Текст книги "Повесть о двух головах, или Провинциальные записки"

Одоев

Если подъезжать к Одоеву со стороны Белева, то как раз будет мостик через речку Маловель. Что-то есть библейское в этом названии. Маловель… Маловель… – младшая сестра Иезавели. Некрасивая и добрая, тайно обожавшая мужа своей ужасной сестры – безвольного Ахава… или не в названии, а в этих осенних холмах с гефсиманскими яблоневыми садами и рощами из тонких прощальных белых золотых березовых свечей, в синем зеленом малиновом небе, в уходящей в него дороге, по обочинам которой, никуда не торопясь, бредут серые колченогие телеграфные столбы.

Раз уж зашла речь о яблоках. Одоевская антоновка – всем антоновкам антоновка. Каждому одоевцу доподлинно известно, что пастилу из нее подавали к столу самого Ивана Грозного… или эта пастила упомянута отдельной строкой в завещании Ивана Калиты… или она была изображена на гербе князей Одоевских, где ее держит в клюве черный орел с золотой короной на голове… или она выпала, когда орел разговаривал с лисицей…

Перед самым въездом в город… тут надо признаться, что Одоев не город, а «рабочий поселок городского типа». Был он городом пятьсот с лишним лет, а при большевиках перестал. Мало того, еще и переименовали они его в оно – Одоево. Через тридцать лет мужской пол Одоеву, убрав в окончании женскую букву «о», вернули, но осадок поселок остался. А от большевиков остался при въезде в Одоев памятник первой районной коммуне «Красная заря». Стоит чуть в стороне от дороги на белом постаменте крашеный серебрянкой коммунар с косой и коммунарка с такими же серебряными граблями. Смотрят они на проезжающих с такой неизъяснимой грустью и печалью, что догадайся скульптор сунуть в руки коммунару кепку, а не косу – в нее бы, ей-богу, подавали.

Такие грустные глаза я видел только у гипсового динозавра в краеведческом музее Одоева. Он стоял за стеклом в первом зале и олицетворял собой мезозойскую эру. Если бы у крокодила Гены и был пращур – то это тот самый одоевский диплодок. У такого и день рождения бывает раз в сто лет. Зато у молодого экскурсовода Кости, потомственного одоевца в четвертом поколении, глаза были веселые. И румянец во всю щеку. И эспаньолка. С детства он ходил в этот музей. Отлучился на пять лет, чтобы закончить факультет искусств и гуманитарных наук Тульского педагогического университета, и вернулся. Теперь в музее на испытательном сроке. Надеется, что примут его на постоянную работу. Зарплата у него… а еще он подрабатывает дворником. «Чем чужой человек будет подметать музейный двор – так уж я сам каждый уголок… На круг выходит тысяч семь, не меньше». – «И это все?» – спросил я его. – «Не все», – отвечал Костя. Еще он играет в народном театре. Ставят они современную пьесу. Ему досталась роль человека, которого заставляет лгать жена. «Подкаблучника?» – «Нет, – почему-то смутился Костя, – просто человека сложной судьбы».

Про народный театр надо сказать особо. Про него и про духовой оркестр. Это два душеобразующих предприятия Одоева. Театру без малого сто семьдесят лет. Сначала он был дворянским, благотворительным, а с восемнадцатого года стал народным. Менялись императоры, народовольцы бросали бомбы, мы проиграли войну в Крыму, проиграли еще одну японцам, рухнула империя, проиграли сами себе Гражданскую, выиграли Отечественную, полетели в космос, победили сами себя, рухнула еще одна империя… и это все при неярком, почти домашнем свете огней рампы Одоевского народного театра. Еще и под музыку духового оркестра, организованного одоевцами в двенадцатом году при пожарной части. Тут надо бы воскликнуть что-то патриотическое вроде «Никогда не победить того народа…», но я не патриот. Патриот – он как муж. Любит родину по расписанию и в строго отведенных для этого местах – на митингах, в Думе, в телевизоре. Это его работа – родину любить. И уж он ее так… и этак… Буквально как в том анекдоте – когда вышел потом покурить на балкон, а соседи тебе аплодируют. У патриота без аплодисментов… не получается. Нравится родине или нет, что она испытывает при этом… да какая, собственно, разница. Лишь бы патриот не требовал от нее подняться с колен – так хоть рожи его, противной, не видать и угаром патриотическим не несет. Если честно – она уже давно имитирует оргазм…

Впрочем, я, кажется, увлекся. Вернемся в краеведческий музей. Там стоит древняя канадская фисгармония. Костя энергически понажимал на ней педали и попытался взять несколько аккордов, но фисгармония так жалобно застонала, что он закрыл крышку и, бросив: «Я сейчас», – исчез за какой-то потайной дверкой. Через полминуты Костя поднес к моему уху свой мобильный телефон со словами: «Послушайте – там у меня записан концерт Дэвида Боуи. Вот в этом месте играет фисгармония. Слышите?» Я представил себе, как сто лет назад какой-нибудь телеграфист передовых либеральных взглядов или преподаватель географии в женской одоевской гимназии[6]6
  Женская гимназия в Одоеве (как и уездное училище для мальчиков) была первой в Тульской губернии. Оно, конечно, гимназия не космодром. Ничего особенного, но ведь жило тогда в Одоеве раза в три меньше народу, чем в наше время, а ведь в нем и в начале двадцать первого века всего шесть тысяч жителей. Да и где вы теперь найдете современную школу с колоннами и античным фронтоном…


[Закрыть] играет на фисгармонии и поет приятным баритоном: «Над Канадой небо сине…» – и на словах «Не спеши любовь оплакать…» крупная слеза величиной с виноградину падает из черного бархатного глаза одоевской купеческой дочери или молодой гувернантки в чашку с остывшим чаем… Да что вы привязались ко мне со своим Городницким?!

Напишет он эту песню, напишет. Чуть позже. Лет через пятьдесят.

Кстати, о купечестве. В позапрошлом веке в Одое-ве был самый его расцвет. Торговали хлебом, пенькой, скотом и пиленым лесом. На миллион рублей золотом тянул суммарный годовой оборот Одоевских купцов. По реке Упе шли баржи с товарами. Не знаю – была ли тогда вода в Упе мокрее, но вот судоходной она в те времена была[7]7
  Положим, судоходной-то реку можно и сейчас сделать, но как упросить стерлядь, судака и раков вернуться в Упу – ума не приложу.


[Закрыть]. В базарные и праздничные дни в городе устраивались кулачные бои (в будние дни могли набить морду без театральных представлений), и на ипподроме – скачки рысаков. Представлял я себе скачки, ипподром, театр и духовой оркестр в поселке городского типа, представлял… так и не представил. А ведь когда-то Одоев был и вовсе столичным городом. С четырнадцатого по шестнадцатый век Одоев – центр удельного княжества. У него и герб есть, утвержденный Екатериной Великой, – черный одноглавый орел в красном поле держит золотой крест. А теперь попробуйте под таким гербом подписать «Рабочий поселок Одоев». Рука не поднимается? Да тут от обиды не только рука не поднимется…

Само собой, не все было в старом Одоеве замечательным. Взять, к примеру, грязь на улицах. Она тогда была гораздо грязнее (как и вода, которая была мокрее). Весной и осенью в городе появлялись такие огромные лужи, что некоторые из них были судоходны. Местные жители продавали проезжающим за умеренную мзду весла, а маленьким детям – матроски. Ну, а кареты тех, кто побогаче, тянули бурлаки.

Но я опять забрел далеко в сторону от музейных экспонатов. В Одоевском музее все работает: и фисгармония, и старинный граммофон, и огромные напольные часы. Не работает только ажурная чугунная скамейка. В том смысле не работает, что лучше на нее не садиться, поскольку одной ноги у нее нет. Когда ее нашли в селе Ивицы Одоевского района, она и вовсе вросла в землю наполовину. В этом селе была усадьба дедушки Софьи Андреевны Берс. Она туда часто приезжала, прежде чем стать графиней Толстой. Лев Николаевич тоже приезжал. Одоевские краеведы как минимум два зуба дают, что, сидя именно на этой скамейке, великий писатель сделал предложение Софье Андреевне. Понятное дело, что до решающего объяснения сиживали они не раз и не два на этой скамеечке. Вокруг скамейки росли пышные кусты сирени… в которых пряталась младшая сестра Сони – Таня. Стоило только голове Сони склониться на плечо Льва Николаевича, как из кустов раздавался насмешливый голос Тани:

– А-а-а… вы целуетесь? Хорошо же! Я скажу мамаше.

Как-то раз за обедом, когда подали вафли, она вдруг захихикала, подмигнула одним глазом и спросила у Толстого:

– Сказать? А?

Лев Николаевич страшно покраснел и зажевал вместо вафли салфетку. Соня вскочила из-за стола и убежала в другую комнату.

Сколько конфет, зеркалец и лент перетаскали ей Лев Николаевич и Соня, чтобы та не рассказывала ничего родителям… Однажды Толстой попросту скосил всю сирень вокруг скамейки. Софья Андреевна вспоминала много лет спустя, что именно с тех самых пор Толстой приобрел привычку косить. Что же до лент и конфет, то их не стало сразу же, как только Толстой получил согласие Сониных родителей на брак.

Даже на черно-белой свадебной фотографии Толстых видно, какое у Тани Берс малиновое ухо.

На выезде из Одоева стоят заледеневшие на осеннем ветру мужчина и женщина с мешками антоновских яблок. Полсотни рублей за ведро. Возле Тулы, у торговок, стоящих на обочине московской трассы, такое же ведро с яблоками стоит в пять раз дороже. В Москве их днем с огнем… Не говоря о пастиле… Нет, не то. Не пастилой едимой жив Одоев. Еще и вареньями разными, повидлом, джемом, конфитюром – и вообще, работает в Одоеве целый консервный завод. И второй, на котором выпускают такое сливочное масло… Ну не подают его к столу Ивана Грозного, не подают. Да и с Грозным у нас тоже, мягко говоря, неувязка… Опять не то. На самом деле я хотел сказать, что в следующем году Одоевскому духовому оркестру будет сто лет, а театру – сто семьдесят. А еще в Одоеве есть детская школа искусств, которой тоже почти сто лет. И музей глиняной игрушки. В какую, спрашивается, Москву, можно ото всего этого уехать? Хоть бы и в надежде протереться к царскому столу. Вот одоевцы и пригождаются там, где родились. Среди этих осенних холмов с гефсиманскими яблоневыми садами и рощами из тонких прощальных белых золотых березовых свечей, посреди синего зеленого малинового неба и уходящей в него дороги.

* * *

Если закутаться в двойной тулуп, обуть высоченные, доходящие до подмышек, валенки с галошами, замотаться с ног до головы толстым, как анаконда, шарфом двойной вязки, выйти за ворота, перевалить через придорожный сугроб, долго идти по полю, оставляя за собой траншею, заполненную обломками снежного наста, зайти в самую середину густого, дерево стоит, непроходимого тумана, внутри него замереть и навострить уши до бритвенной остроты, то можно услышать, как километрах в двух или трех от этого места, в лесу, в берлоге под корнями старой кривой сосны сонная медведица толкает в бок медведя и ворчит: «Ну почему, почему, нельзя ворочаться и сосать лапу хотя бы немного потише? Ведь ты же знаешь – я так чутко сплю…»

* * *

Снежинки падают так медленно, как будто девочка, которая их рисует, время от времени откладывает кисточку в сторону, подпирает щеку разноцветной ладошкой, вздыхает и долго смотрит в окно, прежде чем нарисовать еще одну.

Белев

От Одоева до Белева сорок три километра сплошного Левитана. Едешь по картине из левого угла в правый, а в углу, возле позолоченной листьями берез и осин рамы, на высоком берегу Оки стоит Белев. Белев стоит здесь так давно, что и самой Москве может сказать: «Вас здесь не стояло».

В Белевском музее есть помимо обязательных бивней и зубов мамонта еще и его ребро. Раньше, до войны, вместо этих зубов и ребер были коллекции картин, старинного фарфора, гобеленов… В сорок первом, когда танки Гудериана подошли к городу, стали вывозить… партийные архивы, а музей подожгли, чтобы не доставался врагу. Пока горел музей, местные жители… не вернули потом ничего. То есть совсем. В семидесятых годах при пожаре дома в одной из деревень Белевского района за обгоревшей печкой нашли два свернутых в трубочку портрета двух Екатерин – Первой и Великой. Эти портреты писал Павел Васильевич Жуковский – основатель первого Белевского краеведческого музея, носившего его имя. Отец Павла Васильевича – Василий

Андреевич, известный нам всем с шестого класса средней школы, родился в Белевском уезде, таком богатом на бивни и ребра мамонтов, славянофилов братьев Киреевских, белевские кружева, просветителя и ученого Василия Левшина, написавшего самый первый русский научно-фантастический роман о полете на Луну, белевскую яблочную пастилу, которой коломенская пастила недостойна целовать даже упаковку, поэтессу Зинаиду Гиппиус и удивительную белевскую клюкву, растущую нареликтовом болоте, оставшемся после таяния ледника. Сейчас мне скажут: «Знаем-знаем мы эту клюкву. Такой развесистой не видано больше нигде». Неправда ваша. Уникальна белевская реликтовая клюква тем, что, в отличие от обычной ярославской или костромской, или даже архангельской, она бродит как виноград. Палеонтологи еще в конце позапрошлого века описывали найденные на территории уезда скелеты пьяных мамонтов с заплетающимися бивнями. Местные жители, начиная еще с кроманьонцев и вятичей, употребляли забродившую клюкву в качестве ритуального блюда, а уж к тому времени, как в эти места пришли древние славяне, научились курить из нее крепкое вино. Секрет этого напитка строго охранялся местными жителями. Бывало, Жуковский приедет осенью после отпуска из Белева в Петербург и сейчас же к Пушкину со штофом. Пушкин, большой галломан, называл этот напиток «Бель эрель», утверждая, что «Бель» здесь – сокращенное от «Белев». Как Александр Сергеевич ни упрашивал Василия Андреевича поделиться секретом приготовления… А вот секрет знаменитой белевской яблочной пастилы хоть и известен всем, но получается она такой, как надо, только в Белеве. От того ли это, что белевская антоновка самая душистая из всех антоновок, растущих у нас, или от ласковых рук белевских мастериц, которые и сами такие крепкие и сочные антоновки… Теперь-то делают пастилу из одной антоновки, а раньше, в позапрошлом веке, на овощесушильном заводе купца Прохорова, по специальному заказу на слой яблочной пастилы накладывали слой грушевой, на слой грушевой – слой ягодной, на ягодную – снова яблочную и везли продавать в разные города России, Европы и Америки. И на царском столе белевская пастила тоже не выглядела бедной родственницей. Дома, в Белеве, ели ее по праздникам. Вносили белоснежную от сахарной пудры пастилу на тонком фарфоровом блюде с цветочным или ягодным орнаментом, к ней подавали сверкающий огнедышащий баташевский самовар с медалями и кузнецовским чайничком наверху, выходили к чаю земские врачи в пенсне, учителя гимназий в вицмундирах, железнодорожные и заводские инженеры в форменных тужурках, дамы в платьях с ажурными воротничками и манжетами из белевских кружев, и начинались долгие разговоры о том, как ужасно и темно наше настоящее, и горячие споры о том, каким будет светлое будущее… Написавши это, я вдруг вспомнил, что на одном из сайтов, посвященных белевской жизни, я видел статью под названием «Жопа Тульской области находится в Белеве». Там же прочел, что теперь в городе и районе полтора десятка школ, из них дюжина – сельские. Последние понемногу закрывают – нет учеников. Ровно полтора века назад в Белеве и уезде было шестьдесят две школы. Тут, как говорится, пиздец абзац и с новой строки.

Музейный экскурсовод, влюбленная в Белев и его историю женщина, бежавшая сюда из Баку двадцать с лишним лет назад, рассказала, что через Белев проезжал Пушкин. Белевичи заслуженно гордятся фразой Пушкина из «Путешествия в Арзрум»: «Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел…» Сначала я посмеялся про себя, а потом подумал позавидовал Белеву. Через него проезжал Пушкин. Любого спроси – хотел бы он проезда через себя Пушкина? Да кто б отказался-то? Хорошо бы еще и вместе с Гоголем. Николай Васильевич, кстати, тоже проезжал через Белев. Ну, может, и не через Белев, а рядом, но то, что белевский театр первым из провинциальных театров России поставил «Ревизора» – факт совершенно неоспоримый. Теперь в Белеве не ставят «Ревизора», а зря. При нынешнем положении дел его хоть через день запрещай к постановке. Но вообще, Белев мало изменился за последние несколько сотен лет – те же добротные купеческие каменные дома, те же храмы, та же Ока… только все обветшавшее донельзя. Даже и Ока умудрилась обмелеть. С храмами тоже получилось… Впрочем, так получилось не в одном Белеве, в который я ехал по картине Левитана, а приехал в картину Максимова «Все в прошлом», только с помятым и закопченным самоваром, надтреснутой фарфоровой чашкой с облезшей позолотой, а серебряную ложечку и вовсе кто-то…

Во дворе музея, на большой земляной куче, поросшей травой, увидал я старинный чугунный якорь в человеческий рост, который нашли на территории белевского торгового порта. Это, собственно, все, что от этого порта и осталось. А от старого довоенного музея остались лосиные рога с начищенной медной табличкой под ними, на которой выгравировано «Шишкино 1884 г.». Висят на стене в одном из залов напротив чучел ржанки и дрозда.

Что же до белевской яблочной пастилы, то она и вправду хороша. Тает во рту. Нежная, сладкая, с тонкой кислинкой. Поцелуй, а не пастила. Язык еще потом долго не может успокоиться и все облизывает губы, облизывает… Такую пастилу надо подавать на тонком фарфоровом блюде с цветочным или ягодным орнаментом… есть молча и мечтать о том, что хорошо бы принести с чердака самовар, отрихтовать и начистить его до блеска, подклеить отколотый край чашки и тому, кто умыкнул серебряную ложечку, отрихтовать и начистить… Нет, конечно, можно вместо всего этого вести долгие разговоры о том, как ужасно и темно наше настоящее, и горячо спорить о том, каким будет светлое будущее… Но лучше отрихтовать и начистить. По крайней мере, чай будет пить приятнее.

* * *

Трескучий мороз. Далеко в поле, в засыпанной снегом колее, сантиметрах в двадцати от входа в мышиную нору лежат три заледеневших и скрюченных обрывка еще прошлогоднего, осеннего, разговора. Тот, который подлиннее – «Включай пониженную, Санек!», а тот, что покороче – «…за трактором». От третьего – и вовсе ничего не осталось, кроме местоимения «твою».

* * *

Крещение. Накануне, ближе к ночи, – поземка, мелкий и до того сухой снег, что кажется, в нем совсем нет воды, потом метель, морозная игольчатая чернота, наполненная черными вихрями черных снежинок, и посреди этой метели на краю деревни в овраге незамерзающий родник – ну него дымный мангал и пьяненькие, приехавшие на одну ночь, дачники, ждущие двенадцатого удара курантов, чтобы принять на грудь ледяной крещенской водички, запить ее водкой и закусить шашлыком. На утро – голубое безоблачное небо, голубые доверчивые окна в прозрачных ресницах сосулек и далекая, за тридевять холмов, утонувшая в белом поле белая церковь, от которой только и видно было бы сверкающий на солнце позолоченный крест, кабы его не сбили лет восемьдесят назад, да так и не собрались поставить обратно.

* * *

Утренний туман рассеялся, и мороз не то чтобы отступил, но в организованном порядке отошел на заранее подготовленные позиции в лесу. Ветви деревьев и кусты напоминают торчащие в разные стороны мохнатые рога северных оленей. Идешь по тропинке и скрипишь снегом так, точно ешь квашеную капусту – ту, которую только что принесли из погреба, в которой еще поблескивают крошечные льдинки, краснеют ягоды клюквы и желтеют ломтики моченых антоновских яблок, которую сейчас польют подсолнечным маслом, посыплют колечками белого репчатого лука и… идешь и никак не можешь взять в толк – почему в руке нет рюмки водки?

Южа

Еду в метро на работу. Читаю книжку о городе Юже и его окрестностях. У книжки есть подзаголовок «Записки православного краеведа». На «Серпуховской» подсаживается ко мне старичок. Долго шевелит губами, изучая обложку моей книги. Вдруг указывает сморщенным, как высохший стручок гороха, пальцем на подзаголовок и строго говорит, вернее, кричит мне в ухо, стараясь перекричать шум метро: «Я вам так скажу – никакая религия не заставить людей думать о душе. Никакая, я вам говорю! Только партия…» Он потом еще какое-то время раскрывал рот, но машинист включил пятую скорость, и я только и смог с трудом разобрать, что соседу моему восемьдесят лет и он коренной… или молочный… На следующей станции старичок вышел.

Это было то, что раньше называлось прологом. Теперь будет предисловие. Я ехал в в Южу в промозглых декабрьских сумерках и вспоминал, как лет десять назад, жаркой августовской ночью, прилетел в Калифорнию, в город Сан-Диего. Жить и работать. Встречал меня в аэропорту сотрудник той фирмы, в которой я собирался работать. Он приехал в Сан-Диего года за два или за три до меня. Его так распирало от гордости за новую родину, что он с порога объявил мне: «Ты приехал в лучшую на свете страну, в самый лучший и богатый штат этой страны и в самый приятный для жизни город этого штата. Понимаешь ли ты, как тебе повезло?» Тот человек приехал с Украины, из городка, где по улицам бродили голодные, как собаки, куры, которые могли заклевать насмерть любого зазевавшегося. Его можно было, если не понять, то простить. Прошло десять лет. Жизнь сделала не только полный поворот, но и переворот тоже. И вот я ехал в совершенно обратную сторону – в Ивановскую область. В одну из самых бедных областей России, в один из самых бедных городков этой области – Южу. Я чувствовал себя человеком, который после того, как забрался на Эверест, спускается в батискафе в Марианскую впадину. Батискаф изрядно трясло – мне даже показалось, что дорога выложена стиральными досками. По такой дороге хорошо сено перевозить – выехал с копной, а к пункту назначения приехал уже с брикетом. Утруска…

Всем известно, что название города Южа происходит от финно-угорского «юзга» – «болото», «топь». И действительно – в Южском районе огромное количество болот. Однако мало кто знает, что первое поселение в этих местах, задолго до муромы и меря, племена которых, в свою очередь, вытеснили древние славяне, было основано болотными кикиморами. Теперь от них остались лишь воспоминания и найденные археологами многочисленные костяные коклюшки, на которых кикиморы пряли свою пряжу. Да еще редко-редко можно услыхать вой, который издает рой малолетних кикимор, когда вылетает в печную трубу. Вымирают кикиморы. Только ли они…

Известен Южский край и своими прекрасными озерами, которых в районе около сотни. Эти озера еще в допетровскую эпоху были густо населены русалками. Не речными – худыми, плоскими и мускулистыми от постоянной борьбы с течением, а озерными – округлыми, полными, с приятно волнующими воду хвостами и всем остальным ничуть не менее волнующим. Озерные русалки, как рассказывают многочисленные рыболовы, еще и поют гораздо мелодичнее речных. К сожалению, многочисленные рыболовы и грибники, текстильная фабрика, узкоколейная железная дорога, торфоразработки… Какие там русалки… Одно название осталось. Встречаются, правда, голоса у южанок такого волшебного тембра, что просто отдай все, да и мало будет. И еще. Интимное. Раньше, во времена прабабушек и бабушек, по редким серебристым чешуйкам на ногах у местных жительниц можно было определить… но они их упорно брили из поколения в поколение, и теперь этого нет даже наощупь.

Теперь, когда от текстильной фабрики и узкоколейной железной дороги остались одни рыболовы с грибниками… Но не будем забегать вперед.

…Я здесь родилась в шестьдесят первом году. У нас тогда все было. И железная дорога. Хоть и узкоколейка, но дорога. С тепловозами, вагончиками и настоящим вокзалом. До самой Балахны можно было доехать. Свой кирпич был. Три кирпичных завода с кольцевыми печами! Сейчас там поле. Возле Южи месторождение глины есть. Паровозик по узкоколейке возил с завода кирпичи прямо на стройки. Литейный цех работал. Все батареи в домах были свои. Птицефабрика была. Куриными потрохами собак кормили! Трехлитровая банка треснутых яиц стоила рубль. Да что яйца – у нас свой аэропорт был! Садишься на кукурузник и через двадцать минут в Иваново. Билет на автобус до Иванова стоил полтора рубля, а на самолет – два. По праздникам нас, детей, над городом на этом кукурузнике и кружили. Разноцветные парашютисты с неба сыпались, как конфетти, и мы круги нарезали. Тогда и облаков в небе было меньше. Лимонаду – море. Но даже не это запомнилось больше всего. Гоняли нас с этого аэродрома, чтобы к самолетам не лезли. Правильно делали, кстати. Мы в траве прятались и лежали, как партизаны. Провожали взлетающие самолеты. И вот это ощущение… ветер в лицо тутой-тутой, глаза слезятся… До сих пор помню. Я потом уже поняла, что это называется счастьем. Но потом, когда наступила перестройка. И люди так… ну до такой степени все пропало, включая деньги, что… сама видела, как гроб с покойником везли на мотоцикле с коляской. Не было денег на катафалк…

После того, как мурома и меря ушли, а что не ушли, то растворили в себе славяне, начались однообразные средневековые будни. На Южских землях возникало то одно княжество, то другое, то оба враждовали, то разделялись на уделы, а то приходили татаро-монголы, и всем без исключения наступал переучет. Были князья Стародубские, были Ряполовские, были Ромодановские и были Пожарские. Именно в Южский удел, в деревню Мугреево-Никольское, где князь Дмитрий Пожарский залечивал раны, полученные в боях с поляками, пришла делегация от нижегородского купца Козьмы Минина с просьбой возглавить народное ополчение. После Пожарских село Южа с окрестностями меняло владельцев как перчатки. То владел им некто Григорий Карамышев, потомок татарского рода, то, после его смерти, сам Иван Грозный, то царский брат князь Владимир Старицкий, то воевода князь Воротынский, то дворянин Толмачев, то боярин Плещеев, то петровский фельдмаршал князь Репнин, то Опочинины, то Нарышкины… а южские болота так и оставались болотами. Пахотной земли – кот наплакал, да и была она худородной. Мало того что у нас в России как в окошко ни глянь – так все время не май месяц, так еще и земля…

…Рыдала, когда меня распределили не домой, в Южу, а в Муром. Это уж я по распределению мужа сюда приехала. Мы – первые молодые специалисты-врачи, которым жилья уже не давали, а дали комнату в казарме, которую построил для рабочих еще текстильный фабрикант Балин больше ста лет назад. Туалет там был, да и сейчас есть, общий, а стенки кабинок до потолка не доставали. Зайдешь в него… Это вам, извиняюсь, не туалет на Курском вокзале, где все приезжие. Тут сначала со всеми поздоровайся, а уж потом… Через четыре года мой городской муж сказал – будем строить свой дом. Как подали заявление на участок под строительство дома – так нас тут же сняли с очереди на квартиру. Два года стройки… Дорого нам этот дом обошелся – мужу пришлось уйти из медицины, но я еще работала на полставки доктором в садике. Зарплату задерживали по четыре, по пять месяцев. Из-за беспрерывной инфляции к моменту получения от этой самой зарплаты не оставалось практически ничего. В девяносто пятом году мы занялись аптечным делом. Построили сами аптеку. Мне пришлось получить еще одно образование в Петербурге – фармацевтическое. Это уже все платно. И потом еще одна интернатура в Ярославле. Через полгода вышел указ о том, что хозяин не обязан иметь высшее фарм. образование. Можно использовать наемный труд…

И стали южане заниматься торговлей. В девятнадцатом веке весь северо-восток Владимирской губернии занимался торговлей мелким товаром вразнос и вразвоз. И вот эти самые коробейники, ходившие по деревням, селам и городам с коробами товара, назывались офенями. Теперь об офенях помнят только историки и краеведы, а уж о том, что у них был свой собственный язык… Зря не помним. Уж одно-то слово из этого языка мы употребляем почти каждый день. Это слово – «лох». Означало оно… да ничего обидного и не означало. Мужик. Просто мужик. То есть лох, говоря нашим нынешним языком. Взваливали офени на плечи короба с ситцем, галантерейным товаром, лубочными картинками, книжками, купленными оптом подешевле на ярмарках, и… «Ой, полна, полна моя коробушка, есть и ситец, и парча. Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча!..» На самом деле могли и не пожалеть. Могли и короб на голову по пояс натянуть – уж больно хитры были офени. Плутовали при торговле как дышали. Потому и в одну деревню старались два раза не приходить.

И среди офеней были богатые и бедные. Состоятельный офеня мог иметь даже нескольких приказчиков, которые разъезжали по губерниям и торговали. Бедному же офене все приходилось делать самому. Поди походи месяцами от деревни до деревни в слякоть, дождь и жару – ноги-то, чай, не казенные. Хитрые офени и тут изворачивались. Известна история одного южского офени, который нанял за одно питание без проживания нескольких собак и кошек для разноски товара. Ну да это дело не очень хитрое. Хитрое было в том, что попалась ему одна способная на разные штуки дворняга, которую он обучил продавать ежам булавки! Южские ежи из-за того, что часто пьют болотную воду, насыщенную метаном, рано лысеют. А ежу, спрашивается, что за жизнь без булавок? Лысый еж и мерзнет сильнее, и блохи его кусают чаще, а уж про перхоть и говорить нечего. Через много лет услышал эту удивительную историю Корней Чуковский и… Вот только поменял он для рифмы собаку по кличке Степан на двух козявок. Ну, и чтоб детей не расстраивать описанием больных лысых ежей, написал, что те-то «хохотать все не могут перестать». Какой там смех – слезы одни.

…Уже вовсю была перестройка. Я как раз начальником был на предприятии, которое занималось переработкой древесины. Лес мы заготавливали. Каждое утро ни свет ни заря набьемся в автобус и на участок. Как-то раз мы работаем, а шофер в автобусе включил радио на всю катушку. Слышим – в Москве какая-то война. Все побросали инструмент и столпились в автобусе. Я им говорю – вы что, мужики, хорош слушать этот концерт по радио! Нас-то это каким боком касается? Никаким. Пора лес валить. По радио есть не дадут. Кое-как разобрали инструмент и за работу. На следующий день сели в автобус и поехали на работу. Радио как включили… Мужики опять зачесали в затылках. Что делать-то? Работать, говорю, мужики. Это их там московские дела. Нам надо семьи кормить. На третий день уже и радио не слушали – работали как обычно…

Во второй половине позапрошлого века Южу с окрестностями приобрел у Нарышкиных богатый помещик из соседних Вязников – Иван Александрович Протасьев. Предводитель вязниковского дворянства и член московского Английского клуба Протасьев мог бы ловить рыбу на озерах, стрелять на болотах бекасов и дупелей и пить настойку на отборной клюкве, растущей в южских лесах. Вместо этого он осушил в центре болото под названием Юзга, превратив его в озеро Вазаль, и на берегу нового озера выстроил трехэтажный корпус бумагопрядильной фабрики на шестнадцать тысяч веретен. С тех самых пор южанки и стали ткачихами.

…Сначала ткачихой работала, как все. Сразу после школы пошла на фабрику. Кукол делала с детства. Жили мы небогато. У меня в детстве подружка была, и ей из Таллина родственники присылали красивые платья и бусы. Уж как мне хотелось таких бус… Подсмотрела в «Юном технике», как делают бусы те, у которых вместо денег журнал «Юный техник», и сама сделала их из бумаги. Покрасила в красный цвет и лаком покрыла – получились лучше настоящих. Жизнь заставила – и платья стала шить. Потом, когда появились собственные дети, стала шить кукол для них. Однажды зашла вот сюда, в детско-юношеский центр, показать этих кукол, да так и осталась на восемнадцать лет. Заочно отучилась в Кинешме в педагогическом колледже. У меня семьдесят детей учится кукол шить. Еще и дошкольники есть, и по выходным взрослые ходят в воскресный клуб любителей кукол. Детишки некоторые как из школы выйдут – сразу сюда и бегут. Чаем их напою с печеньем, и начинаем вместе кукол делать. Бывает, спать под утро ложусь. Проблемы у нас с фурнитурой. Представляешь одно, а на полке, в шифоньере, другое… Раньше нам государство давало денег, хоть и мало, на тесьму, на пуговицы, на булавки. Последний год перестало. Что из дому дети принесут, что – взрослые, а что приходится из своих денег покупать. Получаю я здесь… смешно до слез сказать – четыре шестьсот. Как раз минималка. Я и цветочной рассадой торговала у нас на рынке, и в Плес, в гостевой дом варила варенье и огурцы закрывала. Держала гусей и свиней. На День села в соседний Палех пригласили – выступить. Дай, думаю, хоть копеечку заработаю. У меня есть костюм избушки на курьих ножках. Здоровая такая картонная раскрашенная коробка с окошечком. Я ее на себя надеваю, а на ноги – сапоги с накладками. Вроде как ноги куриные. В окошечке сетка, а за сеткой я говорю. Что говорит избушка на курьих ножках, если День села оплачивает «Единая Россия»? То и говорит. Ходила и кричала «Вступайте в “Единую Россию”», «Быть беспартийным некрасиво». Дети за мной толпами бегали.