Текст книги "Железные паруса"

– Я даже знаю тебя больше, чем себя! – веско произнес Он и посмотрел в холодные глаза Бар-Кохба.

Ничего в них не было хорошего – ни человечности, ни понимания, жесткость одна, холодный расчет и дремавшее звериное бешенство.

Пусть… пусть… идет, решил Он.

– Не будем ссориться, – зловеще возразил Бар-Кохба, яростно скребя под мышкой. – От этого никто не выиграет…

Бил он без предупреждения одним и тем же приемом – словно бы потягиваясь, вдруг наносил страшный режущий удар в шею или поперек лица, норовя попасть в глаза, или в сустав плеча, под ключицу, норовя отрубить руку, и Он знал, что в правом рукаве на веревке у него спрятан длинный, узкий стилет, который пангины намеренно не замечают.

– Боюсь, что косматый начальник узнает о твоих планах раньше, чем ты их осуществишь, – зловеще предупредил Бар-Кохба.

– Плохо! – заметил Он, играя желваками. – Очень плохо! Я даже не знаю, что делать?! Предательства твои дружки не простят.

– Солнышко бы увидеть, – мечтательно произнес Бар-Кохба, – а потом умереть, – и вырвал из-под мышки клеща-кожереза.

– У меня нет лишнего места, – ответил Он, потому что не верил Бар-Кохбе ни на грош, не тот он был человек, которому можно было верить.

– Где толпа, там и еще один. Ну?

Есть сотни приемов избавиться от непрошеного попутчика еще здесь, в боксе. Можно ненароком получить удар заточенной ложкой под лопатку или быть удавленным в тот момент, когда вся масса заключенных по команде придет в движение, или внезапно поскользнуться и разбить голову об угол лавки, тебя могут заставить проглотить горсть извести и металлических опилок или убить одним из тех таинственных способов – даже для самих исполнителей, над котором потом петралоны будут только ломать голову. Можно придумать множество хитростей, можно, но только не накануне побега. И поэтому Он ответил:

– Ладно, будь поблизости…

– Смотри, не выкинь какой-нибудь шутки.

– Не суетись и не зевай.

– За мной не заржавеет, ты же знаешь…

Катись ты! подумал Он и пошел к своим.

– Что он от тебя хотел? – Скосился на него Поп, когда Он сел рядом.

Поговаривают, что среди пангинов есть специалист, читающий по губам.

– Джо… – ответил Он, – просто Джо…

Они уже ничего не могли поделать. Дело вертелось само по себе. И разбираться с кем-либо у них просто не было времени. Ясно было, что уборщик заработал дважды, а это было нарушением негласного кодекса заводов горы Мангун-Кале, но наказать хитреца негра они просто не успели бы.

– Все, хана, – не разжимая губ, заговорщически шепнул Толстяк-Мексиканец, – третья смена тю-тю. – И сделал жест, устремленный к невидимому потолку. А затем громко: – Обещали овощей и настоящего мяса. – Это уже предназначалось другим ушам – тем, кто расселся за соседними столами, и фискалу Клипсе.

– Я-я давно уже… – воодушевленно произнес Клипса, и с его губ как всегда полетела слюна.

– Стаканчик саке бы… – сказал Ван-Вэй и выразительно покрутил сплющенным носом.

Костяшки кулаков у него были разбиты и превратились в безобразные мозоли, а единственное ухо выглядело так, словно над ним экспериментировала толпа пангинов.

– Я бы и от шнапса не отказался. – Хуго-немец демонстративно сплюнул и стал насвистывать бравурный марш сквозь дырку на месте переднего зуба.

– Благодарите его… – Мексиканец показывал пальцем на Клипсу.

Он входил в роль. Даже через пять месяцев пребывания под землей он остался таким же шоколадным и блестящим, как свежий батончик.

– Известные фокусы, – подтвердил Хуго. – Тары только нет.

Клипса соображал туго, только вертел головой:

– Я-я-я… не-не-не… пью вина…

– Ша! – Поп-викарий даже постучал ложкой по краю тарелки. Тоже спектакль. – Ша!

Разговоры о еде и женщинах если не поощрялись, то и не пресекались – на усмотрение охраны. Но вот за все остальное можно было загреметь в третий блок, а оттуда? Как повезет. Могут и в пусковую шахту на залив, – а это верная смерть через десяток смен, потому что работа выполнялась даже без респираторов. А могут сразу здесь же, отстегнув ошейник, вывести в коридор и ткнуть штырем под ребро.

– Я в предвкушении, – прошептал, закрываясь рукой, Поп и прикрыл глаза нежными, как у курицы, веками. – Нервы мои… нервы… – тряпки!

Хуго успокоился и уткнулся в тарелку, а Мексиканец наконец проглотил свою порцию улиток и выразительно посмотрел на Клипсу по кличке Мясо. Иногда он его защищал от товарищей по бригаде, потому что был самым доверчивым и спокойным.

– Хо-хо-хочешь, я тебе морковку принесу? – осторожно спросил Клипса, подобострастно заглядывая в глаза, – завтра утром, или даже яблоко, оттуда… – Он осторожно показал пальцем наверх и жалко улыбнулся.

За яблоко или иной фрукт можно было купить жизнь любого из них, и они всегда помнили об этом.

– А мне? – спросил Хуго. – Чем я хуже?!

– И я бы не отказался, – вежливо напомнил о себе Ван-Вэй и улыбнулся всем остальным, так что если кто-то и наблюдал за ними, то со стороны это выглядело невинным трепом.

– Потом принесет… всем нам, – многозначительно заметил Поп. – После…

И Он понял, что Поп не хочет шума и думает только о поверхности.

Насчет поверхности они практически не знали ничего, а только слышали то, что происходило наверху, от новичков и из разговоров, которые иногда вспыхивали в столовой. Даже обо всем остальном ходили самые противоречивые легенды: от зеленых марсианах на паучьих ножках и страшноголовых, до ледяных застывших пустынь.

«Не верю я всему этому, – говорил Поп. – Какая, к дьяволу, оккупация, кому мы нужны. Треп Совета Спасения, чтобы сидели тихо, как мыши, до поры до времени, а потом, «жик…», как коров на бойне. – И проводил большим пальцем по горлу». Действовало это неотразимо: болтун Мексиканец затыкался и еще неистовее молился, безобидный изветчик – Клипса по кличке Мясо, начинал тихо проливать слезы, Ван-Вэй осуждающе качал головой и шептал: «Еще чего… еще чего… похуже Лун-бо…[1]1
  Лунь-бо – водяной дух.


[Закрыть]», даже Хуго-немец из Ганновера работал вяло, хотя уж он-то повидал больше любого их них, потому что был кадровым сержантом, хотя и разжалованным, и на прусских равнинах, залитых силиконом, ловил неизвестно кого и дрался непонятно с кем, пока в один прекрасный день кто-то из начальства не решил, что на военных заводах Мангун-Кале он принесет больше пользы.

Правда, в последнее время пронесся слух, будто наверху никого не ловят. Даже по новичкам видно. Не то чтобы не могут, а просто будто бы всех переловили. А может, там что-нибудь случилось? Недавно в бригаду то ли малайца, то ли мальдивца подкинули, совершенно языка не знал. Протянул четыре смены и умер с непривычки. Так ничего и не успел рассказать. Воздух не тот, что ли? Пространство замкнутое? Одни ржавые балки пересекаются под невидимым куполом. И уйти по ним тоже нельзя. Об этом специально объявляют и показывают. Задерут прожектор – и на тебе, над головой глыбы висят, подпертые железом. Не верили. Лазили тайком. Возвращались усталые и ошалевшие. Шептались, что, вроде бы, уйти все же можно, но страшно, жутко, да и без веревок не переберешься через чего-то там. Прыгать надо, да еще в полной темноте. Мечтали расковаться, да с помощью этих цепей и уйти. Паклю на факелы собирали. Если бы не Последняя Транспортировка, пускай даже в грузовом отсеке, даже с запредельными перегрузками. Так и говорили, и думали с большой буквы – Последняя Транспортировка, как последняя надежда. Так и обещали – одна ракета, ребятки, ваша. Так что ведите себя тихо и делайте, что вам положено. Нам ведь и там работяги нужны. Только последний уборщик знает, что в ракете от силы человек восемьдесят поместятся и рассчитывать не на что, разве что протянешь ноги прямо в цехе и тебя выволокут, зацепив крюками, а тюремный доктор прикажет вскрыть яремную вену, чтобы, не дай бог, ты не уполз неведомыми коридорами и трещинами наверх.

– Скоро у нас у всех будет все, что душе угодно… – похвастался Клипса по кличке Мясо и многозначительно замолчал.

– Дай лучше сигарету, – покосившись на Бригадира, и как обычно робко с Клипсой, попросил Ван-Вэй.

– Врешь, – тихо процедил Хуго-немец из Ганновера Клипсе. – Скажи, что ты врешь.

– Отпустят нас, – заверил его Мясо, – вывезут и отпустят! Ей богу!

Этого еще не хватало, подумал Он, ибо такая новость в корне меняло дело и люди теперь будут думать о чем угодно, но только не о побеге. Нельзя было верить Клипсе, нельзя. Это Он знал точно.

– Бобов хочу, жаркое и авокадо, – напомнил Кенто-Мексиканец для отвлечения. – Святая мадонна… – И поцеловал ноготь большого пальца: – «…воздастся нищим…»

– Точно, правда… – Оглядываясь, зашлепал губами Клипса по кличке Мясо, – сам от Клямке слышал… Ей богу…

Рад был услужить. Он почти не скрывает своего пристрастия доносить. Но иногда и бригаде перепадало от щедрот охраны.

– Клямке? – переспросил Поп. – Что-то не верится…

– Точно! – доверительно наклонился к нему Клипса. – Точно!..

Поп невольно отстранился и поморщился. Клямке – это дело серьезное. Это почти точно так же верно, как и регулярная побудка через каждые десять часов.

Клямке – это бог, царь, судья.

Клямке – это главный смотритель на кухне. Главнее только петралоны, это все знают, ну, может быть, еще Совет Спасения, которого никто никогда не видел.

Поп посмотрел на него, и они встретились взглядами. Он покачал головой:

– Следи за ним, – одними губами прошептал Он и показал глазами на стол Бар-Кохбы.

Они давно научились понимать друг друга по жестам. Он еще подумал, что Сержант тоже ненадежен – слишком много в нем злости и цинизма.

– Врешь ты все! – Хуго-немец никак не обращал внимания на Попа. – Пуска двадцать три смены не было!

– А сегодня будет, – упрямо заявил Клипса по кличке Мясо, – Клямке…

– Плевать я хотел на твоего Клямке!

– Вот это ты ему и скажешь, – наставил на него палец Бригадир, – скажешь, а потом нам расскажешь!

– Ну и спрошу, – заерепенился Хуго-немец и засмеялся в лицо Клипсе по кличке Мясо, – уж он-то мне все расскажет, все!

– Ничего ты не понимаешь, – добродушно возразил Кенто-Мексиканец, – они старым способом запустили…

– Конечно, старым, – вмешался Ван-Вэй, – как еще? – И заткнулся, потому что чуть-чуть сторонился Сержанта на свой азиатский манер – до поры до времени, и еще потому что китайцы слишком почтительный народ, когда они соблюдают Основы Трех уз[2]2
  Основы Трёх Уз – Три главных вида отношений между людьми по правилам конфуцианской морали.


[Закрыть].

– Ну да, – вроде бы согласился Хуго-немец, – потащат за двадцать миль, в Байдарские ворота, чтобы закинуть третью смену на Луну!

– Клямке не врет, – брызгая слюной от натуги, зашептал Клипса-Мясо и покрутил мордой цвета свежёванной говядины.

Он всегда встревал в разговоры, а по ночам таскался к пангинам и доносил на всех.

– Заткнитесь! – предупредил Поп.

Между столами прошел пангин. Сапоги на нем походили на кукольные, но «стек-зубочистка», которым он похлопывал себя по ноге, был самый настоящий, заточенный на станке в мастерской.

– Значит, третьей смене хана… – риторически заметил Он, когда пангин прошел.

– Откуда ты-ты-ты… знаешь? – спросил Мясо.

– Сорока на хвосте принесла.

– Кто такой сорока? – уточнил на всякий случай Мясо.

Хуго-немец засмеялся:

– Друг из пятого котла…

– Сорока? – Клипса-Мясо обиделся. – Первый раз такую кличку слышу.

– Ты слишком мал и слишком глуп, – наставительно сказал Хуго-немец, – а Клямке из тебя делает осведомителя. Что ты ему о нас рассказываешь?

Хуго-немец из Ганновера единственный, кто безнаказанно мог дразнить Клипсу.

Мясо, бесконечно-глупый Мясо, в крайней стадии отупения, отвислые жирные губы, руки с прогнутыми, оттопыренными пальцами, ничтожество, ходячий манекен, холуй с пангинами и тряпка со Сципионом, который его вряд ли даже замечает. Мясо, который даже толком не может объяснить, откуда он родом и как здесь оказался.

– Как бы у твоей пассии не нашелся другой любовник, – медленно и зловеще, как только один он умел в бригаде, произнес Хуго.

Но сегодня у Мяса ответственная роль, и его надо беречь.

– Хватит! – оборвал их Поп-викарий. – Хватит молоть. Мясо ты ведь наш?

– Я пошутил… – произнес Хуго, ухмыляясь, – но…

– А чего я? А чего?! – затравленно огрызнулся Мясо. – Я ничего плохого не сделал…

Глаза у него всегда пустые и глупые, как у вяленого леща, а лицо рыхлое, как у скопца.

– Все! – сказал Бригадир. – Тему закрыли! Все знают, что Клипса наш парень. – И подмигнул остальным: – Правда, ведь, Клипса?

– К-кк-конечно… – Кивнул Клипса, и с его губ полетела слюна. – Я, как все… Я не подведу…

– Конечно, не подведешь, – произнес Хуго-немец и хлопнул его по плечу. – Только попробуй!

Снова раздался свисток – на этот раз главного викария. Все встали и выстроились к дверям.

По плану – Он за Хуго.

За прутьями в глубине бокового коридора в черном уже стояли петралоны и сам генерал-викарий – Сципион-Квазимода, похожий на гориллу с тяжелым черепом и руками, смахивающими на грабли, – громоздился, как валун на дороге. Стриженый затылок обработан специальной мазью против клещей-кожерезов. Кого-то он ему все время напоминал, но Он никак не мог вспомнить, где они встречались, – год, два назад, разве сообразишь.

– Все, как договорились?! – напомнил Поп.

Прекрасный Поп! Прекрасный образец для подражания, только один он уловил, как Хуго-немец незаметно подмигнул мелькнувшему в соседней шеренге Бар-Кохбе. Подметил и намотал на ус.

– Боже, дай мне силы совершить задуманное, ведь я не могу изменить мир! – Услышал Он слова Кенто-Мексиканца.

Впереди проверяли Ван-Вэйя. У него отстреляно ухо, и от этого его голова с жесткими черными волосами, торчащими во все стороны, кажется несимметричный. Потом идут Мексиканец и – Клипса-Мясо, толстый до неприличия, колышущийся, как студень. Даже Мексиканец по сравнению с ним выглядит юношей. Мясо боится щекотки и хихикает, как женщина.

– Ну что ты?.. ну что ты?.. – уговаривал его охранник по кличке Деций-Император. – Попросись сегодня в лазарет, я всю ночь дежурю…

Клипса согласно кивает. По его лицу бегут слезы. Он боится всех: пангинов, петралонов, но больше всего – страшилища Сципиона.

– Хватит, Деций! – кричит Сципион-Квазимода, не сводя взгляда с бригады, – потом налапаешься…

Только бы Мексиканец не испугался! Только бы Ван-Вэй не отступил.

– Ясное дело, начальник, – торопливо соглашается Деций-Император и отпускает Мясо.

– Вот ты! – вдруг произнес Сципион и ткнул пальцем.

– Я? – переспросил Он.

– Да, – сказал Сципион-Квазимода, – ты!

– Наш старый знакомый, – оскалился Деций-Император. – Иди сюда… иди…

Он встал, как положено, упираясь руками в стену и расставив ноги. Теперь у него другая роль – роль подопытного кролика.

– Кличка? Срок? – спросил Квазимода.

Пальцы на его искалеченной руке похожи на толстые сосиски. Он вдруг вспомнил со странным холодком Крым и желтую осень, прекрасную осень, последнюю осень, когда Он по настоящему был счастлив. Шрамы белели, как напоминания, приятные напоминания. Он подумал о любимом псе, как о последней надежде. Слишком давно это было. Никто бы не поверил. Да и Он не верил самому себе. Рука крутилась перед носом. Он бы развернулся. Он бы ударил, как умел. Как бил когда-то. Но сейчас Он не ударит. Он только подозревает о своем бессмертии, и опыта по этой части у него не было, да и не могло быть, ибо опыт должен быть подкреплен чем-то более весомым, а не одними мечтаниями. Он всегда думал, что ему просто везло. Везло в Крыму, везло в замороженном городе, куда его водил странный ученый по имени Падамелон, и где они оба должны были превратиться непонятно во что. Но тогда Он не мог предугадать смерти, не умел, не научился, да и не думал об этом.

– «Старик», – ответил Деций-Император, – девять месяцев и две недели…

– Сам знаю, – оборвал его Сципион-Квазимода. – Почти старожил… Зубы!.. Зубы!

– Покази-и-и… покази-и-и… – Уперся в спину Деций-Император.

Ему всегда везло немного больше, чем другим. Но сейчас… Он понял, у него не было никаких шансов, почти никаких.

– Ты не знаешь, где мы с тобой встречались? – спросил Сципион-Квазимода, хмыхнув. – Не могу вспомнить все девять месяцев. Хоть убей. Не подскажешь?

Поворачивать голову не полагается. Быть может, у Сципиона свое представление о будущем, но он не подозревает об этом.

– Не знаю, – ответил Он в стену.

Его ударили – отвечать тоже не полагается. В капле воды плавала какая-то счастливая букашка.

– Я тебя прошу, вспомни, будь другом! – Сципион-Квазимода навис глыбой. – Вспомнил? – Голос, от которого некоторые обделывались еще до того, как их протыкали.

– Я потом тебе скажу, – прошептал Он, ненавидя стену.

Господи! Он просто знал, что это конец для одного из них. Букашка переплывала безбрежный океан. От берега к берегу – двигалась уверенно и неспешно. Она будет так двигаться всегда, даже когда здесь никого не останется. Как Он завидовал ей.

«Пика-зуботычка», как гвоздь, впилась в спину. Они были большие мастера своего дела, эти азиаты.

– Когда? – спросил Сципион. – Когда?..

И Он понял, что сейчас его убьют. Десятки раз он видел, как у жертвы отнимались ноги, и ее волокли, чтобы сбросить в старые шурфы, на семь уровней вниз, в преисподнею.

– Зато я помню, – сладко прошептал Сипион-Квазимода, – не надо юлить…

Петралон нажал сильнее.

– Вспомнил?..

И Он уже почувствовал, как боль растекается по спине, и перед ней нет берегов, и голос издали произнес: «Готов-в-в…»

И вдруг Он очнулся весь мокрый от пота и понял, что по-прежнему стоит, расставив дрожащие руки, а позади что-то происходит.

– А-а-а! – кричали на высокой ноте.

– У-у-у!.. – радостно выли.

– Ха-ха-ха! – вторили эхом на всех этажах.

И краем глаза увидел, как Хуго, к шее которого еще не успели защелкнуть цепь, бьет Мексиканца, который, лежа плашмя на Клипсе, обеими руками, как бетономешалка, вымещает на нем всю накопленную злость. В впопыхах, между делом, Хуго умудрился зацепить по носу Императора, и он, не в силах выбраться из-под тел, тонко кричал на одной ноте: «А-а-а!!!» Потом на Хуго, издав боевой клич, прыгнул Поп-викарий и следом колодник Ван-Вэй, врезался в кучу крутящимся колесом – неожиданно ловко и на одних кончиках пальцев, пройдясь между налетевшими пангинами и наблюдающими петралонами.

– Свинья! Потаскуха! – захрипел Мексиканец.

– Ван-Вэй – свирепый тигр! – Торжествовал китаец. – Великий хань![3]3
  Великий хань – охотник в переносном смысле.


[Закрыть]

– Помогите! – Умирал от страха Деций-Император.

Он оказался хорошим актером, этот Мексиканец, потомок знатного рода и собиратель трав в те последние годы, когда его страна превратилась в пустыню. Он тоже обладал какими-то секретами, и попался только потому, что понадеялся на северного брата, на собственную удачу, на тени предков. Но ни то, ни другое не помогло.

Из боковых тоннелей уже бежали, уже топали сотни ног, вернее, пальцев, потому что пангины ходили на цыпочках и хорошо прыгать не могли, а вот быстро бегать – этого у них никто не мог отнять.

«Любовнички!» – хохотали до слез. «Тудыть их в бок!» – кричали самозабвенно и радостно. «Врежь ему!.. Врежь!»

Драка – единственное развлечение на этом заводе. Словно все оглохли. Словно все разом сделались зверьми. Со всех пяти ярусов свешивались возбужденные лица. Вода, мелкой пылью падая сверху, блестела в свете прожекторов. Тенями метались пангин, орудуя «штырями-зуботычками».

Их не разняли. Под радостный вой дали насладиться, а потом облили из шлангов. Но били усердно, с ожесточением, потому что это тоже развлечение. Единственное развлечение.

Потом они услышали:

– В карцер! – Велел Сципион.

И даже не обрадовались. Теперь им было все равно, как той букашке, которая давно спряталась в трещине.

Петралоны в дело не полезли, у них чистая работа, узкая специализация. Пангины перестегнули ошейники, сбивая их в кучу палками, как стадо овец, обегая на цыпочках, яростно вращали белками.

– Ну что, кузнечики?! – Надвинулся Сципион-Квазимодо. – На этот раз погорели? У нас цирка давно не было! Правильно?! – вопросил у всех пяти этажей.

И тут Он почти что все вспомнил. Окончательно вспомнил Крым и этого человека, который когда-то сидел на его груди, а теперь был самым главным в этой заводе-тюрьме.

– У-у-у!.. – угрожающе и радостно загудели этажи.

Вспомнил Крым, жену и пса. Вспомнил все, ради чего собрался бежать.

Деций-Император, поскуливая, как щенок, приводил в порядок свои потрепанный нос, но о нем уже забыли. В динамики троекратно проиграли несколько тактов гимна заводов Мангун-Кале.

Теперь Он по-другому взглянул на все, что происходило, и все, что должно было произойти, и понял, что это всего лишь одно из испытаний в его жизни и он должен пройти его.

– Всех в штрафной блок! – скомандовал Сципион. – Экзекуция утром, на общем сборе. Марш!

У Ван-Вэйя разбита голова – волосы, упрямо торчащие ежиком, запеклись кровью. Хуго ухмыляется кровавым ртом – одним зубом меньше, одним больше, какая разница. Мексиканец получил дырку в боку, и кровью у него залит комбинезон. Попу досталась пара оплеух, а Клипсу, на вид, – только помяли. Получилось, что из всей бригады один Он пострадал меньше других. Но когда сделал шаг, то почувствовал, что еле-еле держится на ногах. Поп заметил и подставил плечо.

И тут из хохочущей толпы выпрыгнул Бар-Кохба и вцепился в Клипсу. В воздухе блеснул знаменитый стилет, и Клипса лишился мочки уха. Второй раз пангины ударить не дали. Навалились гурьбой. В клубке тел мелькнуло радостно-спокойное лицо Бар-Кохба. Поверил он Джо. Крепко поверил. Так крепко, что решился, а нюх у него на побеги был особый.

2.

С самого начала им везло и все шло гладко, словно по накатанной дороге.

– Лови!

Казалось, лишь мгновение назад в страшной спешке Он выдернул из-под кожи ключ, чтобы расстаться с ненавистной цепью, и каждый подхватывал ее, как ребенка, чтобы она, упаси боже, не звякнула о прутья;

казалось, уже в другой жизни Сципион-Квазимода самолично сопроводил их в клетку-камеру и даже произнес короткую речь-приговор и ту же отбыл в сопровождении Деция-Императора с разбитым носом и целой свиты пальцеходящих, начальствующих пангинов, чтобы по штатному расписанию обеспечить запуск;

казалось, улюлюкающая толпа злорадствующих рабов Мангун-Кале все еще дышит в спину запахом смерти;

казалось, что будущее так и не наступит и все усилия тщетны;

казалось – то ли Поп, то ли Он сам произнес: «Пора…» и они, не сговариваясь, сделали то, что должны были сделать: пресекли панику, потому что вдруг Ван-Вэй, а за ним и Бар-Кохба, как по наущению стали биться о прутья и кричать: «Я не виновен! Я не виновен!», а оплакивающий ухо Клипса по кличке Мясо вынужден был принять услуги Хуго-немца, чтобы заткнуться, и только всхлипывал в темноте;

казалось, пангин-охранник только что прошел вдоль коридора, чтобы проверить замки на их карцере и поболтать с напарником в соседнем колодце, а затем вернуться, чтобы отметиться на центральном посту;

казалось целую вечность тому назад между ними протиснулся вечно недоверчивый и злой, а в этот миг вдруг подобревший Бар-Кохба, сунул в ладонь кусок сахара: «Бери, капитан… бери для него…» – И кивнул на умирающего Кенто-Мексиканца;

казалось – это все было в другой жизни, потому что именно с этого момента все резко изменилось, и они тенями скользили вдоль скользких стен – сюда не забредет Джо со своей щеткой – вмиг объеденные единым порывом, неся на плечах Мексиканца, и даже циник Сержант побоялся оставить его в клетке, потому что самолично как бывалый разведчик вшил в его рану две таблетки пенициллина, чтя по привычке армейский устав, и еще потому что Кенто был жив, а значит, они имели перед ним моральные обязательства, и еще потому что Поп оставался их Бригадиром, и они все знали, что так будет до самой поверхности.

Вот что пронеслось у него в голове за эти несколько минут, и Он, смахнув капли пота, из-под руки Мексиканца глянул на них: серые лица, устремленные туда, откуда сочился свет и неслись такты гимна завода Мангун-Кале, хриплое дыхание, идущего следом и поникшая голова Мексиканца на его плече. И Он с горечью подумал: «Ну вот, и все проблемы…» Слаб он был, а Кенто-Мексиканец слишком тяжел.

Вечно настороженный Бар-Кохба на этот раз оплошал.

– Стоп! – скомандовал Он, и Бар-Кохба с ходу ткнулся ему в спину. – Меняемся! – приказал Он. И в тот момент, когда передавал ему ношу, не сговариваясь с Попом, и не имея сил драться, просто пал на колени, рывком дернул Бах-Кохбу, подсек под колени, и они вдвоем припечатали его к земле, вырвали у него из рукава знаменитый стилет и с ноги сорвали еще один, замотанный на лодыжке, и Поп произнес, приставив его к горлу Бар-Кохбы:

– Конец тебе! Конец, сволочь!

И наверняка зарезал бы его, но в этот момент Хуго-немец из Ганновера заорал:

– Братцы! Кенто помер!

И Поп, самый честный и самый справедливый из всей бригады, произнес то, что вряд ли бы в такой ситуации произнес кто-то из них (тоном, от которого все оцепенели):

– Повезло тебе однако, повезло…

И пнул, как щенка, Бар-Кохбу и, не гладя ни на кого, склонился над Мексиканцем, чтобы закрыть ему глаза. А Он успел подумать, что это единственное, что они в силах сделать для своего товарища. И еще Он подумал, что Бар-Кохбе повезло, потому что теперь у него есть свой комплект спасательного оборудования. Если бы только Он еще заметил, как Сержант недвусмысленно подмигнул Бар-Кохбе и как они оба обменялись непонятными знаками.

Они побежали дальше под нависшими глыбами, под железными сводами туда, где бездонные колодцы вели на нижние уровни, оставив тело Мексиканца на полу в туннеле, потому что у них даже не было времени завалить его камнями.

Теперь их вел Сержант, потому что они так договорились и потому что по негласному договору Хуго-немец был третьим человеком в бригаде, и еще потому что все трое: Поп, Он и Хуго-немец знали план завода наизусть и еще потому что общая цель на какое-то время сплотила их всех.

Они отвыкли бегать, и их шатало, как пьяных. Потом они попали в рабочий туннель и долго бежали вниз то по щиколотку в подземной реке, то по щебню, когда стали приближаться к зоне пуска. Но ни разу не ошиблись. И даже Клипса-Мясо – тупейшее из созданий, молча колыхался своим бульдожьим телом, наполняя туннель хриплыми вздохами, охами и ахами. Но за ним присматривал Хуго-немец, и этим все было сказано.

Им нужно было проникнуть во вспомогательную систему, где их ждал Пайс, и для этого надо было попасть в пусковую шахту.

За девять месяцев, которые казались ему вечностью, Он, как и все, научился видеть в темноте, и они все время выбирали левый поворот, боясь слишком далеко удалиться от главного ствола, и не совались в щели, которые ремонтные бригады перехватывали стяжками, или в слишком узкие проходы, которые образовывались спиралями раз за разом от многочисленных пусков. И в какой-то момент выскочили вдруг на гладкую поверхность и оказались на боковой площадке, огороженной ржавой оградой. Снизу бил яркий свет, и они увидели словно в дымке: ствол пусковой шахты, множество труб, оплетавших ее и убегавшихся во всех направлениях, ниже, на каждом из этажей, – фигуры пангинов в зеленых комбинезонах и черных сапогах и петралонов, сменивших свою кабинетную форму на пусковые серебристо-белые костюмы с панорамными масками. Отпрянули от испуга, от охватившего их головокружения. Дышали тяжело и хрипло, и только один Поп-викарий осторожно высунулся и жестом позвал его.

На рабочих лифтах вдоль ракеты сновали монтажники. Ярусом ниже, с двух таких же площадок, забранных стеклом, за ними наблюдали петралоны, и все говорило о том, что время пуска близится. Поп вытянул руку и показал куда-то вниз, и Он вспомнил план, начерченный Пайсом, и понял, что их цель – помещение за неприметной дверью, почти в самом низу, там, где охладительные трубы, забранные кожухами, были особенно большого диаметра. Они осторожно отползли, чтобы обсудить дальнейший план действий, а бригада готова уже была двинуться дальше, как Ван-Вэй возбужденно сообщил:

– Клипса пропал!

Он еще что-то хотел добавить, но уже все разом, словно знали, что надо делать, побежали: Поп, Хуго-немец и Пайс назад по туннелю, а Он, Ван-Вэй, который ему все еще что-то пытался сообщить в пылу движения, и Бар-Кохба, вперед.

– Клипса! – кричал Бар-Кохба, – друг сердечный, где ты?!

И в этом месте они едва не попались, потому что навстречу из темного коридора вынырнул патруль из двух человек, и Ван-Вэй, идущий впереди и внезапно преобразившийся из сплошной робости в литой комок мышц, Ван-Вэй, который на мгновение забыл о своей мистической цифре четыре и сделался настоящим квон бо, Ван-Вэй, который, оказывается, был опасней любого из бригады, вдруг поднял руку, сделал неуловимый жест, хищный, как выпад волка, слишком быстротечный, чтобы за ним уследить, и ближайший к нему пангин словно, ткнувшись в невидимую стену, задрожал, как парализованный, а Ван-Вэй, не меняя направления движения и лишь чудом отклонившись от «штыря-зуботычки» второго патрульного, как-то вдруг очутился у него за спиной и воротничком формы сломал ему горло.

Не успели они с Бар-Кохбой понять, что произошло, как Ван-Вэй наклонился над пангинами и спокойно очистил их карманы, и в этот момент услышали Клипсу, всхлипывающего и твердящего одну и ту же фразу:

– Не могу… Не могу… Я боюсь… боюсь… боюсь…

И обнаружили его за ближайшим поворотом, на осыпи камней, сжавшегося в комок.

Поп, прибежавший на шум, жестом остановил скорого на расправу Сержанта и веско произнес:

– Да по-го-ди ты, погоди! – И протянул руку: – Пошли, я тебе кое-что покажу. Пошли, сынок!

И подвел, потащил Клипсу к площадке, высунулся вместе с ним и сказал так, словно больному:

– Мы уже пришли. Спустимся на второй этаж, и мы на свободе.

– Буль-буль… – Хлюпал горлом Мясо.

– Спустимся и на свободе, – вкрадчиво, словно для ребенка, повторил Бригадир, – только спустимся…

Он пытался помочь ему, вбить в его куриные мозги то, что для всех остальных было давным-давно очевидным. Но Клипса был слишком архаичен, чтобы понять это. Он только сопел и размазывал по лицу кровь и слезы, и непонятно было, слышит он вообще что-либо. Потом раздалось странное жужжание, заглушившее все другие звуки. Рабочие забегали еще быстрее, а петралоны за стеклом сделали шаг вперед, сбились в кучу, с жадностью старались что-то разглядеть, словно выдавая тайное желание улететь именно в этой ракете, словно они тоже были заложниками Мангун-Кале и страдали не меньше заключенных.

Внешние створки раскрылись, и оттуда к ракете протянулась дорожка с перилами, по которой буднично и просто, словно в каком-нибудь аэропорту, зашагали люди в дорогих костюмах, а за ними прислуга, которая катила тележки с чемоданами и сумками. Человек за человеком, пара за парой, группа за группой – элита, великие колонизаторы Марса, который вдруг оказался пригодным для жизни, потому что там вообще никакой жизни не было, а может быть, их интересовали другие миры, где дважды два не четыре, а пять или даже восемь или девять – великие экспериментаторы, так и не успевшие освоить искаженное движение и принцип энергии нулевой точки. Ракета была старой, химической, и ясно было, что они дальше Марса не улетят, если только не заправятся на Луне гелием-три и не потащат его с собой в виде крокуса в специальных контейнерах – технология, о которой твердили последние двадцать лет.