Текст книги "Тень земли"

Сильно оттолкнувшись, Саймон ринулся в черную пустоту, одновременно включив блок пространственной ориентации. Его тряхнуло – раз, другой; двигатели плюнули огнем, гася орбитальную скорость. Теперь «Пальмира» удалялась, будто летела к самому Солнцу, сиявшему в черной бездне у него за спиной, а прямо под ним круглился огромный белесоватый шар, таинственный и незнакомый, и все-таки чем-то похожий на Тайяхат и Колумбию и на другие миры, доступные людям. Этот был пока что закрыт, но посланец небес уже явился – серый ангел с ключом, подходящим к любой двери.

«Теперь бы только до нее добраться…» – мелькнула мысль.

Падая на Землю, будто снаряд из пращи Горьких Камней, паря в стратосфере и пронизывая облака, он размышлял о своем задании. Как уже говорилось, задание было простым – выжить и вернуться, но эти два слова подразумевали очень многое не сказанное и не написанное в полученной директиве, однако понятное и как бы разумевшееся само собой. «Выжить» означало, что ему предстоит разобраться в ситуации, выяснить, в чьих руках власть и как эту власть используют; вероятно, приобщиться к ней, поскольку лишь с вершин власти, явной или тайной, можно управлять событиями, направляя их к пользе порученного дела. «Вернуться» являлось столь же емким понятием; чтобы вернуться, он должен был уничтожить передатчик помех, открыть доступ на Землю для Транспортной Службы и не расставаться с маяком. Лишь тогда устье Пандуса раскроется перед ним – покатый склон, подсвеченный багровым, тоннель мгновенного перемещения в пространстве… Он сделает шаг – здесь, на Земле, а второй – уже по каменным плитам Колумбийской станции, запрятанной под холмами в окрестностях Грин Ривер… Он возвратится! В привычный мир, в знакомый век, двадцать четвертый от рождества Христова, в свою эпоху, когда человечество расселилось среди звезд…

Выжить и вернуться!.. Так приказали те, кто его послал, но у Ричарда Саймона была и своя задача, которую он формулировал столь же лаконично: карать и защищать! В определенном смысле она вытекала из Поучений Чочинги, ибо они гласили, что тайятский воин бьется за славу и честь, а высшей честью для человека-воина было спасти безвинных и покарать обидчиков. Инстинкт подсказывал Саймону, что на Земле он найдет и тех, и других.

Его скафандр нагрелся, внешняя оболочка засветилась вишневым, потом – закатным багрянцем и, наконец, полыхнула красными отблесками зари. Но он не почувствовал жара; одетый в непроницаемый кокон, объятый огнем, он мчался вниз, к Земле, как выпущенный из пращи снаряд.

Искать, карать и защищать!

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Эдну Хелли, шефа Учебного Центра, называли Леди Дот[5]5
  Dot – точка (англ.).


[Закрыть]. Конечно, за глаза; никто не знал, было ли это прозвище официальным, зарегистрированным в кадровых файлах ЦРУ, или творчеством курсантов и коллег – и, в силу последнего обстоятельства, являлось оскорбительной фамильярностью. Фамильярничать же с Эдной Хелли – опасное занятие. Точки, расставленные ею, попахивали свинцом. В тридцать пять она считалась лучшим агентом-ликвидатором ЦРУ, да и в нынешние пятьдесят былой сноровки не растеряла. Дейв Уокер ее уважал. Работать с ней было почетно и небезвыгодно, и эта работа сулила определенные перспективы – к примеру, он мог перескочить из инструкторов УЦ в руководящий персонал. Стать главой отдела или шеф-резидентом на одной из престижных планет, на Монако или на Мирафлорес… А лучше всего на Южных Морях, в чарующем полинезийском мире, где девушки прелестны и смуглы, мужчины – щедры и дружелюбны и где не происходит ровным счетом ничего криминального.

«Долго бы я там не продержался», – решил Уокер, ухмыляясь. Ухмылка его была кривоватой, поскольку давний шрам на подбородке оттягивал нижнюю губу. Зато зубы выглядели великолепно – белые и ровные, как у лихого ковбоя с рекламы «Вас ждет Техас». Эти зубы стоили Уокеру месячного жалованья.

– Вас что-то развеселило, инструктор? – Глаза Эдны Хелли вдруг превратились в два серых стальных буравчика, и Дейв Уокер поспешил придать лицу выражение суровой сдержанности. Впрочем, с определенным оттенком торжества: операция разворачивалась по плану, и он принес добрые вести.

– Никак нет, мэм. Прошу прощения, мэм. Я только подумал…

– В этом кабинете думаю я, – промолвила Леди Дот. – Вы – докладываете. Быстро, сжато и без дурацких ухмылок.

– Слушаюсь, мэм. Докладываю: он активировал маяк. – Инструктор покосился на часы и уточнил: – Сорок две минуты двадцать секунд тому назад.

– На пятый день… – Эдна Хелли с неодобрением поджала сухие губы. – Раньше он действовал быстрее.

– Обстановка, должно быть, сложная. Все-таки Старая Земля, мэм… – заметил Уокер и, выдержав паузу, добавил: – Нам повезло, что сохранился этот спутник. Я имею в виду «Пальмиру», мэм… И вдвое больше повезло, что парни из Транспортной Службы смогли до нее дотянуться. Орбитальный спутник – прекрасная возможность для рекогносцировки. Вероятно, этим он и занимался.

– На протяжении четырех суток? Полагаю, хватило бы восьми часов, чтобы засечь передатчики. Кажется, таков период обращения «Пальмиры»?

Дождавшись кивка Уокера, Леди Дот повернулась к окну, задумчиво хмуря брови. За широким окном ее кабинета небесная синь сливалась с изумрудной океанской поверхностью; в небе мельтешили чайки, а под ними птичьей стаей, подняв вверх белоснежные крылья, скользили легкие парусные суденышки. Грин Ривер, вблизи которого находилась штаб-квартира Центрального Разведуправления, был уютным университетским городком и славился прекрасной погодой – купались здесь триста дней в году. Впрочем, на Колумбии всюду отменный климат. В Египте, Израиле, ЮАР и Мексике чуть жарковато, в Канаде – холодновато, но остальные страны, включая некогда туманный Альбион, наслаждались ровным теплом и ярким солнцем. Здесь, не в пример Старой Земле, не было разрушительных ураганов, цунами, землятрясений и прочих катаклизмов, как социальных, так и природных. Колумбия, наряду с Россией, Европой, Китаем и Южмерикой, являлась гарантом стабильности Разъединенных Миров и надежной опорой ООН.

Эдна Хелли отвела взгляд от чарующей океанской панорамы. Задумчивость исчезла из ее глаз; теперь они смотрели пронзительно и остро, напоминая дульный срез «амиго», ее излюбленного оружия.

– Четверо суток… – медленно протянула она. – Четверо суток наш лучший агент провел на спутнике и лишь затем решился десантироваться… Нет, Уокер, я полагаю, он занимался не только рекогносцировкой, чем-то еще… И, вероятно, появились осложнения, что-то не учтенное первоначальным планом… Может, пошлем ему в помощь всю группу? Ходжаева и Божко? Как вы думаете, Дейв?

Уокер вытянулся в струнку перед огромным столом; зрачки его сделались оловянными.

– Думать – ваша прерогатива, мэм! Я только докладываю.

– В этом кабинете, – подчеркнула Леди Дот, скривив тонкие губы в улыбке. – Но мы можем спуститься в Первую Совещательную, чтобы не было повода для ваших техасских шуточек.

– Повод для техасских шуточек всегда найдется, – пробормотал Уокер. – Я думаю, мэм, если вы позволите мне думать, что помощь ему не помешает. Но не Ходжаев и не Божко. Саймон – сугубый индивидуалист, из тех людей, которым не нужны советы и соратники. Ему удобнее работать в одиночку или с очень преданным партнером, который ест, спит, подчиняется и молчит.

Пару минут Эдна Хелли переваривала это замечание, потом ее брови медленно поползли вверх.

– Есть подобная кандидатура, Дейв? Что-то уникальное?

– Да, мэм, сплошная уникальность. Пять метров длины, изумрудная чешуя, абсолютная преданность и во-от такая пасть!

Дейв Уокер разинул рот пошире и расхохотался.

ГЛАВА 2

Приземлился Саймон благополучно – в безлюдной холмистой саванне, пересеченной оврагами и мелкими ручьями. На склонах холмов зеленели редкие деревья – какая-то разновидность акации с гроздьями белых цветов и пабуки, точно такие же, как в колумбийских умеренных широтах. Овраги заросли по краю колючими кактусами, а ниже – непроходимым кустарником; его узловатые ветви скрещивались и переплетались, словно каждый куст стремился сжать соседей в отчаянных объятиях. Прикинув, что с укрытием проблем не будет, Саймон стащил скафандр и сунул его в шлем вместе с цилиндрами движков, переключив их на самоликвидацию. Раздался негромкий хлопок, блеснуло пламя, и теплый ветер взметнул серую пыль.

Развеял ее над землей – над Старой Землей! Закружил, повлек к востоку и западу, северу и югу, бросил на скалы, схоронил в лесах, просыпал над морем, оставил темный след в саванне, донес до селений и городов…

Саймон замер на несколько долгих мгновений, пытаясь осознать, что он – на Земле. На Земле, которая была колыбелью его далеких предков, их единственным домом на протяжении тысяч лет; скудным домом, неуютным и небогатым, если вспомнить о сокровищах звезд, скорей лачугой, чем дворцом. Но в этой лачуге обитали его пращуры – те, что жили под Смоленском, на берегах земного Днепра, и те, что, переплыв океан, добрались до большого соленого озера в горах Юты и осели там, назвав себя мормонами. И хоть обе эти точки земного глобуса были далеки от Уругвая и даже, в определенном смысле, не существовали на нынешней Земле, Ричард Саймон ощутил, как душу его охватывает трепет. Он, сын Елены Стаховой и Филипа Саймона, имел двойные корни в этом мире, в Старом и Новом Свете; он, потомок двух величайших народов Земли, был связан с нею двойной цепью. И внезапно он осознал, что эта цепь такая же прочная, как соединявшая его с Тайяхатом, где жили и умерли пятнадцать поколений его предков.

Вздохнув, он взвалил на плечи ранец и огляделся. Солнце стояло почти в зените – полдень миновал, и время двигалось к двум часам. Было жарко; пахло цветущей акацией, свежей травой и листьями, Саймон вспомнил, что сентябрь в этих краях – первый месяц весны. С юга задувал ветерок и нес другие запахи, соленые, терпкие, морские – до залива, поглотившего прежнюю Ла-Плату, насчитывалось не больше десяти-двенадцати лиг. Кажется, там был город. Небольшой городишко тысяч на пять жителей… и еще один – на севере, километрах в семидесяти от побережья… Их соединяла дорога, которую он разглядел с высоты – почти безлюдный тракт, узкий и пыльный, петлявший среди холмов, с двумя или тремя мостами, переброшенными через самые крупные речки. Прикинув, что дорога проходит где-то совсем рядом, на западе, Саймон втянул ноздрями жаркий влажный воздух и направился к ближайшему холму.

Деревья тут росли не густо, и временами среди них попадались высокие конические сооружения, в которых он признал термитники. Одни были заброшены и мертвы, вокруг других роились насекомые, мириады крохотных существ, покрывавших землю живым ковром. Саймон старался держаться от них подальше, но, обнаружив пустой конус с рваными проломами в боку, приблизился и заглянул внутрь. Дно термитника усеивали человеческие кости – посеревшие, высохшие, старые; в их груде скалил зубы череп и торчали перекрученные проволочные мотки. Проволока была толщиною в палец, свитая из нескольких жил и тоже серая – вероятно, из алюминия. Нахмурившись, Саймон покачал головой, обошел термитник и полез по склону холма.

Он еще не достиг вершины, петляя между пабуками и тонкими стволами акаций, когда услышал чьи-то вопли. Кричали неразборчиво, в несколько голосов; в одних слышался ужас и смертная мука, другие звенели яростью и торжеством. Раздался выстрел, за ним – протяжный стон раненого животного, лошади или мула; еще два выстрела, звон клинков и жуткий хрип, какой издает человек с перерезанным горлом.

Когда Саймон, перешедший на быстрый бесшумный бег, добрался до гребня холма, все было кончено. Холм круто обрывался вниз; у его подножия, огибая овраг, извивалась дорога, и там, в пыли, лежал ничком человек в темном длинном балахоне, а рядом топтался, натягивая повод, серый мул. Другой путник, в подобном же одеянии, скорчился дальше, шагах в пятидесяти, у самого оврага; его мула пристрелили, но всадник, видимо, успел соскочить и выхватить длинный нож. Он так и упал с этим ножом, пробитый пулями, – колени поджаты, рука вытянута вперед, словно и в смерти ему хотелось поразить убийцу.

Убийц было трое. Один, коренастый, в пестром плаще, заправленном под ремень, стоял у обочины, придерживая лошадей, другой склонился над мертвым мулом, шаря в седельных сумках, третий носком сапога перевернул труп в балахоне и что-то сдернул с шеи – как показалось Саймону, большой серебряный крест. Человек сунул его за пазуху, повернулся к державшему лошадей и отпустил какую-то шутку. Они расхохотались; потом тот, что взял крест, рявкнул:

– Эй, Утюг! Чего копаешься, сучара?

Чистейший русский, отметил Саймон, доставая нож и скользя от ствола к стволу, от куста к кусту. Человек, которого назвали Утюгом, выпрямился, прижимая к груди объемистые кожаные сумки, раскрыл рот, но ничего не успел сказать – нож, сверкнув в воздухе, вонзился ему в горло. Затем резкие хриплые звуки донеслись из зарослей – тайятский боевой клич, каким воин, убивший врага, отмечает победу.

Коренастый, державший коней, отпрянул:

– Гаучо, Хрящ! Делаем ноги!

Грабивший труп не промедлил ни мгновенья: рванул повод из мертвой руки, ринулся на обочину, таща за собою мула, взлетел на лошадь и ударил ее каблуками. В его повадке ощущалось что-то волчье, немалый опыт битого койота, который знает, когда кусать, когда рычать, когда бежать. «Похоже, на гаучо здесь не рычат», – думал Саймон, выбираясь на дорогу и поглядывая на всадников и конские крупы, мелькавшие среди высоких трав.

Он наклонился над мертвецом, лежавшим теперь на спине. Мужчина лет сорока, смуглокожий, с полными губами, черный волос в мелких колечках… Мулат? Скорее всего мулат, и наверняка – священник: темный балахон оказался рясой, из-под которой торчали стоптанные сапоги. Саймон похлопал по одеянию, проверил за пазухой и в голенищах: в одном был спрятан короткий нож, в другом – бамбуковый пенальчик с вложенным внутрь свитком. Он вытряхнул его и развернул, машинально отметив, что писано чернилами, на плотной сероватой бумаге, на русском языке.

МАНДАТ СВЯТЕЙШЕГО СИНОДА

– гласила надпись сверху, а под ней сообщалось, что отец Леон-Леонид Домингес и брат Рикардо-Поликарп Горшков направляются из Рио-де-Новембе в приход Дурас, что в Юго-Восточной Пустоши Уругвайского Протектората, дабы служить в его церквах и храмах во славу Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, исповедовать и отпевать, крестить и венчать, накладывать епитимьи и свершать всякое иное священнодейство в соответствии с Господней Волей, просьбами прихожан и саном означенных выше Леона-Леонида Домингеса и Рикардо-Поликарпа Горшкова – и да помогут им Заступники наши Иисус Христос и Дева Мария, а также власти предержащие. Подпись, печать и приметы обоих. Против Домингеса стояло: имеет жену и двух отпрысков, лет – 43, кожей смугл, волосом черен, невысок, телом обилен, слева под мышкой – большое родимое пятно; Горшков же, как гласил мандат, был тридцатилетним, холостым, высоким, светловолосым и светлокожим, без особых отметин. Решив, что это описание ему подходит, Саймон направился ко второй жертве.

Рикардо-Поликарп и в самом деле был высок, но худощав и тощ – цыплячья грудь и плечи, как у пятнадцатилетнего подростка. Однако, несмотря на субтильную конституцию, был он храбрецом, так как пробовал защититься – его длинный нож при ближайшем рассмотрении оказался отлично заточенным мачете. Его убили ударом в горло; ряса на груди пропиталась кровью, и еще одна рана, огнестрельная, была в правом боку.

Саймон перекрестил мертвеца, пробормотал заупокойную молитву – из тех, какие слышал в детстве в одной из смоленских церквей; потом спустился в овраг, отрыл с помощью мачете могилу и схоронил в ней Рикардо-Поликарпа. На шее погибшего висели два креста: большой, вырезанный из твердого темного дерева, Саймон воткнул в рыхлую землю, маленький нательный, оставил себе. Пробормотал: «Прощай, тезка…» – и вылез обратно на дорогу.

Они и в самом деле являлись тезками – если не по второму имени Горшкова, так по первому. И цветом волос и глаз были схожи; правда, у мертвеца зрачки казались уже не синими, а мутно-голубыми.

Такими же были глаза у мертвого бандита. Физиономия его в самом деле выглядела так, будто по ней прошлись утюгом, но расплющенный нос и отсутствие бровей не скрывали расовой принадлежности: белый, без всяких признаков цветной крови и, несомненно, славянин. Огнестрельного оружия у него не оказалось – только мачете, подлинней и пошире, чем у погибшего брата Рикардо.

Обыскав Утюга, Саймон взялся за седельные сумки. В них хранились книги – Библия, Евангелие и требник; еще там были две смены белья, просторная ряса, рубаха, штаны и парадное церковное облачение, завернутое в чистый холст. В одной, на самом дне, лежал тяжелый кожаный мешочек, и, раскрыв его, Саймон обнаружил монеты. Сорок блестящих серебряных монет неплохой чеканки; на аверсе стояли крупная цифра «1», слово «песо» и год – 2393; на реверсе был изображен двуглавый орел, а вокруг орла шла надпись: «ФРБ – Федеративная Республика Бразилия».

Пожалуй, эти монеты изумили Саймона больше всего. Не потому, что был на них отчеканен древний российский герб, и даже не потому, что двуглавая хищная птица соседствовала со словами «песо» и «Бразилия» – это еще он мог осмыслить и понять. Но монета сама по себе являлась удивительным артефактом, столь же древним, как рыцарские доспехи или бритва, которой некогда скребли щетину на щеках и подбородке. Нигде, ни на одной планете Разъединенных Миров, не выпускалось металлических монет – только банкноты, а большей частью кредитные диски и кодовые ключи, дававшие доступ к лицевым счетам. Так что Саймон впервые за свои двадцать восемь лет держал в руках монету; и, несмотря на блеск и четкость надписей, она казалась ему такой же архаичной, как виденные в музеях американские даймы, британские фунты и русские рубли.

Выпятив нижнюю губу, он подергал ее пальцами – детская привычка, оставшаяся со смоленских времен; потом бросил монетку в мешок, припоминая, что это кожаное вместилище вроде бы называют кошельком. Он был доволен, так как, едва успев приземлиться, обрел права гражданства в ФРБ. У него имелись мандат, фамилия, имя и даже назначение – служить во славу Бога Отца, Сына и Святого Духа; он успел обзавестись деньгами, одеждой и кое-какой биографией – за счет почивших в бозе брата Рикардо и Утюга. Священник был достойным человеком, и смерть его не радовала Саймона, но, как говаривал Чочинга, отрезанный палец на место не пришьешь. Брат Рикардо-Поликарп Горшков ушел в Погребальные Пещеры, и Ричард Саймон мог занять свободную вакансию.

Он стащил свой серый комбинезон и нательное белье и облачился в одежду брата Рикардо, сунув в карман кошелек. Рубаха была маловата, но штаны пришлись впору, да и просторная ряса тоже; кобура с «рейнджером» и нож были под ней совсем незаметны. Обувь Саймон менять не стал, только присыпал свои башмаки пылью – если не приглядываться, они не слишком отличались от сапог. Потом он занялся сумками: сложил в них все имущество из ранца, бросил поверх белье, комбинезон и книги, а ранец зашвырнул в овраг; поразмыслив, снял с запястья браслет, с пояса – кобуру и тоже сунул их в сумку.

Едва он успел покончить со всеми этими делами, как на дороге возникло пыльное облачко. Оно приближалось с севера, со стороны ближайшего городка, и вскоре Саймон разглядел небольшой фургон, который тащила пара мулов, и возницу, хлеставшего их кнутом. Подняв мачете покойного Рикардо, он ткнул Утюга в шею, затем бросил оружие, шагнул к трупу отца Домингеса, опустился на колени, сложил руки у груди, понурил голову и принял удрученный вид. Таким его и застал возница – рыжий плечистый парень с россыпью веснушек на щеках и здоровенным синяком под глазом. Чем-то он напомнил Саймону Дейва Уокера – то ли огненной мастью и веснушками, то ли своей лукавой рожей.

Не обращая внимания на парня, он продолжал творить свою безмолвную молитву. Пекло жаркое солнце, мулы шумно отфыркивались и поводили боками, возница, преклонив колени напротив Саймона, вздыхал и часто крестился. Наконец, выждав приличное время, он произнес:

– Стреляли…

– Это верно, – откликнулся Саймон, перекрестил отца Домингеса и встал.

– Вот несчастье-то… беда… – протянул парень. – Гниды огибаловские, тапирьи отморозки… Ведь платим же, платим, по сотне песюков со двора… И отморозкам платим, и Хайму-кровососу, и Гришке-живодеру, и Хорху с его крокодавами, а толку – ни хрена! Вот батюшку пришили… А ведь обещались двоих прислать… – Рыжий перевел взгляд на Саймона. – Как же теперича, отец мой, мы тебя с кибуцниками разделим? Стенка на стенку пойдем, как из-за пастбищ? Или церкву у них спалим?

Саймон молчал, осмысливая новую информацию. Кое-какие имена были ему знакомы – к примеру, Хайма-кровосос являлся, вероятно, доном Хайме-Яковом, главой Финансового департамента, а Гришка-живодер – не иначе как доном Грегорио-Григорием, заведовавшим Общественным здоровьем. Но огибаловские гниды, крокодавы и кибуцники не вызывали знакомых ассоциаций. Ясно было лишь одно: ко всем этим личностям рыжий возница любви и почтения не питал.

Наставив на него палец, Саймон поинтересовался:

– Ты кто таков? И откуда?

– Павел-Пабло, а по-простому, по-нашему, – Пашка Проказа, отец мой. Ты не сумневайся, ничем таким я не болен, а Проказа – оттого, что проказлив… – Зеленые глазки лукаво сощурились. – Проказлив бываю во хмелю… Я, батюшка, сам-то семибратовский. Давеча гонец к нам прискочил, из Дуры – мол, ждите двух попов, для вас и для кибуцников, и будут те попы в городке на двадцать шестой сентябрьский день… А может, на двадцать седьмой, но будут наверняка. Мол, приласкай лешак дубиной, ежели не так! Вот наш паханито, староста дядька Иван, меня и послал навстречь… чтоб, значитца, лучшего попа к себе от кибуцников перенять. Я в Дуру приехал, встал у корчмы и жду. День жду, другой, а на третий огибаловские прискакали, выспросили, чего жду, и подвесили мне фонарь, – тут Проказа огладил синяк под глазом, – чтоб попов вернее высмотреть, ежели ночью пожалуют. Ну, я без обид, сам понимаешь, отец мой, их – четверо, я – один, у меня – старый винтарь, у них – карабины… В общем, утерся, плюнул и поехал. Думаю, встречу святых отцов по дороге… Вот и встретил!

– Отцом меня не зови, – сказал Саймон, размышляя над нехитрой Пашкиной историей. – Отец Домингес – вот он, мертвый лежит. А я – брат Рикардо… Рикардо-Поликарп Горшков из Рио-де-Новембе.

– Из столицы, значитца… ученый человек… – Проказа покивал с уважением. – Как же ты, святой брат, от огибаловских отбился? Они ж изверги лютые! Родную мать не пощадят!

У Саймона было уже заготовлено объяснение.

– Остановились мы, и я в кусты пошел… по нужде, понимаешь? Тут они втроем и налетели; двое – к отцу Домингесу, а третий – ко мне. Мула прикончил, а я его положил. Но к батюшке на помощь не успел. Убили его… И дали деру, когда я вылез из кустов. Вроде как перепугались…

– Ну! – восхитился Проказа, оглядывая могучую фигуру Саймона. – Ну, даешь, святой брат! Видать, до рясы в бандерах ходил? В бойцах? А может, в стрелках либо отстрельщиках?

– Ходил, – согласился Саймон, решив, что причастность к отстрельщикам авторитета ему не убавит. Кажется, в этом странном краю, в уругвайской саванне, где жили мулаты и русские – а может, и кто-то еще, – бойцы и стрелки ценились не меньше попов. Пока он размышлял над этим обстоятельством, Пашка направился к оврагу, к мертвому мулу и бандиту. Присмотревшись, рыжий хлопнул себя руками по бокам.

– А я ведь этого знаю! Знаю, чтоб мне в Разлом попасть! Огибаловский, точно! Из бригады Хряща! К нам за данью ездил, блин тапирий! И в корчме скалился, когда мне фонарь подвесили! Ловко ты, брат Рикардо, башку ему отчекрыжил…

– Бог помог, – пробормотал Саймон, взял на руки тело отца Домингеса, положил в повозку, на сено, а рядом пристроил свои сумки.

Пашка к тому времени вернулся с седлом и упряжью мула и с двумя окровавленными мачете, обтер клинки сухой травой и тоже бросил в фургон, ворча, что не стоит добру пропадать – ножики, мол, неплохие, да и седло потянет на пару песюков. Затем он вежливо поддержал Саймона под локоть, когда тот забирался на сиденье, сел сам, развернул упряжку, и они покатили на север, по дороге в городок со странным названием Дура.

Рыжий был человеком разговорчивым, тянуть его клещами за язык не приходилось, и Саймон, покачиваясь на жестком сиденье, припомнил слова Наставника: сев на скакуна удачи, не шпорь его, зато гляди, как бы не свалиться. Дела и впрямь разворачивались удачно: похоже, Четыре звезды, затмившись в ярком солнечном свете, не позабыли о нем и продолжали слать свои дары. К примеру, этого рыжего парня, болтливого, как попугай…

Вскоре Саймон обогатился массой сведений. Теперь он знал, что городок на побережье, из коего ведет дорога в Дуру, именуется Сан-Филипом; что весь этот край, от Ла-Платы на юге и до Негритянской реки на севере, зовется Юго-Восточной Пустошью, ибо тут и правда пустовато: бандиты, коровы, тапиры, заменяющие свиней, да полсотни деревень на четырех тысячах квадратных лиг – может, и на пяти, поскольку никто эти земли не считал, не мерил; что Пустошь является частью Уругвайского Протектората, и что столица его, Харбоха, лежит на северо-западе, у реки Параши (так Проказа называл Парану), и там есть «железка» – иными словами, рельсовый путь, которым возят шерсть, серебро, руду и мясо: мясо, тапирье и говяжье, из Пустоши, серебро – из аргентинских краев, что простираются за Ла-Платой и городком Буэнос-Одес-де-Трокадера, а шерсть и руду, само собой, с предгорий. Еще он узнал, что люди в Пустоши скромные и незлобивые, гуртовщики да скотоводы-ранчеро, платят исправно «белое» властям и «черное» – дону Хорхе, пьют умеренно, не буянят – разве только по праздникам; и что текла бы их жизнь тихо-мирно, если б не кибуцники и отморозки. Кибуцники, как выяснил Саймон, были пришельцами из городов, то ли сосланными в Пустошь, то ли переселившимися добровольно; им отводили участки на орошаемых землях и поговаривали, что вскоре воду станут делить – а летом с водой в этих краях всегда проблемы. Что же касается отморозков, то они определенно были изгнанниками – но не из тех, какие готовы выращивать скот или копаться в навозе. Местные с ними как-то справлялись, но года четыре назад явился из Рио дон Огибалов, бывший «плащ» либо «штык», и взял отморозков под крепкую руку. Теперь все ранчеро платили дань – не только «белый» и «черный» налоги (в чем их разница, Саймон понять не сумел), но также «особый огибаловский». Что, впрочем, от грабежей и насилий не спасало, только звались они не грабежами, а экспроприациями. Видно, дон Огибалов был человеком образованным.

На вопрос, куда же смотрят власти, рыжий заметил, что смотрят они за Парашку-реку, где гуляют в пампасах вольные гаучо. А как не смотреть? За Харбохой «железка» идет к горам и к Санта-Севаста-ду-Форталезе, что в Чили, за горами; река там широкая, не переплюнешь, а мост один – древний мост, но крепкий, четыреста лет стоит, теперь такие строить не умеют. Захватят гаучо мост, не будет в Рио, Херсусе и Дона-Пуэрто ни шерсти, ни руды. Шерсть, она ведь тоже с гор, от лам, а с Пустоши шерсть не возьмешь, ламы тут дохнут – от жары, поноса и общей слабости. Так что властям на Пустошь плевать, у ней заботы поважнее: мост, Харбоха и гаучо. Особенно гаучо. За голову полсотни монет дают, на трех лошаков хватит!

Саймон хотел полюбопытствовать насчет врагов народа из Харбохи, растерзанных возмущенными жителями, а заодно и о том, гуляют ли гаучо лишь за Параной или и в Пустошь заглядывают, но колеса фургона уже грохотали по деревянному мосту, за коим возвышались первые городские строения. Над мостом была арка с надписью: «Добро пожаловать в Дурас», и под ней Проказа натянул поводья и остановил фургон.

– Ты, брат Рикардо, ряску не снимешь? Одежонка-то заметная… Вдруг огибаловские в корчме сидят? А нам мимо ехать…

Саймон молча стянул рясу, оставшись в распахнутой на груди рубахе. У шеи она не сходилась, так как шея у него была мощной, под стать плечам, и рубаха покойного священиика уже трещала под мышками.

Рыжий, наклонившись, шарил под сиденьем и чертыхался вполголоса. Наконец он извлек огромное ружье и патронташ, пересчитал патроны и с лязгом передернул затвор. Блик света попал в глаза Саймону, он сощурился, покосился на оружие и вдруг почувствовал, как у него холодеет под сердцем. Это была реликвия, музейный экспонат, но вполне ухоженный, надраенный до блеска и готовый к бою. Массивный вороненый ствол, рукоять затвора с шариком на конце, приклад, отполированный прикосновением ладоней… Трехлинейка… Винтовка Мосина, двадцатый век… Точнее, самое его начало…

– Откуда? – произнес Саймон, с невольным трепетом погладив нагретый солнцем ствол.

– Хороший винтарь… Такого в городе не встретишь, разве что в наших краях. Конечное дело, не карабин, но хоть стар, да верен, – откликнулся Пашка-Пабло и пояснил: – От дядьки Ивана, от паханито нашего. Он дал. У нас в Семибратовке четыре таких винтаря. Пули сами льем, а вот порох…

– Погоди. – Саймон поднял реликвию в ладонях, ощущая ее надежную тяжесть. Весила она побольше, чем русская винтовка «три богатыря» с подствольным гранатометом и огнеметом, что выпускалась в Туле для спецчастей ООН, и была, разумеется, не столь смертоносной, но что-то их роднило: так в лице потомка проглядывают черты прадеда. Снова погладив оружие, Саймон спросил: – Откуда она вообще взялась? Ей же пятьсот лет, парень!

Проказа хитро прищурился.

– Ты – человек ученый, брат Рикардо, тебе виднее. А я скажу, что от Мигеля слышал: дескать, когда наши драпали из Одессы от срушников, то грабанули военные склады со старым добром – все вывезли подчистую, что уместилось в их корытах. Потом была свара с дружинниками и домушниками, Большой Передел и куча Малых… Винтари у народа поотбирали, да только все не отберешь – винтарь такая штука, что сам к рукам липнет. Да разве один винтарь? Вон, в Колдобинах, пулемет есть, «максимом» прозывается… Однако неразговорчивый, без лент.

«Дальше в лес, больше дров, – подумал Саймон, стараясь извлечь самое ценное из этого ливня информации. – Большой Передел и куча Малых… свара с дружинниками и домушниками… а еще – когда наши драпали из Одессы… из той Одессы, где нынче ветер гуляет над пепелищем…» Сотня вопросов вертелась у Саймона в голове, но, не желая пришпоривать скакуна удачи, он спросил лишь об одном:

– Этот Мигель… Кто он такой, Проказа?