Текст книги "Записки понаехавшего"

Вот блестит черной и красной краской паровоз «Феликс Дзержинский». Мало кто знает, что первый паровоз серии «ФД» был построен по ошибке с холодным котлом и горячей кабиной, а не наоборот, как завещал железный Феликс. В одном из уголков на территории Ворошиловградского паровозостроительного завода стоит скромный памятник бригаде героев-машинистов, погибших при испытаниях опытного экземпляра этого паровоза.

Один из самых интересных экспонатов музея – маленький маневровый паровоз «кукушка». На самом деле изначально разрабатывалось две модификации. Кроме «кукушки» был еще и «дятел», но он своими конструкционными недостатками задолбал машинистов уже на стадии испытаний. «Кукушка» же оказалась исключительно удачной еще и потому, что сколько к ней вагонов ни цепляй – она их мигом пристроит к другим составам, что, собственно, и требуется от маневрового паровоза.

Электричка, стоящая в дальнем углу музея под открытым небом, мало кого может удивить. На таких я катался раз в неделю из Серпухова в Москву и обратно, когда был студентом. Но если зайти внутрь и внимательно принюхаться, то можно почувствовать так и не выветрившийся запах колбасы и мандаринов.

В той части музея, которая расположена внутри Рижского вокзала, поражает воображение полное экспрессии мозаичное панно «Иван Грозный на паровозе догоняет убегающего по шпалам сына». Интересно, что первый вариант этого панно изображал не Грозного в кабине паровоза, а писателя Толстого. По шпалам же убегала передумавшая Анна Каренина. Если присмотреться, то из-под шитого золотом царского кафтана видны плохо закрашенные босые ноги зеркала русской революции и коса с налипшими колосьями свежескошенного овса. Но даже и панно меркнет в сравнении с огромным заводным макетом железной дороги. Десятки и даже сотни домиков, вагончиков, электровозиков, человечков, вокзалов, мостов, эстакад…

Когда я наконец смог оторваться от паровозов на улице и зайти в помещение выставочного комплекса, то дорогу уже не заводили. Заводчик ушел. У него была уважительная причина, чтобы уйти, как объяснила мне старушка смотрительница. До закрытия еще оставалось десять минут! Да хоть двадцать… Я представил, как все это в заведенном состоянии едет, жужжит, мигает огоньками семафоров… опустил голову и направился к выходу.

Спас положение белобрысый мальчик лет пяти. Когда ему мама смогла втолковать, что дорогу в движении он сегодня не увидит, ребенок стал рыдать так, как будто он опоздал на последний поезд до Сатурна. Он почти упал на пол и задрыгал ногами, но тут не выдержала старушка – включила-таки дорогу.

Я потом вспоминал, вспоминал – когда и чему так в жизни радовался. Лезла в голову всякая ерунда вроде первого свидания или защиты диссертации… Но это, конечно, даже и сравнивать невозможно.

Как нас уговорили покинуть зал – не помню. Расходились почти в слезах. Перед самым уходом черт меня дернул зайти в магазинчик при музее. Я думал, что куплю какой-нибудь значок на память или открытку с паровозом. Магазинчик же оказался страшной западней, капканом посильнее медвежьего. На десятках застекленных полок стояли в магазине игрушечные паровозы, тепловозы, электровозы, вагоны пассажирские, товарные, цистерны, вокзальные перроны из разноцветной пластмассы, полосатые шлагбаумы, крошечные, двухсантиметровые станционные смотрители в фуражечках с микроскопическими кокардами нагло ухмылялись, глядя на посетителей из-за ценников с четырех– и пятизначными цифрами…

Вдруг за моей спиной раздался шум. Я обернулся и увидел, как давешний мальчик затаскивает в магазин упирающуюся маму. Она хорошо понимала, чем все это закончится… В это мгновение я понял, что второго акта трагедии не перенесу, и немедленно ретировался из магазина, из музея, и даже с площади перед Рижским вокзалом.

P.S. Когда умирает паровоз, то в кабину ему кладут немного гаечных ключей, чтобы было чем подкрутить гайки на том свете, немного болтов, кувалду и к ней специальные слова, чтобы она кувалдила, немного масла в масленке, кубометр дров или ведро угля для последней растопки. Еще кладут две железные запаянные коробочки. В первой немного пара, а во второй пронзительный свист, которым свистел покойный, когда подъезжал к станции, приветствовал собратьев или просто шугал детвору, чтобы не шастала по путям. Раньше, когда машинистов было много, и на одном паровозе, случалось, работали две или даже три сменных бригады, то в кабину клали и машиниста. Ну если не машиниста, то ученика клали без разговоров. А как начали клониться к закату золотые дни паровозов, то о машинистах и учениках уж никто и не вспоминал – положат пару окурков папиросных, бутылку пустую и фуражку с железнодорожной кокардой. Стыдно сказать – фуражки эти народ воровал, не говоря о гаечных ключах и масле с углем. Вот и стоят теперь паровозы на запасных путях обобранные до последней железной, ржавой нитки. Нынче другие времена: только помер ты – и сейчас тебя резать на куски да переплавлять. Изо всего желают пользу извлечь – даже из покойников. Потом понаделают каких-нибудь ножниц или мобильных телефонов. А толку от того мобильного телефона… Да разве он так свистнет? Разве придет минута в минуту по расписанию? Разве кто будет, волнуясь, ждать его на дальнем полустанке с громко стучащим на каждом стыке рельсов сердцем и букетом полевых цветов, отрывая от ромашек по лепестку, шепча пересохшими губами «любит – не любит»? То-то и оно…

* * *

Музей «Русские валенки» в Кожевническом переулке маленький, из одной комнаты, но уютный и теплый, точно валенки ручной валки. И в этой самой комнатке на витринах и в застекленных шкафах вся история русских валенок от самых древнейших времен до наших дней.

Вот один из самых старых и ценных экспонатов – огромные валенки Ивана Калиты. Не потому вовсе, что Иван Данилович был ростом огромен, а потому, что кроме кошелька своего, калиты, клал он все, что находил, в свои княжеские валенки. Из-за своей страсти к собирательству он круглый год в валенках и ходил. Бывало, насобирает земель, чтобы к своему княжеству присоединить, пораспихивает их в валенки – аж идти не может. Но снять – ни за что. Дружинники его на возок кое-как взгромоздят, и в таком виде, стоймя, домой, в Москву и везут. Как за ним кремлевские ворота затворят – он из валенок вылезет и вытряхнет, к примеру, из правого Углич, а из левого – Суздаль.

Есть в музее и картины. Одна из них «Иван Грозный убивает валенком своего сына». По этой версии царский сын остался жив, но так ушибся головой о валенок, что стал глуп, точно орудие убийства. Рядом висит другая, более жизнеутверждающая картина «Бирон снимает валенки с Анны Иоанновны в опочивальне Ледяного дворца». Сейчас видно – колбасник плохо понимает, что такое русские валенки и как их снимать. Уже и Анна Иоанновна сидит на кровати в чем мать родила, и даже посинела от холода, а фаворит ее все никак в толк не возьмет – за что ухватиться…

От картин снова перейдем к экспонатам. Энтузиасты-краеведы после десятилетий упорных поисков разыскали в кучах придорожного мусора у старой смоленской дороги обгорелые подметки валенок Наполеона. Долгое время считалось, что Бонапарт отступал в обычных кавалерийских сапогах со шпорами. Даже на известной картине Верещагина он в них и бежит впереди своего войска. Теперь, однако, найдены неоспоримые свидетельства того, что это были не сапоги. На самих подметках ученые в микроскоп смогли разглядеть герб личного обувщика императора – крыло аиста с рыбьим хвостом. Значит ли это, что шаромыжник умел валять валенки? Да вовсе нет – украл, конечно; или, может быть, там, на большой дороге, ночью… и клеймо свое поставил!

От тех же времен дошел до нас комплект из четырех лошадиных валенок для внезапных кавалерийских атак. Такие валенки использовали для своих лошадей партизаны из отрядов Давыдова и Сеславина. На одном из валенок чудом сохранился вензель «АI».

Рядом с наполеоновскими подметками скромно примостились потертые валенки вождя мирового пролетариата. Сколько лет прошло, а они все еще хранят тепло улыбки Ильича и чуть-чуть картавят при ходьбе. Есть в музее крошечная трубка-валенок, подаренная Сталину ярославскими валяльщиками.

Одно из уникальных качеств валенок – отсутствие скрипа при ходьбе. Наши разведчики это качество в своей работе, конечно же, использовали. Экспозицию музея украшают валенки нашего резидента в Токио. В них он сумел бесшумно пройти на секретное заседание японского генштаба и спрятаться за бумажной ширмой. Кабы он не курил там от скуки, не плевал на пол и не болтал по мобильному телефону по-русски, то никто бы его не обнаружил, и он бы стоял там до сегодняшнего дня.

Из современных экспонатов большой интерес у посетителей вызывают валенки от скафандров первых космонавтов еще догагаринского времени. Еще больший, чем брежневские валенки с маршальскими лампасами на голенищах.

В конце экспозиции стоят огромные, с триколором и золототканым двуглавым орлом, валенки гаранта нашей конституции. Какого бы росточку ни был наш верховный главнокомандующий, какой бы тридцать шестой или седьмой ни был у него размер обуви – по традиции, идущей еще и Ивана Даниловича Калиты, валенки ему валяют такие большие, чтобы при случае в них можно было спрятать любую находку.

* * *

В музее истории московского метро не один, не два и даже не три зала. Это и понятно – история московского метро уходит своими корнями вглубь средневековья. Первые подземные пути сообщения, о которых не сохранилось никаких упоминаний, были устроены в Москве еще при Великом князе Василии Втором, прозванным за это Темным. Линия была всего одна, и катался по ней Василий с ближними боярами и дружиной. Через какое-то время двоюродные братья Василия – князья Дмитрий Шемяка, Василий Косой и Дмитрий Красный, бывшие с ним в страшных контрах, построили свои, перпендикулярные линии. Что творилось на станциях пересадок… Бояре лаются, дружинники на мечах бьются, холопы, которые должны на веревках тянуть эскалатор, за шестеренки прячутся и дрожат, дрожат… Однажды дошло до того, что Ваське Косому, желавшему прокатиться по великокняжеской линии, неосторожно закрытыми дверями прищемило… После чего в народе его стали звать… И потом еще два десятка лет ходили войной друг на друга.

От тех допотопных времен до нас не дошло, можно сказать, ничего. Вот только Сокольническую линию метро, основанную еще Дмитрием Красным, до сих пор красят в красный цвет на картах, хотя никто уж и не упомнит, по какой причине.

При Иване Грозном была построена еще одна, опричная ветка до самой Александровской Слободы с тремя промежуточными станциями – Скуратовской, Басманной и Вяземской. В целях соблюдения безопасности Государя царский поезд эти станции проезжал без остановок, но на перронах в самый момент проезда самые красивые боярские дочери водили при свечах на перроне хороводы, причем каждая девица была наряжена в особенное прозрачное платье подземной нимфозории с туфельками. Грозному так нравились эти хороводы, что он, бывало, по нескольку раз в неделю катался из Москвы в Александров и обратно.

При Грозном появились и некоторые новшества в работе подземки. Ток по рельсам метро, конечно, не шел, но завели специально обученных людей, которые упавших на рельсы трясли, как груши, и кололи толстыми бронзовыми булавками.

Завершает этот раздел экспозиции картина «Иван Грозный подталкивает к краю платформы своего сына».

В конце семнадцатого века Петр Первый приказал выкопать в Измайлово потешное метро. До наших дней оно, к сожалению, не дошло. Архивистам удалось найти всего один, чудом сохранившийся проездной документ того времени, на котором рукой молодого Петра нацарапано «Белет Аны Монс» и посажена клякса, пронзенная стрелой, да в конце девятнадцатого века археологи умудрились найти полуистлевшую треуголку сержанта подземной роты Измайловского полка с вышитыми серебром вензелем «ПА» и серебряным же рожком. Что касается рожка на шляпе, то он, скорее всего, свидетельствует о том, что сержант был дежурным по перрону и трубил отправление и прибытие поездов, а вот споры о вензеле «ПА» не утихают и по сей день. Официальная наука считает, что они расшифровываются как «Петр Алексеев», а энтузиасты-краеведы с пеной у рта доказывают – «ПА» есть не что иное, как «Петя и Аня».

Перейдем в следующий зал. Известно, что первое советское метро в Москве было имени Лазаря Кагановича. После разоблачения культа личности имени Лазарь, впрочем, как и имени Иосиф, стали чураться. Метро переименовали, но пионеры метростроя, помня руководящую роль Кагановича в деле создания московского метрополитена, стали вполголоса на зывать между собой одну из станций «Лазаревской». Лет пять или даже семь называли, пока кто-то не донес на них в высшие партийные инстанции. Дело до суда не дошло, но пионеров пропесочили сильно. Старики пороптали-пороптали и стали называть «Лазаревскую» как все. Только несколько верных сторонников сталинского наркома не сдались. На тайном собрании их ячейки они на одной из станций тайным же голосованием выбрали большой стальной болт из тех, что крепил какое-то декоративное панно к стене, и стали называть его «Лазарем». Не было месяца, чтобы не приходили они прикоснуться к нему, а одна старушка даже приходила с фланелевой тряпочкой и любовно протирала ему шестигранную головку. Конспирация была строжайшей. Мы бы не узнали обо всем этом никогда, если бы, умирая, один из первых метростроевцев не открылся секретарю домовой партийной ячейки. Само собой, болт немедленно вывинтили и заменили на благонадежный, по имени то ли Федор, то ли Николай, а вывинченного Лазаря случайно подобрала неизвестная уборщица и долгие годы прятала дома, незаметно вкрутив его в голову мужу. Тот, кстати, так ничего и не заподозрил. Только теперь, после ухода коммунистов навсегда и их возвращения, болт смог занять почетное место в экспозиции музея.

Вот за стеклом лежит пожелтелый номер газеты «Вечерняя Москва» шестидесятых годов, посвященный пуску в эксплуатацию первой очереди Калужско-Рижской линии. В статье специально разъясняли москвичам, что линия в Калуге не начинается и в Риге не заканчивается. Москвичи, как известно, очень доверчивы – у них и Варшавское шоссе заканчивается в Варшаве, а с Павелецкого вокзала поезда и вовсе идут в Павелецк. Другое дело недоверчивые петербуржцы – и вокзал у них есть Московский, и на вагоне поезда написано «Санкт Петербург – Москва», а спроси их, куда они едут, – так сейчас же скривятся и пробормочут что-то про большую деревню.

Со строительством метро в эпоху застоя связано множество легенд. Некоторые документы из рассекреченных архивов московского метро, не представленные в музее, проливают неверный свет на эти истории. В семьдесят пятом году, или в начале августа, или после обеда, один из отрядов метростроевцев, загородившись проходческим щитом, сумел зарыться так далеко на Запад от Москвы, что оказался вне зоны поражения советских подземных бескрылых ракет. В одной из стран Западной Африки, где беглецы вышли на поверхность, много об этом писали в прессе острыми палочками на коре баобаба. Одна из таких палочек сохранилась в архиве нашего посла, и он передал ее в дар музею.

В зале, где представлены материалы, рассказывающие о метрополитенах ближнего зарубежья, выделяется удивительная мозаика, подаренная к шестидесятилетию московского метро киевскими тогда еще товарищами. Она называется «Голубой вагон» и выложена из нескольких тысяч кусочков редчайшего голубого сала.

Завершают экспозицию два уникальных экспоната со станции метро «Площадь Революции» – пуля из нагана бронзового матроса и блоха собаки пограничника. Что касается пули, то ее извлекли из тела одного назойливого пассажира, который в нетрезвом виде дергал за ленточки бескозырки уставшего к концу смены революционного матроса. Еще и за дуло нагана хватал. Тут и стальные нервы не выдержат. Не говоря о бронзовых. Раз от него матрос легонько наганом отмахнулся, другой… а на третий и…

У блохи собаки пограничника длинная история. Она прожила долгую, полную испытаний жизнь, прежде чем попасть в музей на заслуженный отдых. Еще во время строительства этой станции Сталин, рассматривая чертежи станции и рисунки ее скульптур, приказал украсить ее чем-нибудь таким особенным, чего не только у нас, но даже и у проклятых империалистов нет.

Думать долго не стали – решили пойти проторенной дорожкой. Взяли да и выковали блоху, чтоб посадить ее на собаку пограничника, а поскольку собака была отлита из бронзы, то и блоху изготовили из того же материала. Сначала-то хотели блоху посадить на пограничника, чтоб какой-никакой, а за ней присмотр был. Умные люди, однако, отсоветовали, поскольку блохастый советский пограничник смотреться будет неаккуратно. И жила себе на собаке блоха припеваючи много лет. И все гости столицы, хоть наши, хоть иностранные, непременно с ней фотографировались. После войны, однако, появилось странное поверье среди студентов. Кто потрет нос собаке – тот сдаст зачет или экзамен. И стали ей двоечники нос тереть. Рук не моют, но трут. Антисанитарию развели страшную. Блоха начала болеть, покрываться зеленым налетом, а потом и заявление с просьбой о пенсии написала. Ей к тому времени под семьдесят уже было. Подлечили ее и в музей. Теперь она на законном отдыхе, на бархатной подушечке, а рядом с ней на такой же подушечке лежит написанное ее левой задней ножкой (она была левша) заявление. Только его никто видит, потому как уж очень оно маленькое.

* * *

Теперь к юбилею Николая Васильевича везде выставки. В Историческом музее выставлены даже фантики от конфет, выпущенных к столетнему юбилею писателя. Среди них фантик с Тарасом Бульбой. Ну и цитата из повести «Добре сынку! Вот так колоти всякаго, как меня тузил: никому не спускай!». Фантик-то хорош, а цитату я бы взял другую «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?». Налепить этих конфет тонны две, загрузить в самолет и разбросать над всей Украиной. Над Молдавией, над Прибалтикой, над Грузией тоже разбросать. Чтоб они там все с ума посходили – что это все может означать? Возили бы на экспертизу эти конфеты в Совет Европы и в НАТО. Искали бы в них полоний и руку Москвы. Дурни! Разве рука влезет в конфету? Даже и палец не влезет. Не рассчитали мы! В следующий раз понаделаем шоколадок. Хоть пальцы…

* * *

У гоголевского портфеля, в котором хранилась рукопись «Мертвых душ» и который нам, наконец, решился показать музей Пушкина к юбилею писателя, довольно странная история. У кого он только не побывал. Однажды, когда им владела одна учительница младших классов, ее сын Пашка десяти лет, случайно, собирая тетрадки в школу, перепутал портфели и положил не в гимназический, а в портфель Гоголя свое сочинение на тему о том, как он провел лето. На другое утро выяснилось, что в сочинении нет ни единой ошибки. Даже и самая последняя запятая стоит на своем месте. Сообразительный мальчик стал брать сочинения своих товарищей на ночевку в портфеле. За этот, с позволения сказать, «постой», одноклассники платили ему по две копейки с листа, а те, у кого денег не было, приносили то бублик с маком, то калач, а то и перочинный ножичек с затейливой наборной рукоятью. Вся эта история закончилась нехорошо, некрасиво. Кто-то из товарищей Пашки пожаловался родителям и… сидеть незадачливый коммерсант толком не мог неделю, а то и больше.

Потом следы портфеля теряются и через несколько десятков лет обнаруживаются уже в фондах какого-то провинциального литературного музея. Уж как случилось, что в портфеле пролежала два или три месяца рукопись рассказа сотрудника музея – никто не знает. Сам-то сотрудник, недолго погоревав о пропаже, легко восстановил весь рассказ по памяти, напечатал в местной газете «За наше счастливое прошлое» и гонорар пропил с такими же писателями, как и он сам, в местной чайной. Когда же отыскалась первая рукопись, то удивлению автора не было предела – из всего рассказа нетронутой оказалась только фамилия автора – Копейкин. Даже само название было изменено на более звучное и интригующее. Слог стал таким легким и блестящим, образы такими сложными и многогранными… Следы Копейкина и его рукописи исследователям проследить не удалось. Кажется, он уехал с рукописью своего рассказа в Москву, обивать пороги тамошних редакций, и там сгинул. Уже потом, через год или два, как ему пропасть, ходили слухи, что объявилась в столице шайка из самых что ни на есть изгоев приличного литературного общества – всклокоченные поэты, испитые прозаики и оборванные эссеисты, промышлявшие кражей рукописей знаменитых писателей. И атаманом этой шайки был не кто другой…

Портфель же забрали в Москву. Сначала решили создать секретную комиссию по выяснению его чудесных свойств, пригласили в нее известных писателей и литературоведов в погонах и даже провели первое секретное заседание, но как-то потом все сошло на нет, а сам портфель нечувствительным образом оказался у одного секретарей союза писателей. Лежал у него в сейфе. Периодически клал он в него разные свои рассказы, повести и даже один роман. Полежат рукописи квартал или два, достанет он их – диво дивное, а не рассказы. Начнешь читать – не оторвешься. Только одно в них нехорошо – не потрафляют они властям. Такое иногда в тексте отыскивалось, что остатки волос у этого секретаря становились дыбом. Шляпу на голову натянет, чтоб сослуживцы не видели, как он некоторым образом взъерошен, в кресло вожмется и сидит, дрожит. Ну кто ж выдержит долго такие пытки. Да и зачем они ему, при такой-то зарплате, квартире и машине? Ради чего, спрашивается? Отнес он портфель в музей и зажил себе пропиваючи.

А снаружи портфель как портфель. Самый обычный. Светло-коричневой кожи с одним замком и двумя металлическими пряжками для ремней. Почему-то фотографировать его запрещено. Уж как я ни упрашивал старушку, следящую за порядком в этом зале – ни за что она не соглашалась. Тогда я сфотографировал его тайком – камерой телефона. Ну и еще несколько экспонатов. Домой пришел, стал переносить фотографии из телефона в компьютер – все есть, а вместо фотографии портфеля какое-то размытое зеленое пятно. Черт его знает, почему.

* * *

В музей кулинарного искусства, что в Большом Рогожском переулке, на экскурсию надо записываться. Администратор всех предупреждает – приходить можно только сытым. Были случаи нападения экскурсантов на экспонаты. Хорошо, если на стенде лежит действующая, хоть и немного зачерствевшая, модель пирожка или булочки. А если это пластмассовый или железный муляж? Я своими зубами глазами видел огромную пластмассовую кулебяку с торчащими из нее… Не будем, однако, забегать вперед. Начнем с самого начала.

Открывают экспозицию предметы кухонной утвари разных народов. Тут и ухваты, и сковородки, и шумовки, и загадочные чумички, которые есть не что иное, как самые обычные половники. Когда повар ругает поваренка половником или мокрым полотенцем, то кричит ему в сердцах: «Что встал как чумичка? Давай, работай!» Подобные восклицания встречаются в разных профессиях. К примеру, врач может сказать медсестре… Впрочем, о врачах не стоит и упоминать. Они большие затейники по части сказать медсестрам.

Да и вообще это все могут потом дети прочесть. Лучше возьмем аналогичное высказывание из семейной жизни. Жена, бывает, скажет мужу: «Что ты разлегся, как…» и даже ударит его скалкой.

Кстати, о скалках. В музее они расположены на отдельном стенде, в зале семейной кухни. Жемчужина коллекции скалок – скалка красного дерева с тончайшей резьбой и вставками уральских самоцветов. Именно ей встречала Екатерина Великая Григория Орлова из загулов. Надо сказать, что приемы владения боевой скалкой довольно сложные. При музее проводятся специальные мастер-классы, где начинающие жены могут обучиться этому древнему, но вечно современному искусству под руководством опытных стерв наставниц.

Но вернемся к кухонной утвари народов мира. Она представлена в музее очень разнообразно. От микроволновых печей и сложнейших радиоуправляемых чайников до самых простых кухонных принадлежностей папуасов Новой Гвинеи, привезенных в Россию еще в девятнадцатом веке Миклухо-Маклаем. Их всего два, этих предмета. Один из них – тонкая, заостренная палочка для накалывания дождевых червяков и личинок крупных жуков. Палочка эта принадлежала вождю племени и потому украшена искусно вырезанными на ней сценами охоты на дикого новогвинейского вепря. Второй предмет – затвердевший комок обычной глины. Глиной папуасы обмазывали живого вепря и запекали в яме с раскаленными камнями. Считается, что визг, который при этом издает свинья, делает ее мясо не только нежнее, но и полезнее.

Нельзя пройти мимо метровой шпажки для канапе. На самом деле это ее макет, но уменьшенный в три раза. Оригинал шпажки хранится в Лондоне, в Британском музее. В середине восемнадцатого века ее привез из путешествия в Бробдингнег судовой врач английского торгового барка «Антилопа» по фамилии Гулливер.

В коллекции музея есть и еще один экспонат из Англии. Это портрет Робина Бобина Барабека в старости, кисти Уильяма Ростбифа. Перед нами высохший старик, совсем не похожий на того розовощекого бутуза, скушавшего сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника. Оказывается, всю жизнь его так мучила и угрызала совесть, что он решил уморить себя непосильной диетой.

Зал русской кухни украшает огромное полотно неизвестного художника «Иван Грозный откармливает своего сына к празднику». Кухонных артефактов того времени сохранилось мало, а потому под картиной находится экспонат из другой эпохи – берестяной короб, и в нем надкусанный пирог с зайчатиной. Тот самый, который Меньшиков продал за копейку юному Петру. Удивительна судьба этого экспоната. Долгое время он хранился в частной коллекции, во Франции, в семье потомков эмигрировавших после семнадцатого года князей Сапожищевых-Бутузовых. Лишь в конце девяностых годов прошлого века русский миллиардер-патриот выкупил короб и пирожок, чтобы подарить их музею.

На отдельной стене висят в красивых рамках меню царских торжественных приемов в Кремле. О, эти меню, украшенные виньетками кисти Васнецова, Поленова и Бенуа! Не читать их надо, но раздать участникам какого-нибудь огромного хора с тем, чтобы они пели на разные голоса каждую перемену блюд. Вот басом выпевают жаркое из дичи или бараньи котлеты со спаржей. Рулет из рябчиков – сопрано. Холодное из рябчиков и гусиной печенки – уже меццо-сопрано. Ветчина на вертеле с мадерой – глубокое, грудное контральто. А уж дисканты поют консоме, прозрачное, точно безмятежный, теплый океан у побережья Сейшел или Багам, на янтарной поверхности которого качается листик петрушки или несколько ресничек укропа. И совсем тонким, захлебывающимся от слюны нежным детским голоском спеть крошечные, величиной с крупную пуговицу, слоеные пирожки с утиным мясом или ливером, лежащие на тонкой тарелочке с голубой каемочкой рядом с бульонной чашкой.

Надо сказать, что идея желудочных песен не нова. В старину в русских трактирах часто вешали клетки с певчими птицами. Этих соловьев или канареек специально обучали таким трелям, что у посетителей разыгрывался просто волчий аппетит. Теперь это искусство давно утрачено, и соловьев не встретишь даже и в лучших московских ресторанах. Поговаривают, однако, что люди очень и очень состоятельные все же имеют таких птиц в своих домах, чтобы возбуждать свой аппетит, утомленный гастрономическими изысками.

В советском разделе у посетителей неизменно вызывает интерес фартук повара столовой общепита, с десятками нашитых карманчиков для обрезков мяса, масла и рыбы, уносимых домой. В снаряженном состоянии, после окончания рабочего дня, такой фартук мог весить более десяти килограммов.

Рядом с фартуком висит форменная юбка официанта кремлевской столовой для самых высоких партийных бонз. С виду самая обычная черная строгая юбка, но подбита она сзади толстым слоем простеганной ваты. Нет, вожди наши ничего плохого с официантками не делали. Да и не могли по причине почтенного возраста и многочисленных болезней, но очень любили похлопать или ущипнуть за подлежащее симпатичную официантку. Членов политбюро много, а она одна. Домой придет – хоть лед к одному месту прикладывай – так оно распухло. Ни сесть, ни лечь. И ведь старикам-то не откажешь в их невинных удовольствиях. По морщинистым рукам не дашь – еще не дай бог отнимутся. Да и сколько им оставалось тех щипков и хлопков… Вот и нашли выход из положения.

В одном из музейных коридорчиков сиротливо притулились несколько экспонатов из раздела «Холостяцкая кухня», подаренных музею частными коллекционерами. В трехлитровой банке лежит нечто серое, бурое и малиновое с белыми включениями шпига. На этикетке перед банкой написано «Еда мужская, два килограмма». Над банкой, на стене висит триптих неизвестного московского художника Маковского-Бублика «С утра и до вечера», котором изображена яичница-глазунья с катарактой на оба глаза, несколько слипшихся насмерть пельменей, и сморщенная от злой горчицы сосиска.

На отдельных столах стоят шедевры современных кондитеров-шоколатье. Нет такого экскурсанта, который не задержался бы возле скульптуры обнаженной девушки из белого шоколада. С ней связана одна из многочисленных примет, в которые так верят москвичи, трущие нос бронзовой собаке на станции метро «Площадь революции» или целующиеся на мостике в Нескучном саду. Уж кто и когда придумал, что лизнувший грудь шоколадной девы будет неутомим в любовных играх – я не знаю. Может быть московский обычай – младший брат веронского обычая подержаться за бронзовую грудь Джульетты. Может и так. Знаю только, что администрации музея приходится чуть ли не раз в квартал уносить скульптуру на реставрацию.

У самого выхода посетителей ожидает сюрприз – маленький ящичек с десятком кнопочек. Нажав наугад какую-либо из них, можно услышать, как из скрытых за стенными панелями динамиков раздастся голос: «Сдачи не надо!» или «Дайте жалобную книгу!», или «Девушка! Уже половина второго, а я все жду первого!». Когда любопытные вдоволь наслушаются, экскурсовод нажмет еще одну кнопочку, и зазвучит лучшая запись коллекции: «Чилаэ-э-эк! Шампанского!», – в гениальном исполнении Шаляпина и цыганского хора из ресторана «Яр».

* * *

Музей «Палаты старого английского двора»

Ничего в палатах английских купцов в Москве не сохранилось от времен их постройки – только каменные тесаные блоки, из которых сложены подвалы и часть стен. Остальное реконструировано. «Все выглядит как новое, из чистки». В девяносто четвертом году приезжала Елизавета Вторая, расписалась в книге почетных посетителей и подарила музею макет той самой нимфозории, которую Левша подковал. Макет, кстати, выполнен в одну треть величины блохи. Сколько лет прошло с тех пор – мы уж и ружья кирпичом почти не чистим – а все англичане успокоиться не могут. Задели мы их за железное. Конечно, подковывать блоху не стали – два раза одну шутку повторять никакого интереса нет, а только наши эксперты ее краем глаза посмотрели и видят – блоха-то насквозь больная. На главной сердечной шестеренке трех зубьев не хватает, а те, которые есть – считай, наполовину стесаны. Ну и все ножные шарниры ржавчиной поедены. Уж какие там верояции – ей, бедной, надо на первую группу садиться, а лучше ложиться и лежать, не двигаясь. Она и лежала. Английский посол раз в год наведается чаю попить с директором музея, на блоху одним глазком глянет, убедится, что она, болезная, в своей коробочке на красном бархате не шевелится, улыбнется уксусно, по-английски, пожелает удачных покупок директору и в посольство укатит.