Текст книги "Земные страсти великих россиянок. Исторические миниатюры"

Боль семейных тайн Екатерины Дашковой

Но чем лучше обстояли дела Дашковой в академическом президентстве, тем печальнее складывалась её частная жизнь. В семье блестящие деловые качества Екатерины Романовны превратились в настоящий деспотизм, так осуждавшийся ее любимыми просветителями. Своим неусыпным надзором она до того подавила характер сына Павла, что он превратился в никчемного алкоголика.

Всесторонне образованный, он мог, учитывая положение матери, занять высокий пост, однако волю имел слабую, отдавать приказы другим не умел, да и, по чести сказать, не желал. Первой и последней его попыткой вырваться из-под крыла властной маменьки было тайное венчание с дочерью купца Алфёрова. Подробности Екатерина Романовна не уточняла – это было ниже её достоинства.

Одно было ясно: сын опозорил княжеское семейство Воронцовых-Дашковых, и княгиня боялась показаться в свет. Несколько дней рыдала, потом у неё приключилась лихорадка на нервной почве. Любящая мать не могла не замечать откровенную бездарность сына, и теперь успехи по службе давались Павлу Дашкову только хлопотами матери.

«Рана, нанесенная материнскому сердцу, неизлечима. Несколько дней я могла только плакать, затем серьёзно заболела», – написала Дашкова в своих «Записках». Получив через два месяца от сына письмо, где он просил согласия матери на женитьбу, она была в шоке и ответила ему, что ей известно, что он уже женат, да ещё и неудачно, на купеческой дочери, о чём Екатерина Романовна узнала совершенно случайно, и его лицемерие возмутительно. Скандал в именитом семействе удавалось скрывать совсем недолго, и вскоре весь светский Петербург с удовольствием обсуждал во всех салонах нелепую свадьбу. Недоброжелатели получили возможность «уязвить» Дашкову в самое чувствительное место.

И всё же проблемы с сыном были лишь «цветочками» по сравнению с теми неурядицами, которые создавала Дашковой её дочь Анастасия. «Железная барыня» Дашкова даже запретила непутёвой дочке подходить к своему гробу после смерти. Все чаще она подумывала о самоубийстве…

Можно было только удивляться, отчего у такой умной матери выросла девочка странная, ограниченная, да к тому же с физическим недостатком – горбом. Властная и заботливая, Дашкова поторопилась выдать незавидную пятнадцатилетнюю дочь за меланхоличного, безвольного Щербинина, страдавшего тягой к «зелёному змию» и «купившегося» на богатство и знатность Дашковых затем только, чтобы легче было развлекаться. Муж, естественно, с первых же дней супружества пренебрёг уродливой женой, уехал за границу, а Екатерине Романовне пришлось счесть своим долгом опекать непутёвую дочку. Но вскоре Анастасия повзрослела и решила отомстить не в меру заботливой матери за собственную несостоятельность.

Дашкова была готова сгореть со стыда, когда за её дочерью возник и потянулся длинный шлейф скандальных историй. Лёгкая на общение, Анастасия завела знакомства с сомнительными личностями, растратила деньги, влезла в долги. Её сумасшедшие выходки довели до того, что она попала под надзор полиции. Анастасия своим мотовством и неприязнью к матери также причиняла ей немало горя. Она рассталась с мужем и пустилась в загул, требуя от матери оплачивать сделанные долги.

И тут Екатерине Романовне приходилось писать униженные прошения, поручаться за непутёвую дочь, освобождать её под залог. Мать уже не могла повлиять на Анастасию. Они давно перестали понимать друг друга, и это чувство перерастало в непримиримую ненависть. Что могла переживать женщина, если она потеряла отношения с детьми, которым посвятила всю свою жизнь? Ради них она пожертвовала своей личной, женской судьбой, но их судьба стала настоящим крахом всех её ценностей.

Ко всему прочему у императрицы стало расти ревностное недовольство дружбой Дашковой с Бенджамином Франклином, в котором Екатерина II справедливо видела опасность для самодержавия. В связи с этим в 1794 году Дашковой пришлось попрощаться с Академиями и уехала в свое Троицкое, где с болью встретила в 1796 году известие о смерти Екатерины, которую Дашкова в свое время провозгласила Великой. Она вспомнила их дружбу и свою горячую молодость, вдохновение, одержимость и горькое разочарование в Екатерине, которая сразу после коронования на престол постаралась показать молодой увлеченной Дашковой, кто здесь хозяин.

Со смертью Екатерины II карьера Дашковой закончилась. Император Павел I безжалостно вычищал из своего окружения всех, кто был рядом с ненавистной матерью, а значит, врагом нового самодержца. Его недовольство обратилось и на Дашкову. Граф Аракчеев, блистательно возвысившись на угодливых доносах и разоблачениях екатерининских вельмож и ставший бесплотной тенью нового императора, на одном из утренних докладов словно бы невзначай обронил:

– Ваше Величество, а княгиня Дашкова в Академии новое самовольство учредила – издание поэм Ломоносова изволит начать. А те поэмы Синод Святейший противу Бога говорящими признал…

Император резко повернулся к Аракчееву:

– Что? Она ещё в Академии руководит? Как посмела? Немедля отставить и в деревню! В ссылку!

По его указу московский генерал-губернатор лично явился к Дашковой и объявил: «Государь приказал вам покинуть Москву, ехать в деревню и припомнить там 1762 год!» Дашкова была выслана в дальнюю и самую бедную деревеньку своего мужа в Новгородской губернии. Не сопротивляясь, полубольная Дашкова в 1796 году по приказу императора Павла I отправилась в зимние морозы в ссылку коротать дни в крестьянской избе, лишенной всяких удобств.

Через некоторое время она обратилась к императрице Марии Федоровне с просьбой пощадить больную несчастную женщину. Императрица, пожалев её, обратилась к Павлу. Первый раз царь категорически отказался помиловать Дашкову и только во второй раз, по просьбе уже её сына Павла Михайловича Дашкова, разрешил княгине в 1798 году поселиться в имении Калужской губернии.

Так быстро решилась судьба бывшей подруги императрицы, но испытания лишь укрепили её волю. Мысли об уходе из сего бренного мира исчезли, она снова почувствовала себя героиней какого-нибудь романа Вольтера, несправедливо обиженной и страдающей в изгнании.

1807 год стал для неё ещё одним страшным испытанием: в Москве после болезни скончался её сын. На его похоронах разыгралась безобразная сцена между матерью и дочерью. Ссора была такой громкой, что священнику даже пришлось приостановить отпевание в церкви. Дочь билась в истерике, пытаясь оттеснить мать от гроба. А причина была до обидного проста: Анастасия опасалась, что наследство матери перейдёт к воспитаннице Дашковой – мисс Вильмонт, приехавшей из Англии, чтобы скрасить старость княгини.

По правде говоря, Екатерина Романовна даже хотела удочерить Мэри и оставить её навсегда возле себя. Но мисс Вильмонт в душе, похоже, тяготилась обществом навязчивой состарившейся княгини. И однажды, за два года до смерти княгини, стремясь избежать драматического прощания, Мэри по-английски, не прощаясь, покинула ночью дом своей опекунши. Вслед беглянке полетели душещипательные письма: «Что я скажу вам, моё любимое дитя, что бы не огорчило вас? Я печальна, очень печальна, слезы текут из глаз моих, и я никак не могу привыкнуть к нашей разлуке».

Еще в 1794 году в воспоминаниях она старалась показать своё историческое место в России, свои человеческие качества и добродетели, оправдывалась перед своими детьми, невесткой, брошенной её сыном. Дашкова при жизни сына не признавала этот неравный брак и смирилась только после его смерти в 1807 году. Состоялась трогательная встреча двух несчастных женщин, они заливались слезами от горя потери. Детей у сына не было, и Дашкова нашла наследника из семьи Воронцовых – Ивана Илларионовича (1790—1854 гг.) внучатого племянника, которого опекала с самого рождения. Иван Илларионович был единственным сыном родителей и после ранней смерти отца воспитывался матерью Ириной Ивановной Измайловой.

Благодаря матери и влиянию знаменитой тетки Е. Р. Дашковой он получил блестящее европейское образование. Дашкова с самого рождения, в буквальном смысле, стояла у его купели, была дружна с Ириной Ивановной, а личные качества крестника навсегда покорили её. Поэтому, оказавшись после смерти сына Павла без наследника, княгиня сделала выбор: этот внучатый племянник был достоин носить фамилию Дашковой.

С разрешения императора Александра I Екатерина Романовна в 1807 году назначила себе наследника, завещала крестнику Ивану Илларионовичу Воронцову все владения и фамилию Воронцов-Дашков. Таким образом, с 1807 года появилась новая династия графов Воронцовых-Дашковых, которые преданно служили отечеству и продолжили традиции знаменитой Екатерины Романовны Дашковой, занимаясь просвещением.

Бездетная дочь Анастасия ещё при жизни матери была лишена наследства, и ей была назначена только пожизненная ежегодная пенсия, которую она получала от наследника. Воля умирающей была исполнена: дочь ко гробу матери не допустили. Последние годы Дашкова доживала в имении Троицком в окружении своих помощниц и крестьян.

«В заключение я могу сказать со спокойной совестью, что сделала всё добро, какое было в моей власти, и никогда никому не сделала зла. Я отомстила забвением и презрением за несправедливости, интриги и клеветы, направленные против меня. Я исполнила свой долг по мере сил и понимания. Со своим чистым сердцем и честными намерениями я вынесла много жгучего горя, которое вследствие моей слишком большой чувствительности свело бы меня в могилу, если бы меня не поддерживала моя совесть, свидетельствовавшая о чистоте моей жизни. Я без страха и тревоги, бестрепетно и спокойно смотрю в глаза приближающейся смерти», – написала она незадолго до кончины в 1810 году.

Остатки имения Екатерины Дашковой в с. Троицкое в н. ХХI в (фото Интернет)

Памятная плита на могиле Екатерины Дашковой в с. Троицкое (фото Интернет)

Византийская любовь Руси

Посольство на Русь

Яркими весенними днями 1467 года из Москвы на Коломну двинулся конный царский отряд – по сложившейся с дедовских времён традиции великий князь проверял оборону окских рубежей. Именно этим путём степняки любили свершать набеги в летнее время. Но дорогу прервал неожиданный гонец из Москвы:

– Государь, – припав на колени, сообщил сын боярский, еле переводя дух, – великая княгиня после худой болести преставилась.

Великий князь спешно поворотил коней в Москву, не веря в самое страшное. Ведь накануне отъезда он прощался со здоровой цветущей женой, а тут такое. Вернувшись в Москву, князь убедился в страшной беде: он овдовел. И, догадавшись, что тут не обошлось без ворожбы и отравления знахарками, расправился со всеми, кого мог подозревать. Больше года великий князь был неутешен – Мария так пришлась ему по сердцу, что другой и не надобно было. На руках 27-летнего князя оставался сын Иван, малолеток, для отличия называвшийся Молодым. Скорбно было на душе, а тут бояре да митрополит всё шепчут о новой жене…

Лютый февраль 1469 года неожиданно переменил всё. Нежданно-негаданно прибыло большое латинское посольство из Рима. И под сводами княжеского терема посол грек Юрий Траханиот передал великому князю письмо от кардинала Виссариона. В замысловатом тексте послания московскому правителю предлагалась в жёны дочь Фомы Палеолога, правителя Мореи, одной из провинций Византии, и, естественно, принцесса, племянница последнего византийского императора Константина XI, погибшего в битве с турками на стенах своей столицы. При этих словах грек слегка наклонился и тихо сказал: «Это про него рассказывали: когда стало ясно, что с захватчиками остались сражаться немногие иностранные моряки и оставшиеся в живых наёмники и, увидев, что враги побеждают, Константин воскликнул, отчаявшись: „Город пал, а я всё ещё жив“, – после чего, сорвав с себя знаки императорского достоинства, бросился в бой и был убит».

От себя грек добавил, хитро улыбаясь, что кардинал уже пытался дважды выдать её замуж, но всё как-то без успеха. То ли бедность невесты отталкивала, то ли вельмож полнота её тела пугала, они ведь привыкли к худым и стройным женщинам, затянутым в корсеты. Или её строптивость – французскому королю Жаку II де Лузиньяну и миланскому герцогу она отказала из-за нежелания менять православную веру на католическую. На слова посла Иван слегка улыбнулся: разве это могло стать препятствием? Полнота женщины на Руси всегда считалась признаком красоты, а приданым в великокняжеской среде обычно были небольшие подарки жениху (пояс и т. д.) и личные вещи невесты. Ценились лишь знатность да обширные родственные связи будущей жены.

С годами Софья превратилась в привлекательную девушку с темными блестящими глазами и нежно-белым цветом кожи, что на Руси считалось признаком великолепного здоровья. По единодушной оценке современников Софья была обаятельной, а ее ум, образованность и манеры были безукоризненны и достойны византийской принцессы. Болонские хронисты в 1472 году восторженно писали о Софье: «Воистину она очаровательна и прекрасна… Невысокого роста, она казалась лет 24; восточное пламя сверкало в глазах, белизна кожи говорила о знатности её рода».

Послы удалились и великий князь созвал совет, на который пригласил ми-трополита Филиппа, мать Марию Ярославну, ближних бояр. Было решено согласиться на сватовство, отправив в Рим посольство во главе с крещёным итальянцем Джанни Баттистой делла Вольпе, а по-русски Иваном Фрязиным. Посланный вернулся через несколько месяцев, в ноябре, привезя с собой красиво написанный портрет невесты в виде медальона.

Этой «парсуной» и началась в Москве эпоха Софьи Палеолог. А изображение считается первым светским на Руси. Ближнее боярство и семья великого князя были им так изумлены, что летописец назвал портрет «иконой», не найдя другого слова: «А царевну на иконе написану принесе».

Однако обсуждение сватовства пришлось не всем по душе. Своё слово сказал московский митрополит Филипп, который долго возражал против брака государя с униаткой, к тому же воспитанницей папского престола, боясь распространения католического влияния на Руси. Великому князю пришлось долго убеждать митрополита, что воспитанием Софьи занимался православный епископ, и лишь тогда владыка Филипп дал своё согласие на венчание.

Получив поддержку первоиерарха, Иван III решил отправить посольство во главе с Иваном Фрязиным в Рим за невестой. В Москве этот пронырливый торговец мехами, очень удачно организовал монетное дело и считался среди иноземцев хорошим знатоком Руси, хотя и несколько болтливым. Поэтому выбор и пал на обрусевшего итальянца. Метельным январём 1472 года московские послы отправились обозом в далекий путь.

А в это время в далёком Риме события шли своим чередом. При папском дворе приезда московитов ждали то ли с презрением, то ли с чувством надежды, но папа Сикст IV все еще был занят праздниками по поводу своего восшествия на престол. «Преемник, Павел II, отошёл в мир иной, сделав царский подарок, – размышлял первосвященник, – предложить мне такой блестящий вариант – женить бездомную греческую принцессу на московитском владыке. Пусть потешатся, а у нас будет чем их прижать.

Лучшим подарком для себя и престола папа Сикст IV считал присоединение Московии к Флорентийской унии, по примеру Великого Новгорода. Тогда и меха в его сокровищницу, и золото на новый крестовый поход потекли бы рекой. Да и сильным государством на Востоке защитить Европу от кочевников выгода была немалая. Эти русские медведи всегда привозили богатые дары, особенно меха и самоцветы, но послы бывали редко, потому сейчас и надо торопиться. Отсюда московитов и ожидали принимать двояко: полупрезрительно, но с надеждой на выгоду.

Самое главное в этом щекотливом деле было уговорить бездомную принцессу на брак после двух позорных провалов. Упустить таких женихов! – Сикст нервно хрустнул пальцами. – Какая же она строптивая! Да ещё скрытная. Недаром выучилась у падре Виссариона. Всё-таки он к православию неравнодушен, а потому может быть опасен, – размышлял первосвященник, глядя в окно на смену караула швейцарских гвардейцев. —

А сейчас это очень кстати, кардинал Виссарион – грек по происхождению, бывший архиепископ Никейский, его принцесса знает с детства, а значит, и доверять будет больше. Уже тогда этот грек был ревностным сторонником подписания Флорентийской унии, чем и заслужил кардинальскую мантию. Но это знать ей совсем необязательно».

За дверью раздались шаги, и папа увидел своего камердинера Донато.

– Ваше Святейшество, принцесса, – почти неуловимо произнёс слуга. И тихо удалился. Девушка вошла, смиренно опустив голову, как добрая христианка. Помня ритуал, приложилась к краю одежды папы и замерла в ожидании. Сикст заговорил о том, чего она так опасалась: сватовстве, отъезде, холоде в будущей стране.

– Московиты уже в Святом городе. Думаю, они не столько будут поздравлять меня с восшествием на Святой престол, сколько приехали сватать тебя. Не нами это придумано, – тут папа досадливо остановился, – но мы решили, что так будет Господу угодно.

Принцесса молчала, понимая, что сейчас это лучшее в её положении.

Сикст продолжал:

– Дочь наша, мы полагаем, что с именем Господа ты многое здесь впитала и многому обучилась с отцом Виссарионом, чтобы знать, какое дело благое тебе вручает Господь в твои руки и сердце.

Она стояла, не поднимая глаз, и ей так хотелось сказать, да, она давно это заслужила. И когда в спешке бежала с семьёй от турок с родного острова, когда жили чуть ли не впроголодь на римских подворьях, а деньги выданные на пропитание, братец проматывал на бегах. Да и много чего было унизительного, а так хотелось ответить смелостью своим врагам… И теперь новые унижения, надо целовать эти старые руки, одежды и говорить слова оправдания.

– Я постараюсь, Святой отец, – звуки выходили из горла принцессы чужие, не свои.

– Да, уж, постарайся. И посиди, послушай, – указал он на кресло напротив. Девушка присела, готовясь выслушать новые нотации. Тут было не до строптивости, она прекрасно знала, как в папском дворце относятся к бездомной принцессе, живущей просто из милости, только что не смеются вслед. Но вместо этого услышала иные, вкрадчивые слова.

– Господь вразумляет тебя исполнить важную роль, дочь наша, и мы надеемся на твой ум и душу, ему преданную.

Сикст замолчал, собираясь сказать принцессе самое главное, но она не удержалась от интереса:

– Мне что-то надо сказать правителю московитов?

– Нет, – Сикст нервно перебирал пальцами рук край сутаны, – тебе надлежит лишь всегда думать о долге перед Святым престолом в том, чтобы паства московитов, двор и сам князь были на твоей стороне, что очень важно для будущего унии. Как это было с новгородским боярством. И самое главное, чтобы московиты были едины с нами в борьбе против турок. Ведь ты знаешь, османы так много сделали плохого для твоей семьи и для тебя, дочь наша духовная.

Здесь Сикст постарался встретиться взглядом с принцессой, чтобы понять, что именно поняла эта своенравная гречанка, но в тёмных глазах девушки плеснулось одно боязливое непонимание. Или она притворилась?

Сикст задумчиво спросил:

– Готова ли ты, дочь наша, исполнить волю Господа и Святой Церкви нашей?

Долгих разговоров Софья не могла терпеть и спокойно ответила:

– Хорошо, Ваше Святейшество, я постараюсь исполнить эту священную волю.

Но тут же мысленно представила, что вообще не знает, как это будет выглядеть – московиты, уния, турки эти ненавистные. И всё в одной куче, в холодной стране, где говорят, люди голыми бегают по снегу, а потом лезут в горячую воду. И зачем это? Завтра надо будет спросить у русов.

Вернувшись к себе в покои, Софья никак не могла успокоиться. Присела у окна. Служанка Франческа много рассказывала ей о жизни московитов, так как много общалась с купцами на рынках. И то, что они живут совсем иначе, теперь интриговало принцессу. Здесь, в Риме, Софию ославили как дурнушку – она не брила себе лоб и брови, не выщипывала ресниц, не пила уксус, чтобы походить на бледных и рахитичных западных «прелестниц». Она вспомнила своё детство и страхи перед османами, возможным пленом и даже рабством.

Император Константин XI, (скульптура XIX в. фото Интернет)

Ей не было и восьми лет, когда дядя Константин XI с мечом пал на стенах Константинополя, и к ним, на скудные земли бывшей Спарты, бесконечными унылыми вереницами потянулись беженцы со всего Пелопоннеса. Фома Палеолог, правитель совсем небольшого греческого удельного государства Морея на полуострове Пелопоннес, бежал с семьей на Корфу, а затем в Рим.

Ведь Византия, надеясь получить от Европы военную помощь в борьбе с турками, подписала в 1439 году Флорентийскую унию об объединении Церквей, и теперь её правители могли просить себе убежище и денег у папского престола. Фома Палеолог смог вывезти величайшие святыни христианского мира, в том числе и главу святого апостола Андрея Первозванного. Правда, ему пришлось принять католичество ради спасения.

Фома Палеолог (фреска XV в. фото Интернет)

В благодарность он получил дом в Риме и хороший пансион в тысячу золотых дукатов от Святого престола. Но в 1465 году Фома скончался, оставив троих детей – сыновей Андрея и Мануила и младшую дочь Софию. С ними остались не только спасённые христианские реликвии, но и липкий страх в душе перед османским рабством.

Братья постоянно просили еды, а мать вскоре умерла от непонятной болезни. Софья не знала, что и делать, от переживаний появилась полнота, римлянки в папском дворце только и делали, что смеялись над такой толстухой. А ведь она старалась есть как можно меньше других, чтобы никто не подумал о ней как о нахлебнице. Но так ведь оно и было.

Принцессу постоянно укоряли в зазнайстве, намекали на неумение общаться с местными знатными красавцами и хихикали, когда слышали её разговоры о науках:

– Тебе этот учёный грек совсем заморочил мозги. Женщине нужно совсем не это, – наставляли Софью придворные подружки. – Главное для неё – это выйти замуж.

Софья и сама думала об этом, но всё попадались как-то не те, что надо, никчёмные. И тут же приходил в голову монастырь, картина пострига, однако Софья гнала эти мысли прочь от себя, видя пред собою грустный пример старшей сестры, ушедшей в монахини. Лучше жить замужем. Да хоть в той же Московии. Ведь не страшные же уроды там, если по снегу голышом бегают да в кипяток ныряют. Чем дальше она размышляла, тем острее понимала – прав был грек Виссарион, когда просил хорошо думать над сутью вещей. И не выносить скорых решений. На душе стало гораздо легче.

Спала ночью крепко. Встав поутру, вдруг поняла, сегодня будет её день. Поверила. И под сводами в соборе Святых Петра и Павла, встав рядом с послом Иваном Фрязиным, православным и болтливым итальянцем, которому сам великий князь Иван Васильевич доверил заочное обручение с принцессой, держалась спокойно и прямо. Флорентийки, местные красавицы, пришедшие поглазеть на обручение, завистливо шептались:

– Кажется, Софья и не боится совсем ехать в ужасную Московию.

– Да ей уже терять нечего, раз вдовец руку предложил.

Но теперь Софья точно была уверена: она правильно делает. У неё будет муж. И огромная страна, раз этот болтун-итальянец говорит о жутких пространствах, когда в соседние города едут неделями. Да ещё в каретах по снегу на узких досках. И муж этот не жалкий разорившийся князь Караччоло, у которого из богатства лишь пара поношенных бархатных панталон, не внебрачный сын изгнанного короля крошечного кипрского королевства, а законный правитель большой ледяной страны, приславший подарки, от которых безумствует завистью вся римская знать.

«Теперь я точно знаю, – думала Софья, – этот правитель оценит мои знания и ум, не то, что эти, и уж точно не потребует пить уксус или мазать щёки цинковыми белилами, от которых потом кожа вспухает сыпью. И на полноту не посмотрит, подозревая обжорство. Лишь бы доехать. Монастырь был бы просто гибелью. А я хочу жить».

Софья выпрямилась. Что-то невидимое скользнуло внутри, в душе, обдало теплом сердце и там остановилось. Исчезла сирота, жившая у богатых просто так, из милости, и где-то в глубине стала расти память об императорском доме, называя её, Софью, принцессой, наследницей огромной империи, волею судьбы поменявшей название, но не суть её.