Текст книги "Про баб (сборник)"

Сливаю воду, откидываю на дуршлаг спагетти, немного чесночка и чуть оливкового масла – прекрасный гарнир к затянувшемуся на годы раскаянию.

– Ну вот, – ставлю спагетти на стол. – Не знаю, правда, как они с текилой сочетаются…

Смотрит в открытое окно, на двор с пищащими на нестерпимо высоких нотах детьми, каркающими на французский манер воронами, со свежевыкрашенными желтыми скамейками, узбеками в оранжевых костюмах коммунальных служб, высокими тополями, разодетыми в пух… Смотрит в окно, как будто мысленно натянув на стену соседнего дома белую простыню, на которую невидимый, подвыпивший киномеханик проецирует сцены из нашего прошлого… Выцветшая черно-белая кинопленка шуршит перфорацией, соскальзывает, обрывается на самом интересном…

Отворачивается, переводит унылый взгляд на тарелку:

– Макароны со всем сочетаются. И с портвейном, и с водкой, и даже с твоей текилой.

– Лучше бы, конечно, с вином… – настаиваю. – К спагетти подошли бы легкие белые вина или «Кьянти»… В идеале.

– В жопу идеалы! – Поднимает рюмку.

Звеним стеклом, плещем текилой на стол, вливаем в себя сок голубой агавы, опыленной летучими мышами где-то в прериях, на западе Мексики. И что вы думаете: холодные тона сменяются теплыми пастельными, возвышающими дух палитрами.

– Жизнь прекрасна и удивительна! – восклицает. – Тащи фотографии.

– Сейчас. Я тут эти карточки взял и поехал к родителям. Заодно, думаю, пусть хоть посмотрят на невесту. Ее Оля зовут. Я тебе говорил? Ну, ладно. Приезжаю, в общем, туда-сюда, и показываю фотографии. Отец листает, мама за спиной у него стоит и через плечо смотрит. И отец листает, листает… в полной тишине… Никаких комментариев, никаких вопросов – ничего. И уже к концу альбома говорит: «Ну, сиськи вроде есть». И все, больше ничего, понимаешь? Мама вообще ни слова не сказала.

Молчит, смотрит испытывающее. Затем цепляет неловко макаронину, но та стремительно ускользает с вилки и безжизненно шлепается на стол. Пытается ухватить ее пальцами, но незначительный диаметр и масляная поверхность делают все попытки тщетными.

– Блядь! – про макаронину. – А что их так напрягло? – про родителей.

– Не знаю. Ну, моложе она меня. На много. Ну и что с того?

– Ну, сейчас это нормально. Молодая жена… – облизывает пальцы. – В общем, это нормально. Но их понять можно. Они хотят быть за тебя спокойны. Хотят передать тебя в надежные руки. Хотят, чтобы за тобой ухаживали.

– Я что, инвалид, чтобы за мной ухаживать?

– Пока нет, – соглашается.

– Ну вот.

– Но у тебя язва, и вообще ты же ноешь все время, как межреберная невралгия. Сколько я тебя помню, ты все время ноешь и на что-нибудь жалуешься: то язва, то голова, то лимфатические узлы… А они хотят, чтобы будущая жена следила за твоим здоровьем, питанием, ну, по хозяйству там, и все такое…

Отлично! Вот, оказывается, что мне нужно!

– По этой логике я должен жениться на сиделке из дома для престарелых.

– Нет, просто девушка, которая моложе тебя, которой сколько? Двадцать три – двадцать четыре?

– Двадцать четыре… Скоро будет.

– Она вряд ли всем этим сильно озаботится. Они же – родители – они же это прекрасно понимают. Что же они еще могут сказать? «Сиськи вроде есть…» Не более того.

– Ну не знаю…

– И старичок, чем моложе женщина, тем больше поводов для ревности. Так что надо хорошо себе представлять, на что идешь.

– Я понимаю… Но как бы это сказать… Тут другая пропорция, соотношение другое. Страх потерять – сильнее радости обладания. Я не настолько ее хочу, насколько боюсь потерять. Я ее ревную ко всему. Даже к ее прошлому. Она достаточно умна, чтобы не рассказывать мне никаких подробностей. Но я как подумаю о тех, что у нее были до меня… Сразу представляю себе вереницу членов… Сам себя накручиваю. Бывает, возьму ее телефон, пока она спит, зайду с ним в туалет и смотрю сообщения, звонки… Меня трясет всего, когда я этим занимаюсь. Чувствую себя гадко, омерзительно. Но ничего не могу с собой сделать. Никогда ничего подобного со мной не было. Веришь? Никогда.

– Значит, она тебе повод дает?

– Не знаю… нет, ничего конкретного. Но чувствую, что может.

– Ну, давай выпьем, и покажешь фотографии, а то уже заинтриговал.

– Ну, давай. Может, это все нервы?

– Может. Нервы на самом деле ни к черту.

Значит, и у него тоже! Никогда бы не подумал… Как-то звонит мне один знакомый и говорит: «Пойдем, Илья, развеем суицидальные настроения. А то замучили совсем панические атаки». Пошли, конечно. Сидим в кафе – развеиваем суицидальные настроения. Ну, не очень-то получается. Это как-то сразу стало понятно, что дело не быстрое. Сидим-сидим… Ждем. Молча. Долго. Прислушиваемся к себе. Потом он спрашивает вдруг: «Как дела?» Можно подумать, по моему внешнему виду не понятно, как у меня дела… «Бывало и получше», – отвечаю. На самом деле, уже даже и не припомню – бывало ли «получше»? Сижу, вспоминаю, когда я последний раз был счастлив.

Буквально не за что ухватиться. Не то чтобы я всегда был таким унылым говном. Нет! Просто, видимо, очень высоко задираю планку: хочу воссоздать в памяти момент наивысшего, ничем не омраченного наслаждения… Единственное, что приходит в голову, – это случай из детства…

Рядом с домом, где жила бабушка, я часто видел лошадь, запряженную в телегу, на которой привозили продукты в столовую какого-то училища. Я всегда останавливался, чтобы посмотреть на лошадь. Иногда дед давал мне девять копеек, и я покупал ей булочку с изюмом или марципаном. Точнее, с марципаном – только когда не было булочек с изюмом. Потому что булочка с изюмом не идет ни в какое сравнение с булочкой с марципаном. Булочка с изюмом даже пахнет вкуснее. Поэтому я всегда старался угостить лошадь именно такой булочкой, протягивая ее на ладони, чтобы лошадь случайно не укусила меня за палец. Я всегда волновался в такие моменты. Зубы у нее были желтые и пугающе большие. Еще мне нравилось гладить лошадь по щеке. Для этого дедушке приходилось брать меня на руки. Лошадь косила карим глазом. Таких огромных щек я не видел никогда в жизни!

Однажды дед договорился с конюхом, и тот прокатил меня по улице. Вот именно это и было счастьем! Помню огромный лошадиный круп прямо перед глазами, запах, исходивший от него, цокот копыт, движение хвоста из стороны в сторону. А потом хвост поднялся вверх, и лошадь покакала прямо на ходу. Конюх дал мне подержать вожжи. Они пахли навозом, лошадью. Этот запах тут же въелся в руки. И потом, в постели, перед сном вспоминал этот чудесный день, булочки, лошадь, запах… В детстве мне нравилось засыпать и просыпаться.

– А у тебя? – интересуюсь.

– Чего?

– У тебя как дела?

Задумывается надолго. Как будто что-то анализирует.

– Так себе…

– Тут ко мне в гости приезжал один религиозный еврей. Он жил у меня три дня. И все эти три дня совершал на моих глазах различные религиозные отправления. Так вот он сказал, что на вопрос «Как дела?» надо непременно отвечать, что все замечательно, что лучше просто не придумаешь. «Тогда, – говорит, – Всевышний услышит такой ответ и решит: “Ты считаешь, что это замечательно? Так я тебе покажу, что такое замечательно”. А если начинаешь ныть, говоришь, что все плохо, все просто ужасно и тому подобное, то он думает: “Ах, ты считаешь, что это ужасно? Ну, так я тебе покажу, что такое ужасно”». Так что теперь стараюсь отвечать в том смысле, что все зашибись, но, правда, не всегда получается. Нет-нет да и проболтаешься.

– А ты боишься Бога? – решаю поддержать разговор.

– Я всего боюсь, – вздыхает.

В кафе играет тихая музыка. Он говорит, что уже из последних сил отражает панические атаки. Говорит, что к новому штурму не готов, что и так уже сдал все стратегические рубежи…

Разливаю текилу по рюмкам:

– Знаешь, какое чувство основное, преобладающее в моей жизни?

Поднимает брови:

– Какое?

– Чувство тревоги.

– Это по поводу девушки? Этой Оли?

– Да нет. Вообще… Работа, неоплаченные долги… Не в смысле финансов, хотя и этого хватает, а в смысле каких-то жизненных обязательств: дети, родители… Ну, понимаешь…

– Очень хорошо понимаю. Сам весь в долгах. Ну, за детей, за родителей – чтоб они не болели. Это самое главное. А то если они еще будут болеть на фоне всего этого сплошного невроза… – Задумчиво смотрит в рюмку на просвет.

– Да, чтоб не болели, – чокаюсь.

Смотрю, как он мучается со спагетти – пытается намотать на вилку. Ворчит:

– Неудобная закуска – неоперативная…

– А ты заранее наматывай, – советую.

– Точно!

После очередной рюмки, жуя, вытирая масляный подбородок тыльной стороной руки:

– Илюха, я должен тебе кое в чем признаться. Давно уже собираюсь, и все духу не хватает…

Опять…

– Да ладно тебе… Меня как-то одна девушка спросила: «Тебе со мной хорошо?» Я сказал: «Мне с тобой хорошо». Подумал немного и добавил: «И без тебя хорошо».

Оживляется:

– Это сильно. Это надо запомнить.

Я всегда легко расставался с девушками. Избавлялся от них одним щелчком, как от выкуренной сигареты – только искры в разные стороны. Быстро и решительно. Или как-нибудь незаметно, как будто случайно выпала из рук – я уже далеко, а она лежит на асфальте и тихо дымится, пока не истлеет совсем.

– А без нее мне плохо и с ней плохо. Понимаешь?

– Да… Это как спагетти… Нужно, наверное, немного альденте…

– Альденте?

– Ну да, и огонь чуть поменьше…

– Может быть…

– Точно тебе говорю – альденте. Возраст-то уже не детский. Не надо лихачить…

Легко сказать! Любовь – как паническая атака, когда «нечаянно нагрянет»… Вот в одном журнале прочитал, что любовь – это кратковременное повышение уровня дофамина, норадреналина, пролактина и чего-то там еще… Молекула фенилэтиламина вызывает возбуждение и эйфорию. Боже ж мой! Сколько в жизни проблем из-за какой-то несчастной молекулы! Сколько разбитых судеб, скандалов, депрессий, смертей, войн, исков о разделе имущества… Только от того, что взыграла где-то там, под черепной коробкой, какая-то ничтожная молекула!

Думаю, мировые фармацевтические концерны должны озаботиться производством препарата, блокирующего эту молекулу. Давно уже пора выпустить на рынок таблетки от любви. Как было бы здорово: пропил курс пилюль или сделал прививку и знаешь, что ни при каких обстоятельствах, ни при каких условиях уже не подцепишь эту заразу! Всегда будешь сохранять присутствие духа, трезвый взгляд на жизнь и чувство юмора.

Алик, бычкуя сигарету в пепельнице:

– Слушай, ну ладно мужики – мы так устроены. У нас же по любому поводу встает… – Ловит мой скептический взгляд. – Ну, ладно, уже далеко не по любому поводу, но все-таки… Мелькнет что-то такое, проскочит какой-то ток, и, слава богу, встает.

– У них ведь тоже встает. Ну, у теток, – уточняю.

– Слушай, я тебя умоляю! Что там может вставать?

– Не знаю, но встает. Можешь мне поверить.

– Нет, я не понял: ты на чьей стороне? Ты что, феминист? Может, ты даже считаешь, что женщины – такие же существа, как мужчины, только без х..? Это глубочайшее заблуждение! Вот в чем твоя проблема! Ты относишься к ней как к живому человеку, как к мыслящей субстанции. Ждешь от нее человеческих реакций. А человеческие реакции им не свойственны. К женщине надо относиться как к вещи! У нее в конструкции заложено: давать, сосать, улыбаться и варить кофе. Если неожиданно она выкинет какой-нибудь фортель, ты не должен выяснять с ней отношения. Тебе ведь не придет в голову выяснять отношения со сломанной кофеваркой или посудомойкой. Ты просто пойдешь в магазин и подберешь новую модель. Так что ничего у них не встает. Это чистое блядство! Ну, не томи, неси фотографии.

Иду в комнату за альбомом.

Кричит из кухни:

– Ты тут везде куришь?

– Ага.

– Вот это правильно. Как мне это надоело: «Послушай, ты не мог бы здесь не курить?» – кривляясь. А где мне курить? Анька меня вечно куда-нибудь отсылала.

Возвращаюсь с альбомом:

– Кстати, как она?

Отмахивается:

– А… Что ей сделается? Слушай, пока не забыл. Звонит мне недавно Вовка Фомичев. Говорит: я сейчас к тебе с девушкой приеду, она, говорит, хочет втроем. Ну, хрен с вами, приезжайте. Втроем так втроем. Хотя я этого не люблю.

– Да, я знаю, – подкалываю.

– Тем не менее я по такому случаю пропылесосил, пыль протер почти везде, белье чистое постелил. Диван отодвинул от стенки к центру комнаты, чтобы подходы со всех сторон были свободны… Кандидат наук, психолог – нимфоманка с бешенством матки. Просто дотрагиваешься до нее, а она уже вибрирует вся в твоих руках… Как она кричала, как стенала. Бедные соседи! А я только что квартиру купил, только въехал. Что они обо мне подумали? Так, посмотрим. – Открывает альбом. – Вау! Ну, что тебе сказать… Какие волнительные изгибы! – Чертит пальцем по фотографии. – Сиськи вроде есть… Нет, если серьезно, тут есть что ревновать. Есть за что опасаться. Вот он – повод для ревности. Вот, – тычет пальцем в снимки, – мне это знакомо. Слушай, а при такой внешности что у нее с мозгами?

– Молодая-дурная, но умная. Умная… Смеется, правда, не в тех местах.

– Смеется не в тех местах – это плохо, – с видом знатока. – Это уже не перерастет.

Не знаю, зачем я все это ему говорю. Мне сорок семь. Я давно живу на свете. Теоретически я бы уже мог стать дедушкой. Или вовсе – умереть. А все равно веду себя как мальчишка. Мне кажется, что другие мужчины опытнее и мудрее меня. Тот же Алик… Но никто ничего не знает наверняка. Все мы живем невпопад, наугад, как придется, или обманываем себя. Все мы, по большому счету, дети – седые, лысые, морщинистые, страдающие гипертонией, язвой луковицы двенадцатиперстной кишки, простатитом, геморроем…

Помню, бабушка забирала меня из школы. Наверное, я учился тогда в первом классе. Она держала меня за руку. Мы шли домой. Рука ее была теплой. И вся бабушка казалась большой и теплой. Мы шли медленно. Она жаловалась на сердце и то и дело останавливалась. Мне было хорошо рядом с ней, спокойно, уютно. Мне и сейчас хочется, чтобы кто-то большой взял меня за руку и повел куда-то, где я буду в безопасности, в какое-то такое место, где меня со всех сторон будет окружать забота…

– Понимаешь, я не знаю, как она ко мне относится.

– Она что, не говорит, что любит тебя? – удивляется.

– Да нет, говорит.

– Ну, а что тогда?

– Не знаю. Как-то не так, может, говорит. Ну и кроме слов это же еще по-всякому проявляется. Должно проявляться…

– Она слушает то, что ты ей говоришь?

– Слушает. Внимательно слушает, заинтересованно.

– Хорошо. В постели она все для тебя делает?

– Да вроде, – пожимаю плечами.

– Ей хорошо с тобой в постели?

Вот прицепился!

– Думаю, да. Но она никогда не сказала мне, что я самый лучший. Понимаешь, никогда не говорила мне, что так, как со мной, ей еще ни с кем не было хорошо…

– Ну, а если бы говорила, ты бы изучал паутину на люстре и думал: «Ну-ну…»

– Да, но это уже второй вопрос. И еще: она меня не гладит.

– В каком смысле? – недоумевает.

– В прямом. Лежим, смотрим телевизор – я ее глажу. По голове, по попе… Ну, я же знаю, что ей приятно. И мне приятно делать ей приятное. Это же понятно. Мне тоже было бы приятно, если бы меня гладили по голове, по попе… Но она меня не гладит.

– Послушай, ты храпишь. – Совершенно не к месту, по-моему.

– При чем тут?

– Как при чем? Я в ужасе оттого, что мне сегодня придется с тобой спать. Я знаю, как ты храпишь – одеяло сдувает! А она спит с тобой чуть не каждый день и терпит. Это ли не доказательство ее любви?

– Ну, не знаю. Я как-то спал с одной барышней, так она меня раз десять за ночь будила только затем, чтобы сообщить: «Илюша, ты храпишь». Она всю ночь это твердила как сумасшедшая. Как будто я сам не знаю. Вроде она мне какую-то важную информацию хочет донести. Главное, одну и ту же фразу талдычит и талдычит: «Илюша, ты храпишь. Илюша, ты храпишь…» Не удосужилась даже слова местами поменять, чтобы не так однообразно звучало. Утром уехала, даже не позавтракав. Хотя я предлагал. Даже кофе не выпила. С тех пор я ее не видел.

– Вот, правильно! А Ольга не сбежала от тебя после первой же ночи. Кстати, сколько вы уже вместе?

– Полгода, чуть больше.

– Да ей памятник поставить нужно! – взвивается.

– Да нет, она засыпает раньше, а просыпается позже… А в ее возрасте сон крепкий. Младенческий. Она ничего не слышит.

– Она что, глухая? Вот ты же не слышал никогда, как ты храпишь!

– Ерунда это все. Я привык, что меня любят женщины. Так любят, что мне воздуха не хватает, так, что дышать нечем. А тут столько воздуха вокруг, понимаешь?.. И не гладит.

– Может, тебе все это кажется? Ну не гладит она тебя… Знаешь, чувство, что недодали, развито в людях сильнее чувства благодарности.

– Может быть, у нее, как ты говоришь, в конструкции не заложено – гладить?

– У всех заложено.

– Заводской брак? – выдвигаю версию.

– Пойду поссу. – Он привык все делать заранее – когда идет в туалет, штаны начинает расстегивать уже на кухне.

Сижу, глотаю сигаретный дым. Все-таки хорошо, что он приехал. Давно я ни с кем так (вот так!) не разговаривал. У них там тратятся на психоаналитиков. А у меня всех расходов – текила да макароны.

Выходит из туалета:

– Скажи, а она глотает сперму или сплевывает, как у стоматолога?

– Сплевывает. А что?

– Вот это плохо…

– Ну, если ей противно глотать? Ты вот сам-то когда-нибудь пробовал свою сперму на вкус?

– Не представлялось случая. Но если женщина любит, то будет глотать, а не сплевывать.

– Какая гадость! Будь я женщиной, я бы не глотал. Ни за что. Нет. Фу, какая мерзость!

– Если женщина любит тебя по-настоящему, то любит тебя всего. Включая твою сперму. Я расстался с одной из-за этого.

– Не знаю… Расстаться с девушкой только потому, что она не глотает твою сперму… Не понимаю! Вот всем барышня хороша: красивая, умная, заботливая, хозяйственная, но не глотает!

– Да, у меня вообще серьезные требования к женщинам!

Ну вот что он из себя строит?!

– Я никогда об этом не думал: глотают – не глотают… Никогда не придавал этому значения. Получается, я теперь должен вспомнить всех поименно: кто глотал, а кто нет? – Чувствую, опять выхожу из себя.

Он тоже, видимо, это понимает. Понимает, что перегнул палку:

– Ладно. Давай больше не будем на эту тему. Не будем про баб. У меня от этого настроение портится.

– У меня тоже. Все, ни слова про баб.

– А то… слишком много чести.

– Выпьем? – предлагаю.

– Еще как! – соглашается.

Выпиваем, закуриваем, молчим. Дым плывет над нашими головами и в восходящих потоках, под потолком превращается в дымку, которая по народной примете к хорошей погоде, а зимой – к дождю.

– Вот курить бы бросить… – мечтательно.

– Да, – поддерживаю. – Но резко нельзя бросать. Обмен веществ… Один взял, бросил резко и скопытился.

– Нет, резко нельзя, – кивает.

– Ни в коем случае. Но постепенно не получается.

– Да, и так плохо, и так плохо… – Пытается философствовать, уставившись куда-то в пространство.

– Да нет, постепенно не плохо, а просто не получается.

Тут он концентрирует взгляд на мне и начинает как-то поерзывать на стуле:

– Слушай, старичок, кажется, я знаю, в чем проблема…

– В чем?

Держит паузу, интригует. Я не поддаюсь – продолжаю спокойно курить, не задаю никаких вопросов, никак не выдаю интереса.

– Вот ты скажи мне, – все-таки не выдерживает, – ты клитор сосешь?

– Дурак! – Ну вот что это за вопрос?

– Дурак не дурак, а недовольных еще не было. Я их брею. Завожу в ванную, усаживаю… У меня там все для этого приспособлено. Я люблю их брить. Я даже специальный станок купил – один на всех. Что ты! Все в полном восторге! – Грустно как-то констатирует, без энтузиазма. – Давай выпьем, что ли?

Текила заканчивается.

– Вот что я тебе скажу: ты очень счастливый человек. У тебя есть красивая, умная девушка, которую ты любишь. И вы вместе. Радуйся. Это пройдет. Радуйся тому, что есть сейчас. Давай выпьем за это. У меня этого нет, и я тебе по-хорошему завидую. Будь здоров!

– И ты не хворай. – Выпиваю.

– Наверное, ты прав. Не знаю… Я как-то потерялся во времени.

– В смысле?

– Вот говорят же: нельзя жить прошлым. Знаешь почему?

– Потому что прошлого не вернуть. Нельзя остановить мгновение. Что упало, то пропало… Ну и так далее.

– Да. Можно, конечно, повспоминать прошлое. Все-таки там было много хорошего. Детство – прекрасное время.

– Намного лучше старости, я считаю.

– И первая любовь, и собственные зубы! Замечательно! Но ничего не вернуть, понимаешь: ни той любви, ни тех зубов… Ничего не вернуть! Еще я пришел к выводу, что очень аморально жить настоящим. В смысле, сегодняшним днем. Жить, чем бог послал. Такая жизнь не требует практически никаких интеллектуальных и физических усилий. Потому что когда нет целей – нет и напряжения. А какие могут быть цели у человека, живущего одним сегодняшним днем? Иногда может показаться, что мы живем ради будущего. Ради завтра. Вот завтра мы будем страшно богаты, счастливы… нас будут любить совершенно потрясающие женщины… Мы будем возить их на Канары или на Фиджи… Что тебе больше нравится. И вот уже сорок, а завтра все не наступает. То есть наступает, но совсем не то… не такое завтра… В этом настоящем завтра ничего этого нет. Это завтра сильно смахивает на вчера…

– И даже на сегодня…

– Это, понимаешь, какое-то совсем не такое завтра, на которое я так рассчитывал…

Если честно, иногда я кажусь себе занудой. Вот как сейчас. В конце концов, Байрон был прав, утверждая, что выбор невелик: либо ты испытываешь скуку, либо наводишь ее на других… Чувствую – как-то он сник. Пускает дым в подвесной потолок. Глаза у него покрасневшие. И в целом вид какой-то уставший, если не сказать измученный. Это и понятно: длинный день с перелетом, производственные вопросы, изнуряющие переезды по Москве в общественном транспорте, текила, макароны-альденте, а тут еще и я со своим нытьем… Может, он хочет отдохнуть, лечь спать и надо предложить? Я и сам все время зеваю. Но это не от усталости. Скучно засыпать и скучно просыпаться. Изо дня в день выполнять одни и те же нехитрые манипуляции: есть, пить, ходить в туалет, раздеваться, одеваться, стелить постель, разговаривать по телефону, смотреть телевизор, читать… Жизнь скучна и однообразна! Удивительно, как многие умудряются этого не замечать! Как можно годами ходить на одну и ту же работу, как Алик, общаться с одними и теми же людьми, спать с одной и той же женщиной, переизбирать президента на второй срок?!

– И еще она требовательная очень, – вырывается неожиданно для самого себя.

– В каком смысле?

– Любит, чтобы обязательно свечи, музыка…

– Ну, это все они любят…

– Да, но не просто свечи, а чтобы непременно ароматизированные… Причем обязательно из натуральных ингредиентов – соевого и пальмового воска. Две тыщи за штуку.

– Похоже, девушка с запросами… Анька попроще, конечно. Я обычно в хозяйственном покупал, что-то рублей по десять… И ничего. Но у вас, ясная поляна, столица… Откуда это, вообще, пошло?

– Что?

– Ну, свечи те же…

– С Древнего Востока, думаю. Жрецы возжигали разные благовония в честь богов.

– Ну, знаешь… В Древнем Риме, например, все подтирались палкой с приделанной к ней губкой. Стояла в ведре с соленой водой. Одна на всех. И что теперь? А в средневековой Европе вытирали жопу сеном, соломой, травой. Тоже, между прочим, натуральные продукты!

– Гаргантюа подтирался молодым пушистым гусенком, если помнишь.

– Вот тоже, по-моему, очень романтично! Черт знает что! Насмотрелись дурацких фильмов. Вот раньше такого не было.

– Когда это раньше?

– Ну, при совке! Набросил тряпочку какую-нибудь на абажур и вперед – никаких вопросов! Никто про свечки даже не заикался! Ну, и что? Я тебя перебил, кажется…

– Вот в последний раз – свечи зажег ароматизированные (по две тыщи за штуку) с маслом чайного дерева и еще чего-то цитрусового, музыку поставил, легли… Только я к ней – говорит: «Музыка какая-то слишком быстрая…» Пришлось вставать, искать другой диск. Включаю, снова ложусь, только к ней – говорит: «Это что, блюз? Я под блюз не могу, извини…»

– Не спросил – почему?

– Нет. Какая разница?

– Нет, ну, чем блюз-то не подходит? Я понимаю, там, кантри, диксиленд или какие-нибудь тирольские переливы, а блюз-то почему не подходит?

– Ну, если не может человек под блюз? Короче… Опять же встаю, ищу подходящий диск. Ставлю Леонарда Коэна. Леонард Коэн, думаю, идеально должен подойти – медленный, он даже не поет, а так, речитативом напевает…

– Ну да.

– Красивый такой голос, хрипловатый, интимный. Ну, то что надо, в общем…

– Коэн на такой случай – просто супер. Я всегда ставлю. Под Коэна трахаться первое дело.

– И я так думал.

– И что?

– Только я к ней – она вроде бы ничего…

– Ну вот!

– Целуемся, все такое, и вдруг отстраняется и говорит: «Слушай, он же про демократию поет! Ты не мог бы что-нибудь другое поставить, чтобы не про демократию, а про любовь?»

– Что, так и не пое…ся?

– Да ну тебя.

– Нет, меня это бесит, правда. Такие все эстетки! Свечи, шампанское, музыка… Меня же никто ни разу не спросил: хочу ли я под музыку? А меня, между прочим, музыка отвлекает…

– Правда?

– Буду я тебе врать!

– Может, тебе к урологу сходить? Вдруг это простатит или не дай бог аденома?..

– Чего? – вспыхивает. – При чем тут аденома? И что я ему скажу: доктор, у меня под музыку не встает?

– Может, это симптом!

– Глупости! Просто я десять лет, если помнишь, отучился в музыкальной школе. Не могу я музыку воспринимать как фон. Так что либо сексом заниматься, либо музыку слушать.

– Как все непросто…

– Да просто все на самом деле, нечего выпендриваться!

– А кто выпендривается?

– Ну, эта твоя Оля! Да все они!

– Ладно тебе, – успокаиваю – не на шутку, смотрю, разошелся.

– Нет, ну ты у нее спроси при случае: зачем ей музыка в постели? Так, ради интереса.

– Да я спрашивал…

– Да? – Поднимает брови. – И что?

– Ничего, говорит, помогает не отвлекаться на посторонние звуки.

– Что еще у вас там за звуки?

– Ну, диван, к примеру, может скрипеть…

– Большое дело! Купи новый.

– Или вся эта физиология… она же разными чмоками… хлюпами сопровождается…

– Господи, куда мы катимся, Илюха?..

Отворачивается, громко сопит. Изучаю его профиль – глаз колет щетина. Мне не удается так равномерно и быстро зарастать. Бреюсь в лучшем случае через день. А тут у человека столько тестостерона, аж, наружу прет… Насмотревшись в окно, взъерошив копну неопределенного цвета волос, вздыхает:

– Знаешь, что самое неприятное?

– Что?

– Я могу представить себе все свои будущие радости. Все… И от этого мне как-то грустно.

– Еще по одной? – предлагаю.

– Никаких противопоказаний. – Придвигает свою рюмку.

Бутылка текилы пуста – отошла первая ступень. Опустилась под стол, будто рухнула в бездну Тихого океана, и мы забыли о ней навсегда. Люди невероятно высокомерны и в той же степени эгоистичны. Они даже не задумываются о том, что в этот момент в точке падения могут проплывать киты или стая дельфинов… Людям наплевать. ЦУП радостно докладывает о том, что космический корабль выведен на околоземную орбиту, и никого не гнетет судьба китов и дельфинов… Никого! Вот о чем я хочу ему рассказать! Вот о чем мы еще не поговорили!

– Ученые из разных стран, – начинаю издалека, – давно ломают голову над тем, что заставляет морских млекопитающих выбрасываться на берег.

Перестает сопеть, смотрит на меня удивленно:

– И что их заставляет?

– По одной из версий, к этому приводит загрязнение воды в зоне, где они обитают, по другой – на китов так иногда влияют фазы луны и магнитные бури. А не так давно британские исследователи установили, что чаще всего морские животные совершают самоубийство после военных учений, так как их дезориентируют сигналы, посылаемые эхолотами кораблей.

– Эхолотами? – уточняет.

– Да.

– Я вот вспомнил, как-то читал, что если скорпиона обложить горящими углями, то он вонзит себе в спину жало и умрет от собственного яда. Не знаю, правда это или нет.

– Я тоже.

Кухню немного покачивает. Но в целом все системы работают нормально, экипаж чувствует себя хорошо.

– Доставай свою ростовскую!

– О! – восклицает, радостно отвинчивая пробку. – Вот, попробуй нашей-то! – Сцеживает бесцветную патриотическую жидкость в рюмки.

После текилы ростовская бьет по обонянию с изощренной жестокостью. На какое-то время лица наши становятся похожими на морды шарпеев. Все только лишь наметившиеся и лишь приноравливающиеся к нам морщины вдруг накидываются и в мгновение испещряют наши физиономии, пока ростовская опускается по пищеводу.

Алик крякает, занюхивает волосатой рукой проскочившие пятьдесят граммов:

– А? Ну как тебе родная?

– Охренительно! – выдавливаю.

– Знаешь, я в Одессе был только один раз. Давным-давно, еще мальчиком. В пубертатный период… – Переходит на доверительный шепот: – У меня тогда болели яички.

– И что? – удивляюсь.

– И все! Больше никаких воспоминаний об этом городе. Совсем никаких, понимаешь?

Странный человек…

– К чему ты это рассказал?

– Не знаю…

– Ну, давай за детство, что ли? – пытаюсь как-то восстановить логику развития диалога, наливаю.

– Ага… Помнишь, как мы с тобой в пионерский лагерь ездили?

– Да… Помню поезда. Я лежал на верхней полке, уткнувшись подбородком в подушку, смотрел в окно и ждал, когда начнется море… Мне ни разу не удавалось застать этот момент…

– Какой?

– Ну, когда оно начинается… Вроде только что не было никакого моря. Смотришь в окно – бац – середина моря. В какой момент оно началось – непонятно. И так всегда. Может быть, пока в туннеле едешь, оно начинается?

– Может, не знаю…

– Да, вы с Анькой всегда целовались, когда поезд в тоннель входил, в темноте…

– Да… А потом, когда из туннеля выехали, я на ней женился…

(Тут он передергивает хронологию событий. Между поцелуями в туннеле и женитьбой на Аньке был определенный временной отрезок – лет десять, наверное…) И ты год со мной не разговаривал.

– Полтора – если быть точным…

– Что, до сих пор простить не можешь?

– Что ты на Аньке женился? – Зачем я переспрашиваю – и так же понятно. – Не могу.

– Вот ты дурной! – нежно. – Это же хорошо, что она за меня вышла.

– Чего это хорошо? Назови хоть одну причину.

– Пожалуйста, – с готовностью. – Целых две. Во-первых, если бы она вышла за кого-то другого человека, то есть не за меня и не за тебя, было бы хуже.

– С чего это?

– Ну, я ж тебе не чужой, – улыбается наглой своей улыбочкой. – Это… до некоторой степени все равно что за тебя. А во-вторых, у тебя сейчас смотри как все хорошо. У тебя молодая, красивая Оля… А я, получается, на старухе женился. Аньке-то уже как нам с тобой!

– Аньке? – снова зачем-то переспрашиваю. – Ну да… Но все равно…

– Что все равно? Я с ней почти двадцать лет прожил… с твоей первой любовью! И это разные вещи, понимаешь, – туризм и эмиграция… Две большие разницы. Вот ты куришь, где хочешь.

– При чем тут?

– При том! Никто тебе не скажет: «Ты не мог бы здесь не курить?» А где мне курить? Может, в туалете? Или вот знаешь некоторые на лестничной площадке… Там еще к перилам прикручивают проволокой консервную банку и курят. Хорошо… Здороваются с соседями… Стоят там, в тапочках, в штанах таких спортивных с отвисшими коленками, и курят… Она мне: «А чем тебя не устраивает кухня в качестве места для курения?» Я что, живу в аэропорту? Или на вокзале? Почему я должен курить в специально отведенных местах? Это унизительно. Я у себя дома. Я у себя дома я могу курить, где хочу. Так?