – да никто не отзывался. Кричал он долго, пока не сунули меж ребер нож.

Князь того крика не слышал. Город велик, концы долгие…

* * *

Утром, как было велено, явился сотник Хайло в Сыскную Избу за инструкциями. Наставляли его Близнята Чуб с боярином Лаврухой, и оказалось, что не войну с каганом замыслил князь, а дело духовное, богоугодное. Осталось только выбрать нужных богов, а старых порубить да в Днепр сбросить. Для Хайла что старые боги, что новые были как подштанники козлу. Конечно, народ в Египте чтил богов, Осириса и Амона, Исиду, Сохмет и прочих Анубисов с Горами, но наемники полагались лишь на удачу и своих командиров. Что до чезу Хенеб-ка, он, как помнилось Хайлу, богам не молился, а рассказывал истории о египетском князе по имени Синухет. Тот князь, живший в глубокой древности, был искусным воином и великим героем, и чезу его очень уважал.

Государеву грамоту в сафьяновом футляре Близнята лично передал, а в канцелярии Избы отсыпали Хайлу триста кун на пропитание и отдельно двадцать на сбрую и седло. Еще вручили нашивки сотника и приказ воеводы казацкому старшине Ермолаю насчет эскорта. Сунув в торбу письма и деньги, Хайло разыскал Свенельда и Чурилу, воина из своего десятка, и велел им готовиться в путь. Затем отправился на Торжище.

Шел он Княжим спуском, пролегавшим от Дворцовой площади к торговым рядам. Сыскная Изба стояла в самом его начале, неподалеку от Святого Капища, над которым, как обычно, клубился дымок – волхвы резали коз да овец, жгли мясо и мазали идолов кровью. Очень подходящее соседство для Избы! Избой ее называли по старинке и в отличие от приказов, а по виду то была приземистая каменная башня в три этажа с обширным подвалом. Там находилась пыточная, и временами, при строгом допросе супостатов и смутьянов, неслись из подвала такие вопли, что в народе башня прозывалась Веселухой. Зато кровью не пахло – смрад от костров, что горели на капище, перешибал любые запахи.

Ниже Сыскной Избы торчало здание Большой Государственной Думы, а рядом – Приказ почт и телеграфа с лепным изображением крылатого Змея Горыныча. Дальше, по обе стороны спуска, тянулись другие присутственные места: приказы, банки, городская управа, Оружейный и Конюшенный дворы и воинские казармы. Средь этих строений, похожих на большие кирпичи, щедро обставленные колоннами, встречались дома позатейливее, особняки бояр, иноземных послов, важных чиновников и родичей князя. Купечество сюда не допускалось, даже с немереными капиталами – купцы и промышленники селились на юге, в Купчинской слободе.

По другую сторону Днепра, за мостом, виднелось взлетное поле с причальными мачтами, туши воздушных кораблей и плывущий в небе цеппелин – крохотный, золотистый, точно брошенный солнцем луч. А на этом берегу лежал за Торжищем город: паутина улиц и переулков, тысячи домов, домишек и лачуг, постоялые дворы, стекольные, гончарные и ткацкие мастерские, кузни и железоплавильные печи, пороховые мельницы, угольные склады, амбары с сеном и зерном, кабаки и иные заведения, где киевский люд мог закусить и выпить. Правда, в последние годы больше пили, чем закусывали – на закуску у киевлян не хватало. Обнищал народец на Руси – конечно, не считая новых русских.

Спустившись к Торжищу, Хайло обогнул здание Новеградского банка, прошел мимо пивных и рюмочных, мимо лавок с чистым товаром, книжками да газетами, табаком да перцем, мимо рыбных, мясных и молочных рядов, мимо торговцев медом и солью, квасом и сбитнем, мимо прилавков с пирогами, бубликами и блинами. За ними тянулись другие ряды, с посудой и мебелью, полотном, целебными травами и бальзамами, бусами, перстнями и другими безделками, любезными женам и девицам. Потом начинался кузнечный ряд, а дальше стояли гостиные дворы, где торговля шла по-крупному – лесом, льном, пенькой, зерном, пушниной и изделиями из металла. Между лавок, в толпе покупающих и продающих, важно вышагивали тиуны, шныряли воришки, голосили, взывая к милосердию, нищие, шатались подозрительные типы в нахлобученных по брови колпаках – кое-кто даже с рваными ноздрями. Много было чужаков, выходцев с Кавказа, варягов и фрязинов, а еще хазар и прочих степняков. Много, но все-таки меньше обычного, да и местные чаще приглядывались, чем покупали – оскудело Торжище в последние годы.

Оставив за спиной пеструю толпу, сотник свернул в почти пустые шорные ряды и вскоре очутился в лавке мастера Збыха. В эту часть Торжища без нужды не ходили – здесь висел густой запах свежевыделанных кож и тянуло жутким смрадом от дубильных чанов. Кроме того, шорники и кожемяки были известны своим неприветливым нравом, вспыльчивостью и тяжелыми кулаками.

– Чего явился, десятник? – проворчал вместо приветствия мастер Збых, мужик гренадерского роста.

– Сотник, – поправил Хайло, показав нашивки. – В дорогу собираюсь. Седло и сбрую мне! Лучшие, с медными бляхами!

– Деньги покажь, – мрачно ответствовал Збых. – Знаю я вас, княжих людишек! Норовите все получше, но задаром!

Хайло высыпал в его загребущую лапу пятнадцать кун, добавил еще две после торговли, выбрал сбрую с седлом и торопливо удалился, стараясь дышать пореже. Три куны, что остались от княжеских щедрот, он потратил на гостинец лапушке – купил перстенек с чародейным камнем яхонтом.

* * *

Когда широкая спина сотника затерялась в толпе, Збых, оставив лавку на зорких приказчиков, скрылся за дверью, что вела на склад с товаром. Здесь по стенам были развешаны ремни, стремена и уздечки, на полках громоздились седла, лежали рулоны кож для обивки кресел и диванов, плети, бичи, стремена и другие изделия. Запах стоял мерзкий, но двое гостей мастера, сидевших на лавке, даже не морщились – видимо, привыкли.

– Кого там принесло, батенька мой? – спросил щуплый юркий человечек, еще не старый, но с изрядной лысиной и выпуклым лбом.

– Княжий воин приходил, – откликнулся Збых. – Не тревожься, Вовк Ильич, пустое дело! Сбруя ему нужна.

– Не Хайло ли? Голос вроде знакомый, – произнес второй гость, латынянин Марк Троцкус.

– Хайло, – кивнул мастер.

– Приятель мой. Не дале как вчера закусывали в «Золотом усе» да гостям варяжским морды чистили. И крепко!

Збых в удивлении уставился на Троцкуса.

– Вот не думал, братан Марк, что у тебя такие знакомцы! Он ведь из княжеских приспешников!

Лысоватый Вовк Ильич глянул на мастера с усмешкой и постучал пальцем по лбу.

– Плохо думаешь, батенька мой, плохо, а ведь знакомство-то не бесполезное! Этот Хайло из дворцовой стражи. Станет нашим человеком, так до князя-кровососа рукой подать! Сам его и порешит! К тому же братан Марк клянется, что он не из боярских сынов, а из трудового народа. Бедняк, пролетарий! И роста крупного, нам подходит.

– Прости, братан Ильич! Сплоховал!

– Впредь лучше мозгой шевели, – сказал лысоватый и хлопнул по коленке. – Ну, к делу! Верная ли это новость, Збых? Что князь и ближние его бояре хотят богов поменять?

– Верная, – кивнул мастер. – От слуги-чашника, что князю хмельное подносит. Еще решили они трех гонцов отправить, в Рим, Саркел и Мемфис, священства звать на диспут.

– На диспут! – повторил Марк Троцкус. – Пожалуй, не с религией это связано. Нет, не с религией, видит Юпитер! Ищут политические выгоды.

– Точно! Чуб, главный сыскарь, так и сказал: с новой верой прорубим окно в Европы!

– Религия – опиум для народа, – веско молвил Вовк Ильич. – А что до окна в Европы, так это правильная мысль. Надо, надо его прорубить, но не с помощью религии. Мы пойдем другим путем.

Три персоны, что собрались на кожевенном складе, были атаманами партии социалистов-большаков. Атаманами – это по-простому, чтобы народ понимал, а правильно они назывались партийным комитетом. Хоть Вовк Ильич был щупловат, да и Троцкус не отличался крепким сложением, вербовали они в соратники дюжих рослых мужиков, справедливо полагая, что революцию не свершишь без кулака, а кулак тот должен быть увесистым. Так что состояли в партии большаков рослые кузнецы и кожемяки, лесорубы, плотогоны и прочий народец, искусный в обращении с топором и молотом.

Партия, конечно, являлась тайной и стремилась к свержению самодержавия и боярской Думы. Планы были обширные: князя с семейством расстрелять, добро экспроприировать и установить республику на афинский манер, но без богачей-мироедов, а с демократией и с первым архонтом во главе. Эти затеи родились не на Руси, а в Греции и Риме, где, по причине теплого климата, демос – то есть народ – склонен к революциям и бунтам. Правда, римские власти мятежей не поощряли, так что Марку Троцкусу с его подрывными идеями пришлось отъехать из родимых палестин. Что до Вовка Ильича, то он приобщился к революционной мысли сначала студиозусом в Болонье, а после – в эмиграции, скитаясь по Европе, где масса умников мечтала дорваться до власти и осчастливить народ. Вовк Ильич и Троцкус ходили в главных атаманах партии, а Збых и остальные комитетчики были у них на подхвате, занимаясь кто агитацией, кто добычей финансов, кто газетой «Народная воля». Збых, к примеру, отвечал за разведку и связь с сочувствующими в княжеском дворце.

– Примутся веру менять, большая смута будет, братаны, – произнес он, поглядывая на вождей. – Людишки и так сильно злобятся на князя и бояр. Войну проиграли, налоги растут, тиуны лютуют, а купцы жиреют…

– Смута – это хорошо, – сказал Марк Троцкус. – Это как в Риме при последних консулах: верхи не могут, низы не хотят, и положение народа хуже обычного. Все кончается смутой, и тогда приходит Сулла. Мы!

– Сулла был один, а нас, братан, двое, – резонно заметил Вовк Ильич.

– С этим мы разберемся. Главное, вовремя ударить!

– Лозунг подходящий нужен, – молвил Вовк Ильич. – Такой, чтобы кровь закипела! Лозунг – дело архиважное! Пропечатаем его в листовках, чтобы поднять энтузиазм масс.

– Лозунг? – Марк на секунду задумался. – Лозунг еще в Афинах изобрели: землю крестьянам, заводы рабочим, а власть – первому архонту.

Но лысоватый покачал головой.

– То Афины, братан Марк, а то – Русь дремучая! Не подойдет для наших поселян и кожемяк. Проще надо, доходчивей! Скажем, так: грабь награбленное!

– Не слишком ли прямолинейно? – засомневался латынянин.

– В самый раз, батенька мой! – припечатал Вовк Ильич, стукнув по коленке. – А чтобы экспроприация шла успешнее, силы надо собрать вот так! – Он стиснул оба тощих кулака. – И тут нам очень пригодятся мстители народные, борцы за правое дело. Допрежь всего Васька Буслай и Стенька Разин с Волги. Надо их в Киев звать и в другие города.

– Помилуй, Ильич! – бледнея, воскликнул мастер Збых. – Они же воры и душегубцы! Что у того, что у другого руки по локоть в крови! За век не отмыть!

– Сперва сделаем революцию, а отмываться будем после, – строго произнес лысоватый. – Вот так, братаны!

– На первом этапе от воров большая польза, – добавил Марк Троцкус. – Мировой опыт доказывает, что пролетарии могут растеряться, а воры и разбойники точно знают, чего хотят. Кто еще у нас гуляет по большим дорогам?

– Алешка сын поповский да Пугач Емелька, – с неохотой молвил мастер Збых. – Еще Ермак Тимофеич и батька Махно… А недавно новый объявился, и кличут его то ли Мазепой, то ли Бандерой, то ли еще как…

– Вот! – с гордостью произнес Вовк Ильич. – Не оскудела русская земля героями! Всех поднимем! Всех созовем!

– Созовем и ударим! – подтвердил Марк Троцкус.

– Только под чьим главенством? – прошелестел Вовк Ильич. – Сулла, как сказано, один был, а нас…

Их взгляды на миг скрестились, а в глазах сверкнуло нечто хищное. Еще была в тех взглядах едкая насмешка, будто говорил один другому: не с твоим свиным рылом лезть в калашный ряд. Потом глаза лысоватого потухли, и он пробормотал:

– Рано портфели делить, батенька мой. Будет утро, будет пища!

С этими словами Вовк Ильич поднялся, кивнув соратникам, прошел в лавку, а после на улицу. Перед ним кипело и кружилось Торжище: одни покупали и продавали, другие собирали мзду с торгующих, третьи тянули что плохо лежит. Лес и мед, зерно и лен, меха и серебро, соль и кожа… При виде этого изобилия Вовк Ильич жадно втянул ноздрями воздух и произнес:

– Земля богата, народ трудолюбив, а порядка так и нету… Но ничего, ничего! Наведем!