Текст книги "Наш третий клад"

Михаил Петрович Арцыбашев
Наш третий клад

1

Русская эмигрантская литература есть по преимуществу литература мемуаров и человеческих документов.

Еще не настало время для исторических и художественных обобщений. Пережитое слишком близко нам, и немало лет пройдет, прежде чем революция отойдет в прошлое настолько, чтобы глаз художника или разум историка могли охватить ее во всем ее страшном размахе.

Пока мы можем только накоплять тот документальный материал, по которому будущие историки и писатели создадут правдивую и проникновенную картину нашей эпохи.

Отсюда понятно, какую огромную ценность, и не только для одной России, имеют те свидетельские показания о революции, в правдивости которых не может быть сомнения.

Очевидно, что из всех таких свидетельств одними из самых ценных являются показания детей. Их никто не может заподозрить в предвзятости, в желании окрасить события в тот или иной партийный цвет.

И вот, директору русской гимназии в Моравской Тшебове г. Петрову пришла в голову поистине гениальная мысль: по его инициативе всем ученикам этой гимназии было задано сочинение на тему «Мои воспоминания с 1917 года».

Опыт дал такие потрясающие результаты, что его было решено повторить почти во всех эмигрантских школах, и в итоге получилось свыше двух тысяч человеческих документов, ценность которых нельзя даже учесть.

Судя по тем отрывкам, которые приведены в только что изданной пражским Педагогическим бюро книге «Дети эмиграции», можно с уверенностью сказать, что если бы все эти детские сочинения были изданы полностью, то получилась бы книга, равной которой не было и нет в мировой литературе.

Рядом с такой книгой померкли бы все «Чека», «Корабли смерти» и «Красные терроры», написанные взрослыми людьми.

Ибо «устами младенцев глаголет Бог», то есть говорит сама истина.

2

К сожалению, те взрослые, слишком взрослые люди, в руки которых попал этот бесценный материал, очевидно, думают, будто их собственные мысли и рассуждения гораздо интереснее.

Они ограничились произвольно отобранными отрывками из детских сочинений, обильно рассиропив их своими разглагольствованиями.

В этих глубокомысленных и пространных разглагольствованиях (весьма ценных в другом месте) слова правды из детских уст потонули, как капли крови в бочке воды.

Почти физическое раздражение вызывает эта книга, из 250 страниц которой едва ли одна треть отведена детям, а остальные две трети заполнены рассуждениями добродетельных и добросовестных педагогов на тему о том, что лошади кушают овес и сено, Волга впадает в Каспийское море, а шестая заповедь гласит: «Не убий!»

Получается такое впечатление, точно вас окружила толпа живых страдающих детей, которые, волнуясь и спеша, стараются рассказать вам что-то страшное и неизмеримо важное, а сбоку стоит некто в сером, который на каждом слове перебивает их своими поучительными и тошнотворными прописями.

Этому «некто» и в голову не приходит, что даже самый бессвязный детский лепет в тысячу раз интереснее и поучительнее его сухих и мертвых рассуждений.

«Мы собираемся, начинаем говорить о России, с кем были какие случаи… многие рассказывают, как их родителей мучили, и так жалко станет, что чуть не плачешь…»

Так начинают возбужденные детские голоса, и вдруг скрипучий сухой голос перебивает их:

«Значение обследованного матерьяла… цифровые данные… некоторые статистические сведения… общий обзор матерьяла с суммарными характеристиками… мальчиков 1603, девочек 781 и 19 детей, пол которых остался невыясненным!)…»

Как будто на самом интересном месте вас трахнули по голове мешком с сухим горохом!

Хочется плюнуть, и тоже «так жалко станет, что чуть не плачешь»… с досады.

Ах, эти ужасные взрослые люди!

3

Я не последую их примеру, подвергая живую детскую душу этой «суммарной» вивисекции и, путем извлечения «отрывков из отрывков», окончательно распыляя драгоценный материал.

Пусть читатели сами прочтут то, что соблаговолили оставить для нас эти во всех, впрочем, остальных отношениях почтенные педагоги.

Будем надеяться, что рано или поздно какая-нибудь организация (хотя бы та же «Лига борьбы с большевизмом») сообразит, что лучшей антибольшевистской пропаганды не выдумаешь.

И вместо того, чтобы собирать редакторов эмигрантских газет на предмет выработки общего плана такой пропаганды, просто возьмет да издаст все эти детские сочинения полностью на всех языках.

Тогда все, и без глубокомысленных комментариев, поймут и оценят трагическое значение этих детских свидетельств о том, что такое революция.

Если Достоевский готов был за одну слезинку замученного ребенка отдать будущее блаженство, то за те кровавые детские слезы, которыми буквально пропитаны эти синенькие тетрадки, можно уступить все «завоевания революции», настоящие, прошедшие и будущие.

А главное – будущие!

Ибо долг всех, переживших эти страшные годы, во имя жалости к будущему человечеству озаботиться, чтобы гнусный лик революционной действительности снова не укрылся за пышными лозунгами, ничего общего с этой действительностью не имеющими.

Чтобы не повторилась история с Великой французской революцией, которую превратили в романтическую красавицу, с красной фригийской шапочкой на голове и с трехцветным знаменем в руке… Тогда как в действительности это была просто одна из тех гнусных старух – «вязальщиц Робеспьера», которые петлями своих вязаний отмечали количество голов, падающих под ножом гильотины.

Необходимо, чтобы будущие мечтатели о молниеносных социальных переворотах знали, что такое – эти перевороты, в их реальной, будничной сущности.

4

Окончательно отказываясь излагать содержание не то «суммарного», не то просто сумбурного изложения детских воспоминаний, я только хочу ответить на одно из «педагогических» примечаний.

Дело в том, что несколько раз на протяжении книги «Дети эмиграции» авторы бесконечных комментариев отмечают одно явление, с их педагогической точки зрения – чрезвычайно прискорбное: у многих детей воспоминания о родине и мечта о возвращении к ней соединяются с мыслью о мести!

Это приводит педагогов в ужас!

Правда, они признают, что «чувство мести естественно после всего пережитого», но это признание не мешает им смотреть на «естественное явление» как на нечто, достойное всяческого порицания, и они делают героические усилия, чтобы внушить детям, что «выгоднее придерживаться духа амнистии».

«Надо отличать месть личную от мести за попранную родину. Недопустимость первой не требует доказательств. Что касается второй, то ее тоже приходится отвергнуть самым решительным образом. Надо приучать детей к мысли о желательности, с точки зрения личной морали, прощения и во всяком случае о нежелательности мести!»

Так говорят мудрые педагоги.

Ну а я говорю, что все это вздор! Даже недопустимость личной мести и та требует еще весьма и весьма многих доказательств, а что касается мести за поруганную родину, то такая месть – свята!

Категорически отрицаю мертвую мораль всепрощения, может быть, и очень прекрасную в идеале, но в действительной жизни выгодную только для мерзавцев и преступников всякого рода.

Можно с уверенностью сказать, что точка зрения почтенных педагогов встретит полное сочувствие Зиновьевых, Троцких и Дзержинских со всей их кровавой опричниной.

Эти, еще не виданные миром преступники, которые разрушили великую страну, которые залили ее кровью и слезами, совершив все самые гнусные из злодеяний, на которые вообще способен человек, конечно, только и мечтают о том, чтобы в случае провала быть подведенными под какую-нибудь «амнистию».

А я утверждаю, что именно «с точки зрения личной морали» прощение этих преступников недопустимо.

Неужели господа педагоги не понимают, что «прощение» в жизни равно «примирению», и полагают, что ребенок, на глазах которого убили его отца, истерзали его мать и изнасиловали его сестер, должен примириться с их убийцами, палачами, насильниками?

Мне нет никакого дела до того, что на этот счет сказано в Евангелии! Я знаю, что мир пока еще населен не бесплотными праведниками, а живыми людьми, в душах которых должны жить и любовь и ненависть.

Вытравить из души человека способность ненавидеть тех, кто достоин ненависти, это значит – опустошить его душу.

Без ненависти к злу невозможна любовь к добру. Кто не умеет ненавидеть, тот не научится и любить.

Как хорошо выражено это у того мальчика, который в своей бессознательной детской мудрости написал: «Из хорошего прошлого ничего не осталось, остались – за смерть старших братьев, за поругание семьи и родины – одна только месть и любовь к родине!»

Тут месть и любовь к родине неразрывно связаны, как нечто одно из другого вытекающее. И как же может быть иначе? Как можно сочетать любовь к родине с прощением ее обид?

Но для того чтобы месть и любовь были связаны неразрывно, нужно иметь живую душу, не заглушённую отвлеченной, книжной моралью. Для взрослого книжника, никак не могущего позабыть о своих «вечных началах», это невозможно. На это он не способен.

Зато способен на такие логические абсурды, как то, что на одной странице он пишет о «невозможности примириться с прошлым», а на другой старается внушить детям мысль именно о необходимости примирения!

Только люди, мертвые сердцем и живущие в сфере отвлеченностей, не способны принять жизнь такою, какова она есть, и могут соединять «невозможность» с «необходимостью».

5

Прошлой зимой в эмигрантской печати «был великий спор» между «отцами и детьми» русской эмиграции. «Дети» наговорили по адресу «промотавшихся отцов» много кислых слов, а «отцы» обиженно ворчали что-то о своих великих заслугах по части выработки «вечных ценностей».

Каюсь, мне тогда эта тема не внушила особого интереса. Она показалась пресной. Какой-то «изюминки» в ней не хватало.

Эту изюминку я нашел теперь, в том столкновении книжной морали отцов с живым чувством детей, которое произошло на страницах книги «Дети эмиграции». Именно в вопросе о мести я, так сказать, собственными глазами увидел, какая пропасть взаимного непонимания лежит между отцами и детьми нашего времени.

Отцы прожили свою жизнь как у Христа за пазухой, «погружаясь в искусства, науки, предаваясь мечтам».

Отгородившись стеной из книг от грубой действительности, в тиши своих уютных кабинетов, они с пафосом декламировали:

 
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман!
 

И насколько они были далеки от жизни, насколько мало понимали народ и человеческую природу вообще, то воочию показали нам их беспомощность и растерянность при первом ударе революционного грома.

Когда кровавый шквал смыл без остатка все «возвышающие обманы» и показал подлинный звериный лик революции, они оказались способны только кудахтать вокруг этой революции, словно курица, высидевшая утят.

Они говорили, говорили, говорили – и в конце концов проговорили и революцию, и родину, и самих себя.

Впрочем, нет… в том-то и дело, что себя они, к сожалению, все еще не проговорили!

Нет, шквал революции сошел с них, как с гуся вода, и, ошпаренными тараканами разбежавшись по свету, они остались такими же, какими и были: беспочвенными мечтателями-идеалистами, не способными на настоящее, горячей кровью облитое чувство. По-прежнему они говорят, говорят, говорят о своих «вечных ценностях», которых решительно некуда девать, и считают свою мертвую книжную мудрость единым законом жизни. Оттого для них оказывается разрешимой такая китайская головоломка, как соединение невозможности с необходимостью, и оттого не могут они понять простого, человеческого сочетания ненависти с любовью.

6

А «дети», которых, по образному выражению одного мальчугана, «родина проводила штыками и пулеметами» и души которых не засорены книжной моралью, уже поняли, что жизнь есть жизнь, правда есть правда и самая ужасная, самая отвратительная правда дороже самого возвышающего обмана.

Ибо обман рассеивается, а правда остается.

С головой окунулись эти несчастные дети в кровавую гущу революции, и им некогда было мечтать о том, чего нет на земле. Они жили непосредственными человеческими чувствами – боли, страха, гнева, жалости, скорби, любви и ненависти. Ведь у них не было никаких «светлых традиций» шестидесятых и иных годов, которыми и до сих пор живут седовласые мечтатели. Им глубоко чужда наша идеологическая непримиримость; их любовь к родине, их отношения к людям просты и ясны, как всякое непосредственное чувство.

Это чувство говорит им, что у родины, а следовательно, и у них самих (ибо нельзя же, любя родину, отделять себя от нее!) есть страшные, подлые враги. А они не привыкли мыслить отвлеченными понятиями. «Борьба классов» и тому подобные «суммарные» измышления им ничего не говорят. Здоровое, непосредственное восприятие жизни определенно связывает в их представлении все пережитое, все эти неизбывные муки и неизгладимые унижения с живыми людьми – врагами.

И поэтому для них ясно, что нельзя любить родину, примирившись с этими врагами. Нельзя забыть незабываемое и отказаться от такой простой человеческой мысли: страшные преступления требуют страшного возмездия!

Как может человек, на глазах которого убивали, грабили, насиловали, примириться с мыслью о том, что все эти злодеяния останутся безнаказанными?

Такая мысль не свойственна человеку. Именно эта несвойственность и создала легенду о Страшном Суде.

Конечно, я говорю не о «мести» за отнятые имения и украденные серебряные ложки. Это дело наживное. Это можно простить и забыть без следа. Тем паче, что у детей-то как раз и не было ни имений, ни ложек.

Но как можно забыть то, о чем рассказывает, например, хоть вот этот мальчуган:

«Я очень испугался, когда пришли большевики, начали грабить и взяли моего дедушку, привязали его к столу и начали мучить: ногти вынимать, пальцы рвать, руки выдергивать, ноги выдергивать, брови рвать, глаза колоть; и мне было очень жалко, очень, я не мог смотреть!»

Неужели можно, будучи живым человеком, а не ходячей книжкой, представить себе, что этот мальчик, выросши и вернувшись на родину, может случайно услышать этот же рассказ из уст какого-нибудь прощенного большевика и не убить его на месте?

Если да, то пусть лучше он никогда и не возвращается на родину! Он недостоин будет не только родины, но и звания человека. Ибо человек может сам взойти на крест, но простить распятие не может, не должен. Людей, которые на это способны, я остерегаюсь называть людьми.

«Они потребовали маму и старших сестер на допрос. Что они с ними делали, я не знаю. Это от меня и младших сестер скрывали. Я знаю одно, – скоро после этого моя мама умерла!»

Ах, милая, бедная девочка! Забудь об этом!.. Во имя «вечных ценностей» забудь, вырасти большая, вернись в Россию и выйди замуж за одного из тех, кто сделал с твоей мамой и сестрами то, что от тебя скрыли. Ведь «выгоднее придерживаться духа амнистии»! Авось прощенный большевик сделает с тобою то же, что сделал с твоей мамой и сестрами с таким же удовольствием, но без всякого вреда для твоего здоровья. И тебе будет приятно, и ему будет хорошо!

Тьфу!..

7

Нет, русские дети, никогда не забывайте, что сделали с вашей Родиной, с вашими отцами, братьями, сестрами и матерями, с вами самими!

Если мы окажемся способными это забыть и простить, то, значит, мы были достойны того, что с нами сделали.

Не слушайте людей, у которых вместо сердца – мораль, а вместо головы – точка зрения.

Кстати, эти люди недавно праздновали День русской культуры и совали в нос всему свету имя Пушкина. Они кричали, что Пушкин наш национальный гений, что в Пушкине весь русский народ, что каждое слово Пушкина свято.

Так напомните же им этого Пушкина, которого они, очевидно, позабыли…

Быть может, нам не суждено вернуться на родину. Быть может, мы так и умрем далеко от родной земли. Но и умирая, мы сохраним и унесем с собой в могилу то последнее, что у нас осталось:

«Мой третий клад – святую месть!» <…>