Текст книги "Тень ветра"

Дик, однако, продолжал изощряться в оскорблениях.

– Зеленая падаль! Скоро твой позвоночник повиснет на моем Шнуре Доблести! Я сокрушу твои ребра, пробью череп, выдеру зубы, набью шкуру гнилой травой! Чтоб сдох ты в кровавый закат! Чтоб ты лишился всех пальцев! Пусть высохнет кровь на твоих клыках! Пусть…

Каа сделал стремительный выпад, Дик отскочил, его ремень впустую свистнул в воздухе, гепарды в волнении взвыли. Новая атака! Дик опять промазал, тогда как жесткая змеиная чешуя прочертила алый след над его коленом. Ши заскулил – судя по всему, он являлся болельщиком Дика; Шу, торжествующе встопорщив усы, поскреб задней лапой живот. Огромный питон поднял верхнюю часть тулова над травой, согнул шею, уподобившись знаку интеграла, и уставился на противника холодным завораживающим взглядом.

Удар! Дик подпрыгнул, живая зеленая колонна мелькнула под ногами, кончик хвоста задел щиколотку.

– Чтоб не дожить тебе до дневного имени, мокрица! – выругался он.

Но Каа оставался бесстрастен; такие проклятия его, само собой, не задевали. Если же говорить о людях, а не о змеях, то утреннее имя человек обретал в возрасте пяти-шести лет, и давали его старшие родичи, а до того малыш звался просто одним из первых или вторых сыновей. Дневное имя подросток получал от Учителя – к примеру, Дик был назван Две Руки и с именем этим мог прожить до старости, если будет сопутствовать ему боевая удача. Достигнув же преклонных лет, он удостоится права избрать вечернее имя, с коим всякий воин-тай отправлялся в Погребальные Пещеры, оставив родичам Прощальные Дары. Каа, друживший еще с дедом Чочинги, мог бы похвастать целым набором вечерних имен, ибо век его был долог, как тени высочайших вершин Тисуйю-Амата. А посему он не обиделся на глупого человечьего детеныша, но лишь свернул тело упругой восьмеркой, приоткрыл пасть с внушительными клыками и ринулся в новую атаку.

На сей раз удача Дика не обошла – питон промазал, зато ремешок оставил четкую белую отметину на его хребтине, в полутора метрах от головы. Ши и Шу разом взвыли: один – горестно, другой – с явным торжеством. Но в следующую секунду их вопли перекрыло хриплое грозное рычание, и Дик, обернувшись, с ужасом увидел, как из колючих багровых зарослей вылезает саблезуб.

Вероятно, он охотился там на крыс – его морда, похожая на кабанью, была перемазана алым, а с клыков, длиной в ладонь и загнутых книзу, тоже срывались красные капли. Жесткая щетина за ушами стояла дыбом, крохотные глазки злобно сверкали, и под нижней челюстью, уродливой, точно проржавевшая крышка сундука, свисали сосульки вязкой желтоватой слюны. Хоть Дик и не встречался прежде с подобными тварями, но эти угрожающие симптомы были вполне понятны: голодный и злой кабан мог впасть в яростное неистовство, когда нет различий меж понятиями «пища» и «враг». Пожалуй, и в таком состоянии его удалось бы отпугнуть «вопилкой», но кто же берет с собой «вопилку», отправляясь к водопадам? Только не Дик Саймон, Тень Ветра! Впрочем, здесь, почти у самого селения, не было никаких опасных тварей…

Однако саблезуб на мираж никак не походил, и не было сомнений, что за пару минут он стопчет и самого Дика, и обоих гепардов. От такого чудища не убежишь! На вид кабан отличался массивностью и грузностью, но мог потягаться в проворстве с шестиногими скакунами – само собой, на ровном месте, поскольку в зарослях скакун ему и вовсе не соперник. Так что вся надежда была на Каа, хоть в сравнении с саблезубом он принадлежал другой весовой категории – тянул килограммов на сто пятьдесят, а кабан – на добрых шесть центнеров. И выглядел несокрушимым, словно танк.

Все эти мысли молниеносно промелькнули в голове Дика, а в следующее мгновение он уже стоял в боевой позиции, согнув спину и напружинив ноги. Нож, его единственное оружие, был плохой защитой от саблезуба и никак не мог заменить ни большого копья цухи-до, ни тяжкой секиры томо, коими полагалось сражаться с таким чудовищем. С другой стороны, битва могла вестись без правил, ибо саблезуба не охранял закон Кровной Связи. Если навалиться всей компанией…

Они навалились. Не успел кабан выскочить из зарослей, как Шу и Ши повисли у него на задних ногах, а Каа, прекративший свои танцы, нанес сильный удар в бок, покачнувший саблезуба. Нож Дика прочертил кровавую полосу по жесткой шкуре, но атака была такой стремительной, что всадить клинок поглубже ему не удалось.

Дик отскочил. Гепарды тоже прыгнули в разные стороны. Зрачки их мерцали боевым огнем, хвосты были задраны вверх, но из разверстых пастей не вырывалось ни звука – игры кончились, начался бой, а в бою полагалось хранить молчание. Каа застыл, свернувшись широким кольцом в траве; его голова чуть заметно раскачивалась, будто питон выбирал, куда нанести новый удар.

От рева разъяренной бестии у Дика заложило в ушах. Зверь поводил огромной головой, из-под широких когтей-копыт летели комья земли, пропитанная кровью слюна свисала с губ. Он явно не мог решиться, кого же терзать сначала – то ли наглого человечка с ножом, то ли зубастых проныр-гепардов, то ли огромную змею, чьи удары были посерьезней зубов и ножа. Правда, и эти удары не мнились саблезубу столь уж опасными – его ребер, будто вырубленных из камня, питон проломить не мог.

Однако Каа все же попробовал, нацелив новый удар под самое ухо. Нос у него был крепкий, но череп врага – еще прочней; и Дик в свой черед убедился в этом, пытаясь вонзить лезвие меж крохотных, пылавших бешенством глазок. Ши висел слева, на средней ноге кабана, Шу – справа, на задней, а питон, слегка ошеломленный своим последним выпадом, подсек передние. Совместными усилиями они свалили противника, но тот с гневным ревом взбрыкнул, мотнул головой, страшные челюсти лязгнули у самого запястья Дика, а через мгновение мальчик уже парил в небесах, подброшенный страшным ударом.

Дыхание у него пресеклось, руки и ноги одеревенели. Он решил, что умирает; вершины недалеких скал вертелись перед ним, а еще выше, в небесной голубизне, отплясывало огненную сарабанду солнце. Казалось, прошла целая минута, пока ему удалось вздохнуть, пока мир перестал дрожать и кружиться, вновь сделавшись устойчивым и прочным. Всхлипнув, Дик приземлился на ноги и машинально вытер нос – боль в боку терзала раскаленными клещами, по щекам текли слезы. Он знал, что не должен плакать, ибо Учитель Чочинга говорил в своих наставлениях так: день не видит слез воина, ночь не слышит его рыданий, и лишь в краткий миг рассвета могут увлажниться его глаза. Но должен он оплакивать только павших друзей и родичей, а не свои обиды и раны.

Друзья и родичи – то бишь Каа с двумя гепардами – были еще живыми, а потому Дик закусил губу и пощупал справа, под мышкой и пониже. Ребра оказались в целости, но под ними наливался багрово-сизым цветом чудовищный синяк, и вид его странным образом успокоил Дика. В былые годы тетка Флори лечила этакое наложением серебряной монетки, но здесь понадобился бы целый поднос – и одна мысль об этом подносе, полном льда и приятно холодящем, придавала бодрости. Дик покосился на саблезуба, перед мордой коего, отвлекая, метались Шу и Ши, пробормотал: «Ну, тварь, держись!..» – и начал отыскивать взглядом Каа.

Питон смотрел на него вопросительно, ожидая команды, точно в их пестрой компании именно Дик был старшим и от его решения зависело, лягут ли они костьми на этом зеленом лугу или вернутся домой с победой и честью. Глаза у Каа тускло мерцали, пасть приоткрылась, а перед ней метался узкий и длинный язык, будто змей хотел прошептать: вспомни!.. Вспомни, что не клинок в руке, а я – главное твое оружие! Я, Каа! Я, могучий и стремительный! Я, живое копье и прочный аркан! Вспомни о том и скажи, что делать!

Он вспомнил.

Губы Дика сложились трубочкой, раздался резкий повелительный свист – один из многих приказов, каким обучал его Наставник, – и в тот же миг они с питоном ринулись к кабану. Теперь Каа не старался ударить; быстро скользнув в траве, он обхватил хвостом средние ноги саблезуба, а клыками вцепился в складку на отвисающем животе. Новый свист, и челюсти гепардов сомкнулись у зверя на ушах, когти впились в толстую, заросшую бурой щетиной кожу; кабан яростно мотнул головой, но сбросить эти живые капканы не смог.

Дик Саймон по прозвищу Две Руки, воин из клана Теней Ветра, уже сжимал коленями его шею, заносил широкий длинный нож – и ярость пела в его душе, холодная ярость бойца, впавшего в транс цехара. Ярость, как утверждал Учитель, скует из воды топор, свяжет из травы копье, и отец говорил о том же, хоть и совсем другими словами – про биохимию, гормоны и адреналин. Слова были разными, а суть – единой, и сводилась она к тому, что всякое чувство полезно, если умеешь им управлять, если ты господин, а не раб своего гнева.

Дик помнил от этом – памятью тела, не разума. И оттого ярость не кружила ему головы, а удесятеряла силы, текла, как положено, от плеч к пальцам, переливалась в рукоять ножа, горячим потоком струилась по клинку. В этот миг, растянутый магией цехара, он ощущал и видел все: скрученное восьмеркой тело змеи, сковавшей саблезуба, бешеный высверк кабаньих зрачков, смертельную мощь челюстей, готовых сомкнуться на брюхе Шу, и стиснутый меж коленями горб каменных мышц. Эта живая броня прикрывала шейные позвонки, столь же каменно-твердые и прочные, соединенные упругими дисками хрящей, – панцирь, прятавший нить жизни, такой же хрупкой и уязвимой, как у любого живого существа. Теперь Дик знал, куда ему нужно нанести удар.

Нож опустился, проткнул толстую кожу загривка, прорезал плоть, преодолел пружинистое сопротивление хрящей – прочных, твердых, но уступивших гневному напору стали. Дик почувствовал, как содрогнулось тело саблезуба, и в ту же секунду, будто нож разрушил магическое заклятие, возобновился стремительный бег времени. А его оставалось мало – ровно столько, чтоб убраться от этой полумертвой туши, не погубив ни себя, ни гепардов, ни древнего змея Каа. Он знал, что эти трое сейчас повинуются ему и без команды не отпустят кабана – так и будут держать, пока тот не растопчет их в предсмертной агонии. У друзей-животных были свои понятия о жизни, о смерти и долге перед человеком.

Пронзительно свистнув, Дик прыгнул – вверх и в сторону, перекувырнулся, встал на ноги. Кабан с протяжным ревом бил копытами в землю, оседая на круп, но Каа уже выскользнул из-под массивного тяжелого тела; раскачиваясь на хвосте, он холодно разглядывал умирающего врага. Ши, победно завывая, кругами носился в траве, а Шу зализывал царапину на брюхе – видать, свел-таки знакомство с пастью саблезуба. Дик подошел к нему, присел, раздвинул густой подшерсток и убедился, что знакомство оказалось не слишком близким. Шу облизал ему потный лоб шершавым жарким языком.

– Ты хороший парень, – сказал Дик, – и доблестно сражался. Пусть когти твои будут остры, зубы – крепки, а пасть всегда полна мяса.

При упоминании о мясе Шу воодушевился и лизнул Дика в нос. Ревнивый Ши, прекратив выписывать в траве пируэты, положил морду на плечо мальчика, потерся о щеку и взвизгнул, требуя своей доли похвал. Дик произнес нужные слова – не оттого, что так диктовалось Ритуалом Кровной Связи, но из любви и уважения. Впрочем, уважение было основой любого Ритуала, и даже оскорбляя врага – достойного врага, а не хищную тварь вроде саблезуба, – полагалось не забывать об этом.

Дик повернулся к неподвижной чудовищной туше кабана. Зрачки зверя остекленели, шерсть на загривке опала, и огромные клыки длиной в ладонь казались теперь совсем нестрашными – так, просто два заостренных желтоватых колышка, торчащих среди кровавой пены. Дик шагнул к сокрушенному им гиганту, но Ши и Шу, панически взвыв, заступили путь. Долг их был еще не выполнен, и оба гепарда минут пять трепали уши кабана, покусывали рыло и принюхивались, пока не убедились, что зверь мертв. Только тогда Дик был допущен к своей добыче и к своему клинку.

Он с усилием вытащил нож, осмотрел его и двумя резкими сильными ударами отсек кабаньи уши. Это входило в победный ритуал, являясь одновременно напоминанием победителю, призывом к осторожности и благоразумию. Осторожность и хитрость значили не меньше, чем отвага и телесная мощь; недаром многие из поучений Чочинги начинались со слов – побереги свои уши. Но саблезуб, вероятно, не имел такого мудрого Наставника, как Чочинга Крепкорукий, и теперь ему предстояло расстаться не только с ушами. Ибо Учитель говорил: отрезав врагу уши, не забудь про печень.

Печень Дику была не нужна, он понимал это высказывание в переносном смысле, а потому, найдя увесистый булыжник, принялся вышибать саблезубу клыки. Каа следил за ним крохотными блестящими глазками, и никто не мог бы сказать, чего в них больше – одобрения или насмешки. Он был древним существом, слишком умудренным жизнью и слишком гордым, чтобы ластиться или выпрашивать похвалу, как непоседливые Шу и Ши. Дик знал об этом.

– Ты прости, – негромко сказал он питону, орудуя своим булыжником, – прости, что я обзывал тебя травяным червем. Так полагается перед схваткой, понимаешь? На самом же деле ты – великий боец! И если б не твоя помощь, я бы сегодня лишился печени. – Тут он низко склонил голову и добавил ритуальные пожелания: – Да будут прочными твои зубы и целыми – уши! Пусть голос твой летит до Небесного Света, и пусть расстанешься ты с жизнью в самый прекрасный из дней, какие сияют над Тисуйю-Аматом!

Каа довольно заурчал и обнял хвостом ноги Дика.

* * *

Возвращались они верхним путем, ибо Дику захотелось наведаться в один приятный уголок повыше в скалах, где водопадные струи продолбили глубокую выемку среди гранитных плит. Очутившись в этой природной ванне, он с облегчением вздохнул: его синяк под действием холода уже не горел огнем, а лишь напоминал о себе тупой ноющей болью. Вскоре и она затихла – поток, струившийся с горных вершин, был целебным, врачующим в равной степени недуги тела и души. Последнему способствовал прекрасный вид – на Чимару, млевшую под жарким солнцем, на озеро, таинственно мерцавшее внизу, на лес, что изумрудным кольцом обнимал синие воды и тянулся на запад, до Миссисипи и Днепра, до Правобережья и шумных земных городов, казавшихся Дику теперь миражами или сном далекого детства.

Здесь, в Тисуйю-Амат, они с отцом были единственными потомками землян, а за три минувших столетия, быть может, еще десяток их соплеменников удостоился чести повидать Чимару. Место это не являлось священным – священных мест прагматики-тайят не имели вовсе, – но было как бы озарено харизмой удачи, благополучия и покоя. Тайят, весьма ценившие постоянство и неизменность, не желали видеть здесь суетливых чужаков, их машин, их железных летающих птиц и даже их животных – ни друзей и ни врагов, а так, прислужников, либо живое ходячее мясо. Об этом ясно говорилось в Договорных Браслетах: пришельцы живут в Правобережье по своим обычаям и законам, а в тайятских лесах обычаи – тайятские, и каждый, кто хочет прогуляться на левый берег, должен такое право завоевать – ножом, мечом или копьем. Избытка желающих не наблюдалось, поскольку четыре руки и воинское мастерство были вескими доводами в пользу тай.

Вдобавок к этим своим достоинствам они отличались невероятным упрямством. Арбалет нравился им больше карабина, посыльный орел мнился надежнее радиофона, а язык они признавали только свой, игнорируя все попытки обучить их русскому, английскому или санскриту. В равной степени игнорировались имена, даваемые им пришельцами, – фохенды, четырех-рукие демоны, мангусы или ракшасы. Их солнце называлось Тисуйю или Небесным Светом, луна – Тенью Тисуйю, звезды – Искрами Небесного Света, мир – Тайяхатом, и в этом мире они звались тайят, и никак иначе, и были не демонами, но людьми; а кому сие не нравилось, мог проваливать хоть в рай, хоть в ад, хоть в галактическую пустоту.

Но люди – те, что с двумя руками, – предпочли остаться и договориться.

Тайяхат был найден индийцами еще в Эпоху Великого Разъединения и практически сразу включен в межзвездную транспортную сеть. С высоты двух-трех лиг он немногим отличался от Старой Земли, России, Колумбии, Европы или любого другого из десятков кислородных миров, отысканных и исследованных за пятьдесят лет Исхода. Как и повсюду, тут были океан и суша, огромный материк, напоминавший очертаниями земную Евразию, были зеленые леса – тайга в умеренном поясе и джунгли – в жарком, были горные хребты, высокие вершины и ледники, засушливые или плодородные плато, были степи, холмистые или ровные, как стол, были реки, озера и внутренние пресные моря. А еще изобилие всякой жизни, на суше, в воздухе и в водах, а также – разумные существа, что являлось не столь уж большой редкостью, ибо в период Исхода земные экспедиции трижды вступали в контакт с примитивными инопланетными культурами.

Но Тайяхат оказался «тяжелым» миром. Тяготение здесь было на четверть мощнее земного, и, дабы скомпенсировать сие обстоятельство, эволюции пришлось даровать всякой живой твари лишнюю пару ног, рук, лап или крыльев. В остальном же, если не считать шести конечностей и более внушительной мускулатуры, животные Тайяхата разительно походили на земных. Многих можно было бы считать домашними – например, охотничьих гепардов и рогатых скакунов с шестью голенастыми ногами, весьма напоминавших канадского лося, – ибо туземцы-тайят разводили их с незапамятных времен и опекали с редкостной заботой. Другие создания, похожие на крокодилов, медведей, оленей, антилоп и кабанов, являлись дичью или охотниками – в зависимости от ситуации и собственных аппетитов. Особенным разнообразием могло похвастать семейство кабанов, всеядных тварей, чьи габариты и темперамент варьировались в весьма широких пределах. Рогатые кабаны были небольшими и драчливыми, любили яйца, орехи и сладкие фрукты; длинноногий кабан обитал в степях, охотился на антилоп и по своим повадкам мог считаться местным аналогом волка; кабан-носорог ел земляные плоды и редко прикасался к мясному – за исключением разве лишь медоносных птиц; огромный кабан-саблезуб был опасным хищником и жрал всех, кого мог одолеть, начиная от медведей-гризли и кончая крысами.

Водились в южных тайятских джунглях животные совсем экзотические – вроде мастодонтов с мягкой шерстью метровой длины, ядовитых мечехвостых ящериц-игуан, гигантских страусов и их ближайших хищных родичей – грифонов, нелетающих, но скачущих с поразительным проворством; обитали на юге забавные и безобидные жирафы-кенгуру о четырех ногах и с неким подобием руколап, чудовищных размеров насекомые, а также реликты давно минувшего времени – вроде зубастого рекса и плезиозавров. Особенностью здешних змей являлась пестрота раскраски и наличие рудиментарных конечностей, а птицы делились на два больших семейства: одни, подобно страусам и грифонам, были двукрылыми и четырехпалыми, у других же имелась только пара лап, зато крыльев – вдвое больше.

В отличие от высоколобых земных специалистов, охотники-тай не разделяли животных на классы, семейства, виды и подвиды. Их классификация была гораздо проще и практичней: звери опасные, вроде саблезу-бов и медведей, считались врагами, безобидные – законной добычей, а редкостные и красивые – наслаждением для глаз. И в полном соответствии с этой табелью о рангах они сражались с кабанами, гигантскими жабами и стаями клыкастых крыс, охотились на антилоп и оленей и приваживали к своим поселкам медоносных птиц, золотисто-алых канареек-певунов, белочек пинь-ча и больших питонов, превосходных сторожей, способных управиться с любым ядовитым гадом.

Сами же аборигены тоже были явлением уникальным – по нескольким причинам сразу. Во-первых, имея понятие о земледелии и скотоводстве, они не занимались всерьез ни тем ни другим, предпочитая охоту и сбор лесных плодов, – и, что любопытно, отнюдь не голодали. Во-вторых, им были известны металлы; они вырабатывали сплав золота с серебром, мельхиор, бронзу и отличную булатную сталь. Но хоть их оружие было превосходным, а кубки и блюда – выше всяких похвал, они не чеканили монет, не копили сокровищ, а понятия «ценный» и «дорогой» являлись для них синонимом прекрасного или чего-то редкостного, с чем связаны воспоминания минувших дней. В-третьих, на всем огромном материке жил один народ, не разделенный на племена и нации, на княжества и королевства, о коих тайят не ведали ни теперь, ни в эпоху глубокой древности. Но, несмотря на это, они воевали – вернее, свирепо сражались друг с другом, подчиняясь определенным правилам и кодексу поединков и битв. В-четвертых, у них не было ни религии, ни храмов, ни жрецов и владык любого ранга – ни наследственных монархов, ни вождей, избранных демократическим путем. Власть, однако, была, и ее в одних обстоятельствах осуществляли женщины, а в других – мужчины.

Наконец, существовали «в-пятых», «в-шестых» и так далее – весьма основательный список загадок и тайн, буквально завороживший земных биологов, ксе-нологов и этнографов из Исследовательского Корпуса. А посему с народом тайят был заключен договор, согласно которому пришельцам даровалась западная окраина материка, обширное пространство площадью в пять земных Франций; и на эту территорию в последнее десятилетие Исхода были переброшены трансгрес-сорным каналом два десятка земных городов. Индийцы, первооткрыватели, отправили сюда Бахрампур, Тхан и Пуну; Штаты и Россия, проявившие живейший интерес к тайятским секретам, – часть Нового Орлеана, Смоленск и дюжину городов помельче; Европа была представлена поляками, населявшими Гданьск, а Выборг и нижнее течение Невы считались совместным русско-шведским регионом. Как и повсюду, люди давали привычные названия озерам, рекам, заливам и горам, и вскоре на картах Правобережья возникли Днепр и Ганг, Миссисипи и Лазурное Взморье, Ладожский Разлив и Финская Губа – и многое другое, ставшее с течением лет таким же привычным и естественным, как повышенная гравитация и шестилапое зверье.

За три последующих века население Правобережья достигло четырех миллионов, но еще задолго до этого Тайяхат получил статус Колониального Мира – что являлось, разумеется, чистой условностью. На девять десятых он все-таки принадлежал фохендам, четырех-руким демонам-ракшасам, и этим отличался от остальных Колоний и Протекторатов ООН – таких, как Сингапур, Галактический Университет, Таити, Дальний Берег или Полигон. Здесь человеческие поселения были, в сущности, лишь базой – обширным научным и аграрно-промышленным комплексом, чье назначение состояло не в колонизации и глобальном терра-формировании планеты, а в ее исследовании. Самый же лучший способ исследования, как полагали эксперты ООН, сводился к тому, чтоб сделать ее своей родиной – если не целиком и полностью, как Южмерику и Россию, Колумбию и Китай, Европу и Уль-Ислам, то хотя бы частично.

Реальным следствием сей политики явилось то, что люди жили на Тайяхате четвертый век, с успехом плодились и размножались, привыкнув к повышенному тяготению, и для многих из них – переселенцев десятого, двенадцатого или пятнадцатого поколений – мир этот был привычным и родным. Разумеется, речь шла о Правобережье – и, конечно, его обитатели в подавляющем большинстве уже не вспоминали, что живут здесь благодаря любопытству кучки биологов и ксенологов из Исследовательского Корпуса. Кучка, правда, была внушительной – нью-орлеанский и смоленский ксенологические центры насчитывали по двадцать тысяч сотрудников, и еще столько же трудились в филиалах и на биостанциях Лазурного Взморья, Запроливья и Финской Губы.

Все шло своим чередом: прибавилось людей, прибавилось специалистов, прибавилось и знаний. Не только о природе Тайяхата, но также об упрямых тай-ят, никак не желавших сменить арбалеты на карабины, а посыльных орлов – на радиофон и компьютерную связь. Как выяснилось со временем, они являлись великими рационалистами, способными дать сто очков форы землянам, подверженным многим миражам вроде технического прогресса, национальной гордости, идеи всеобщего равенства и религиозно-философскому поиску смысла жизни. У тайят не было религии, ибо они не испытывали страха перед неизбежной кончиной и не нуждались в утешении; они твердо знали, что уйдут в Ничто, и сей факт воспринимался ими хоть и без радости, но и без всякой трагической окраски.

Столь же неоспоримым был для них и тот факт, что жизнь по сути своей проста и не должна усложняться ничем, что не приносило бы удовольствия или прямой и ясной пользы. Людям нужны кров, одежда, пища и некий дополнительный интерес: женщинам – семья и дети, детям – игры, мужчинам – подвиги и слава, а всем им – Ритуальный Кодекс, возможность блеснуть изысканной речью, острым словцом и знанием традиций. Чего ж еще?..

И в соответствии с этой жизненной тезой тайят не стремились объять необъятное подобно человечеству Старой Земли, зато были избавлены от социальных потрясений, экологических катастроф и расовой ненависти, а вместе со всем этим – от президентов и правительств, гангстеров и чиновников, полицейских и генералов, шпионов и террористов, нищих и проповедников, сулящих бедным рай на земле или в небесах – смотря по тому, была ли их доктрина марксистской, христианской, мусульманской или неокапиталистической. Тайят прекрасно обходились без этого – как и без сотен различных наречий, без множества враждующих племен и поползновений захватить чужое – дом, пастбище, имущество, землю.

Идея о владении землей казалась им нелепостью. Земля просто была ив равной степени принадлежала всем – и людям, и животным, и растениям. На лучших и красивейших землях, откуда человек изгнал зверей-врагов, строились женские поселки, и там, в покое и безопасности, мог жить всякий – со своими женами и детьми или с братом, самым близким из кровных родичей. Жаждущие воинских подвигов уходили в лес, объединялись в кланы, избирали военных вождей и обитали в мужских лагерях, совершенствуясь во владении оружием, вступая в схватки и единоборства, приобретая и теряя. Приобретением были слава и Шнур Доблести с костяшками пальцев побежденных, потерей – те же пальцы, уши или жизнь. Каждому свое, считали тай, и говорили: боевая секира рубит кости, а топор – поленья.

Одним из их неразгаданных секретов была некая странность процесса воспроизводства – странность, разумеется, лишь с точки зрения пришельцев-землян. В физиологическом смысле тайят казались во всем подобными людям, если не считать лишней пары конечностей; секс доставлял им такое же удовольствие, а роды были столь же неприятными и мучительными. Но рождались у них всегда однополые близнецы, и с вероятностью сто к одному женщина приносила потомство единожды за весь репродуктивный период. В результате численность их популяции оставалась почти неизменной и, как полагали ксенологи, не превышала шестидесяти-семидесяти миллионов, хотя континент мог прокормить вдесятеро большее население.

У этой аномалии были весьма важные последствия. Каждый тай имел брата, каждая тайя – сестру, и это казалось им столь же естественным, как смена дня и ночи. Брат или сестра были самыми близкими родичами, с коими расставались лишь на пороге Пещер Погребений; братья-близнецы всегда избирали в жены сестер, жили с ними в полигамном браке, и дети их считались общими. В тайской семье из четырех партнеров у ребенка было два отца и две матери – си'та и теи'та, родившая мать и вторая мать. Иных различий – не считая самого факта рождения – меж ними не делалось. Что касается числа «четыре», то его полагали приносящим удачу и, желая выказать приязнь, говорили: да пребудут с тобой Четыре алых камня, Четыре яркие звезды и Четыре прохладных потока.

Сестры, хозяйки в домах тайят, отходили в Вечность почти одновременно, но мужчинам-воинам случалось терять братьев. Это было великим горем, но если брат пал в бою в расцвете зрелости, горе все-таки считалось не таким страшным; оставшийся в живых завершал свой путь не в одиночестве, а с женами и детьми. К тому же он мог мстить за смерть брата на Поляне Поединков, что само по себе служило немалым утешением. Совсем иной была ситуация, когда один из близнецов погибал в детстве – не от болезней, коих тайят практически не знали, но по случайной причине. Осиротевший всю жизнь носил клеймо несчастного, отмеченного злой судьбой; такой мужчина или такая женщина не могли завести семью, и век их обычно был короток. Подобное происходило, но редко, очень редко, и тех, кто лишился в детстве сестры или брата, звали «ко-тохара» – неприкаянными.

И потому, во мнении тайят, пришельцы со Старой Земли являлись существами ущербными и несчастными. Мало того, что все они страдали врожденным увечьем, отсутствием двух рук; мало того, что жизнь их была суматошной и бесцельной, не сулившей ни воинской славы, ни покоя; мало того, что им приходилось подчиняться сотням нелепых законов и глупых ритуалов, – кроме всех этих бед, судьба лишила их близкого родича. Одни из них были в полном смысле неприкаянными, другие имели сестер или братьев, но не таких, как «умма» или «икки», увидевших свет мгновением позже или раньше; и лишь ничтожному меньшинству был дарован более счастливый жребий. Но и эти близнецы заводили каждый свою семью, расставались со своими икки и умма, то ли не понимая, то ли не желая знать, что теряют самых близких людей на свете.

Странные создания! Настолько странные, что лишь немногие из них были способны думать так, как думают тайят. Это, разумеется, не добавляло им конечностей и братьев, но хотя бы приближало к настоящим человеческим понятиям… И если этот человек – мужчина, если он мог сразиться с воином-тай и выиграть схватку, если такое происходило не один раз, то полагалось считать его почти своим. А если к тому же некий воин – из тех, что потеряли родичей, – признает его за брата, то…

…Каа ткнул Дика носом, напоминая, что время течет, что в животе пусто, а неразделанный саблезуб тухнет под жарким солнцем, так что прожорливые Ши и Шу – не говоря уж о благородном змее! – не смогут слопать ни куска. Дик, размышлявший о Чочинге и своем отце, поднялся, стряхнул с тела прохладные капли и свистнул игравшим неподалеку гепардам. Пробираясь меж камней, они стали спускаться к поселку, и Дик, оставив мысли о загадках человечества Земли и Тайяхата, предался сладким мечтам.

Он победил саблезуба! Великий подвиг, что ни говори… Такое не снилось ни Цору, ни Цохани, ни остальным парням, промышлявшим за водопадами крыс, жаб да рогачей… Наставник будет доволен, отец – горд, а Чия наверняка поплачет, поволнуется, а потом уведет его куда-нибудь подальше от Чиззи и остальных любопытных девчонок, чтоб расспросить о битве, разглядеть страшные клыки и коснуться ладошкой его ран… Эта мысль – о тонких теплых пальчиках Чии, о похвале Учителя и радости отца – будоражила Дика куда сильней, чем сознание собственной ущербности. «Сражайся так, словно у тебя четыре руки», – говорил Чочинга, и был безусловно прав.