Текст книги "Кутузов"

Похоже ли это было на состояние русской армии в Бородинском сражении, когда оно многим казалось проигранным?

Нет. Кутузов, проведший полвека в боях бок о бок с солдатом, был твердо уверен, что русский солдат не побежит. Только он один в этот критический момент сражения смог найти в себе то великое мужество и волю, которые он противопоставил тяжелым впечатлениям дня. Он не допустил отхода, а следовательно, гибели русской армии. Гибели потому, что армия не батальон и в четверть часа не отрывается от противника, не выходит из боя так, как ей хочется, а, расстроенная боем, отступает под воздействием противника, к которому целиком переходит инициатива; отход превращается в бегство, отступающая армия гибнет под ударами преследования. Кутузов прогнал Вольцогена. Барклаю казалось все потерянным, он опять послал Вольцогена, потребовал у Кутузова письменного подтверждения приказа не отступать. Здесь, в этот момент, сказалась вся огромная разница между Кутузовым и Барклаем. У последнего не хватало веры в неистощимую стойкость русских людей, не хватало таланта правильно оценить весь ход сражения. Смелый и честный генерал, он сам, обнажив шпагу, вел русские кавалерийские полки в последнюю атаку.

Уцелев в атаке и узнав, что Кутузов еще не решил отходить, Барклай сам прискакал на командный пункт Кутузова убедить его в необходимости отхода.

Кутузов отдал приказ готовиться к контрнаступлению: «Завтра атаковать противника». Этот приказ он послал объявить всем командирам, всей армии. Воля Кутузова оказалась сильнее воли Барклая. Она опиралась на волю к победе тысяч русских солдат, аккумулировала ее, вдохнула новые силы в измученные боем войска. Эту волю Кутузов противопоставил Наполеону, в критический момент падения флешей бросив туда резервы; ее почувствовал Наполеон, решив послать в бой свой резерв, и, узнав о казаках, он ощущал ее сопротивление весь день; непоколебимой она осталась и в этот последний час Бородинского боя.

К Наполеону, на Шевардинский редут, тоже съехались маршалы. Они уже не просили, не уговаривали, а требовали послать в бой старую императорскую гвардию. Ней возмущенно говорил своим товарищам, что, если Наполеон «хочет быть только императором и не хочет командовать, пусть отправляется в Тюильри и предоставит нам командование». Мюрат в последний раз настаивал на разрешении вести в бой гвардейскую кавалерию, ручаясь, что сражение, а с ним и вся кампания будут выиграны.

Впервые за весь день Наполеон сел на коня и сам поехал к линии огня. Он приблизился к сгоревшей, разрушенной деревне Семеновской, и то, чего не понимали Барклай и французские генералы, но что понимал Кутузов, понял и Наполеон.

Он тоже видел десятки сражений, видел победы, когда мимо него гнали беспорядочные толпы пленных, волокли знамена и орудия, представляли униженных пленных генералов. Здесь он не видел ничего подобного, и «видно было, как они, не теряя мужества, смыкали свои ряды, снова вступали в битву и шли умирать…» – писал Сегюр, стоявший в ту минуту рядом с Наполеоном.

Опять, разделенные полем сражения, стояли друг против друга два полководца. Разыгралась последняя сцена борьбы, из которой Кутузов вышел победителем. Именно здесь, под сожженной русской деревней Семеновской, почувствовал Наполеон тот первый страшный удар, после которого стал возможен удар под Ватерлоо. Именно этот грохот Бородина сменился глухой могильной тишиной на острове Святой Елены, и там Наполеон говорил, что «из всех сражений, мною данных, самое ужасное то, которое дал я под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

Маршалы опять заговорили о гвардии.

– Я не могу рисковать своим последним резервом за три тысячи километров от Парижа, – оборвал их Наполеон и повернул обратно коня.

Он возвращался к Шевардину. Страшен был, пишут очевидцы, вид его воспаленных, блуждающих глаз. Вся его сгорбившаяся фигура выражала усталость и безнадежность. Хриплым голосом отдал он приказ остановить бесплодные атаки, а войскам Мортье приказал удерживать занятые позиции. Вскоре он опять вызвал Мортье и спросил, понял ли он его приказ стоять на месте и ни в коем случае не наступать.

– Делайте что вам говорят, и ничего более, – потребовал Наполеон.

Через несколько часов он опять вызвал Мортье и приказал отвести войска в исходное положение. Не добившись победы, он отошел, оставив на Бородинском поле почти 50 тысяч убитых и раненых своих солдат.

Кровавая битва затихла. «Раненые звали родных, но позади был Гжатск, а не Дрезден», – с горькой иронией пишет французский врач. Если раньше они рвались в Россию, надеясь поработить русских людей, как опьяненные, шли за Наполеоном, то в бою этот хмель прошел, и «…раненый вестфалец, – пишет тот же врач, – проклинал Наполеона, проклинал брата Наполеона – вестфальского короля, за которыми пошел в Россию, и жалел, что не может им отомстить…»

Таких искалеченных, изуродованных вестфальцев, пруссаков, итальянцев, поляков, португальцев, французов были десятки тысяч. Они плакали, стонали, некоторые бредили; им казалось, что они еще в аду сражения. Раненые молили о помощи, но их некому было подобрать, некуда положить, и они лежали на холмах и в долинах, их стопы доносились из оврагов и из-под груды мертвых тел. Никто не приходил к ним на помощь.

Близилась ночь, полил дождь, дул резкий осенний ветер. Становилось темно, холодно. Раненые умирали. Далеко-далеко от Бородинского поля в траур оденутся города и деревни Франции, Германии, Польши, Италии, Португалии и десятков других стран, солдаты которых пошли за Наполеоном в Россию.

Сегюр, доктор Роос, Цезарь, Ложье и другие с изумлением писали о том, как вели себя в то иге время русские раненые. Они почти не стонали, не жаловались, некоторые отказывались говорить с врачами, некоторые сами крепко перевязывали перебитые ноги ветками деревьев и медленно ползли на свою сторону.

«…Никакое бедствие, никакое проигранное сражение, – пишет Ложье, – несравнимо по ужасам с Бородинским полем, на котором мы – победители. Все потрясены, подавлены. Армия неподвижна. Раненым не хватает места, кругом трупы, трупы людей, коней, лужи крови, брошенное оружие, разрушенные и сгоревшие дома, земля, изрытая ядрами. На батареях смерть уложила всех людей и коней. Русские канониры, изрубленные кирасирами, лежат у своих орудий, целые ряды пехоты полегли как скошенные. Генералы, офицеры, солдаты молча бродят подавленные, изумленные. Они не верят, что живы, незнакомые начинают говорить друг с другом. Все голодны. Забыв все на свете, солдаты шарят по карманам убитых, разыскивая сухари…»

«Безмолвны биваки, – писал Сегюр, – ни пения, ни говора, даже вокруг императора не слышно обычной лести. Суровая тишина. Солдаты поражены количеством убитых и раненых и ничтожным количеством пленных, а ведь только ими определяется успех. Убитые говорят о храбрости противника, а не о победе над ним. Если он отошел в таком блестящем порядке, что значит для нас приобретение какого-то поля битвы? Контуженный русский раненый встает и идет к своим, и никто его не останавливает».

Состояние прострации овладело великой армией.

Наступила ночь. Уже видны результаты сражения. Наполеону удалось занять все укрепления, позиции Кутузова. Он достиг тактического успеха, но русскую армию не сокрушил и вынужден был, опасаясь контрнаступления, оставить захваченные укрепления, потеряв этот единственный успех и лишившись 50 тысяч солдат и офицеров. Наполеон хотел разгромить русскую армию и, одним ударом победив Россию, закончить войну, а вместо этого сам перешел к обороне, что явилось стратегическим поражением наполеоновской армии. Это не помешало Наполеону написать бюллетень о победе над русскими – «самый лживый из своих бюллетеней», писал Сегюр. Этим он мог ненадолго обмануть Европу, но армию свою он не обманул.

К ночи подсчитали пленных и трофеи и доложили Наполеону, что взято в плен 700 русских солдат, в большинстве своем раненых, и 13 орудий. Наполеон не поверил, приказал пересчитать; пленных пересчитали и опять доложили, что из стадвадцатитысячной армии в плен попали всего 700 солдат. Наполеону указали на бесчисленное количество трупов русских, пытались говорить о его победе, но он ответил, что он сам видит победу, но не видит ее выгод, наоборот, можно ждать нового наступления русской армии.

На Бородинском поле Кутузов заставил Наполеона перейти к стратегической обороне, и это привело Наполеона впоследствии, в Москве, к обороне в политике.

Ночью русская армия заняла новую позицию восточнее Бородина – на опушке леса.

Теперь никто в русской армии не считал сражение проигранным. Ее живая сила не была ни уничтожена, ни взята в плен, ни разбита, что явилось бы поражением, она не бежала, теряя оружие, она, сохранив силы, вооружение и волю к борьбе и победе, боеспособной отошла на новую позицию, готовясь к новому сражению утром 8 сентября. В расположении армии горели костры, к ним стекались раненые, отбившиеся от частей солдаты. Командиры вели перекличку. В штабе разрабатывали диспозицию ночного наступления, согласно которой предполагалось вернуть центральную Курганную батарею, нанести удар вдоль новой Смоленской дороги на Бородино, переправиться через реку Войну и атаковать Колоцкий монастырь, где были тылы Наполеона.

Казаки, посланные в разведку, добрались до Шевардинского редута, где находилась палатка Наполеона, и охранявшая ее гвардия дважды кидалась к оружию. Разведка показала, что батарея Раевского, и флеши, и все Бородинское поле оставлены французами, и это еще больше облегчало русской армии наступление.

В этот момент Кутузов приказал… отходить к Москве. Этому никто не хотел верить. Барклай писал: «В ночь получил я предписание, по коему обеим армиям следовало отступить за Можайск. Я намеревался ехать к князю, дабы упросить его к перемене его повеления, но меня уведомили, что генерал Дохтуров уже выступил, и так мне оставалось только повиноваться с сердцем, стесненным грустью».

Кутузов остался верен себе. Он приказал произвести расчет войск, и ему донесли о потере 44 тысяч солдат и 23 генералов. Он знал, что Наполеон понес не меньшие потери, но понимал, что новое сражение 8-го даже при успехе русской армии и отступлении Наполеона приведет французскую армию к ее же резервам, а русские, истощив в новом бою все силы, не смогут реализовать победу. Он знал также, что у Наполеона осталась нетронутой его гвардия, и это новое сражение было рискованно для русских.

Силы воюющих государств уже в ту эпоху были таковы, что одним ударом далеко не всегда решался исход войны; стратегия требовала ряда последовательных сокрушающих ударов. И если первый успех русской стратегии – отход к Бородину – ослабил французов и дал свои результаты, второй успех под Бородином был победой, то нужны были новые мощные удары, чтобы разгромить нашествие. Предстояла еще жестокая борьба.

Для этого, добившись стратегической победы под Бородином, Кутузов под утро 8 сентября снялся с позиции и в полном порядке отошел. Русский полководец имел все основания писать царю: «Войска Вашего величества сражались с неимоверной храбростью. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными силами…» И далее он объясняет царю, что, «когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступить…».

В штабе Наполеона были изумлены – армия Кутузова исчезла. Наполеон ободрился. Он еще не смог сразу начать преследование, потому что войска русского арьергарда оставались на позициях, но Кутузов все-таки ушел.

Наполеон опять проезжал Бородинским полем, кто-то обратил его внимание на это гигантское кладбище. Он сам знал, что у него выбыли из строя 47 тысяч солдат и 47 генералов, но сегодня он бодро ответил: «До Москвы два дня пути, а в Москве все забудется».

Наполеон двинул вперед, в авангард кавалерию Мюрата.

Французы не верили своим глазам. Дорога была пуста. Ни одного человека, ни одной повозки, даже ломаного колеса не оставил Кутузов на пути. Свежие могильные насыпи и кресты говорили, что русская армия отходит спокойно, успевая хоронить своих мертвых бойцов. А в армии этой были десятки тысяч раненых, огромный обоз и неисчислимые потери в конском составе.

– Что это за армия, которая после такой битвы так образцово отошла? – сказал Мюрату изумленный Ней.

Мюрат подошел к Можайску и, уверенный, что погонит русских дальше, пригласил Наполеона ночевать в городе.

Наполеон приехал, и на его глазах авангард Мюрата после упорного боя был отброшен с потерями от Можайска. Наполеон был потрясен. В глубоком раздумье, не обращая внимания на окружающих, он продолжал ехать к Можайску. Кто-то указал ему на опасность. Наполеон долго смотрел на бивачные огни шестидесятитысячной русской армии, прикрывавшей пути к Москве.

Образцовый отход Кутузова, бой за Можайск окончательно показали, что Бородино не было победой.

Борьба продолжалась.

ГЛАВА IV

Русская армия, отойдя от Можайска, подходила к Москве. Вслед за ней медленно, точно ощупью, двигалась армия Наполеона.

Кутузов чувствовал, как с каждым шагом, приближающим к Москве, обостряется кризис войны. Кризис тяжелый и опасный для России, для армии, для него самого.

В литературе и даже в историографии существует точка зрения, что Кутузов решил сдать Москву, находясь еще чуть ли не в Петербурге. Узнав о падении Смоленска, он действительно произнес: «Ключ от Москвы взят», и потому говорят, что Кутузову было легко решиться на оставление Москвы без боя. Он готов был к этому давно, он гениально предвидел все, включая и марш-маневр на Калужскую дорогу и конечную гибель всей армии Наполеона.

Другие, клевеща на Кутузова, утверждают, что он только влачился за событиями, хитрил и обманывал народ, армию и царя, обещая отстоять Москву, а поворот армии на Калужскую дорогу осуществил по совету не то Беннигсена, не то Толя, или поворот совершился сам собой, потому что некая сила сама по себе влекла солдат по тому пути, туда, где были запасы продуктов.

При этом забывают, что Кутузов принимал свои решения не отвлеченно и предвзято, а исходя из конкретной стратегической и тактической обстановки. Ему отказывают в той замечательной прозорливости, которая в кризисные для войны дни действительно помогла ему предвидеть ее дальнейший ход и поступать соответственно обстоятельствам.

Высказывают иногда мнение, что Наполеон не мог быть победителем в Москве потому, что он растянул свои коммуникации, вынужден был оставить на них большую часть войск и не мог быть достаточно сильным в Москве. Следовательно, Кутузову ничего не стоило воздействовать на коммуникации французской армии и выиграть войну. Для этой цели легко было решиться сдать Москву без боя. Но при этом забывают, что только из-за растянутых коммуникаций войн не проигрывают, особенно такие полководцы, как Наполеон.

Перед сражением под Аустерлицем у Наполеона тоже были растянуты коммуникации и разбросаны силы. На эту опасность ему тогда уже указывали его маршалы, но Наполеон ответил, что все решит сражение, и действительно все решило Аустерлицкое сражение.

Под Смоленском маршалы опять указывали на крайнюю растянутость коммуникаций. Наполеон опять ответил, что все решит сражение. Однако Бородино этого не решило, как не решило этого и занятие Москвы. Значит, дело не только в растянутых коммуникациях, а прежде всего в армии, дерущейся на фронте, в силах, воздействующих на коммуникации.

Войну решали не только коммуникации, действия армии, но и ряд других политических, экономических и стратегических факторов, и учесть их правильно, то есть определить судьбу Москвы и всей России, было далеко не так просто, не так легко. И образ Кутузова, стоявшего на Поклонной горе под Москвой в сентябрьский день 1812 года на вершине своей полководческой славы или на краю возможного своего бесславия и позора, рисуется не только великим, но и глубоко трагичным.

Кутузов знал, что исход войны зависит прежде всего от воли к победе русского народа и русской армии, от тех военных резервов, которые имеет Россия. Но сейчас все зависело от его – Кутузова – решения.

Народ и армия видели в нем спасителя России, ждали, что он поведет войска в новое сражение, что не сдаст без боя Москву. Народ и армия готовы были сражаться под стенами Москвы. Население Москвы в эти дни рвалось к оружию.

– Лучше умереть в Москве, чем сдать ее неприятелю, – говорили в армии.

«Там, за Москвой, казалось, начнется иная жизнь, немыслимая, если сдадут Москву», – писал современник.

Все это говорило Кутузову, что надо сражаться под стенами Москвы, и если придется, то дать бой, самый кровавый и ужасный из всех видов боя, – уличный бой.

В этом бою можно потерять всю армию, но ее можно было потерять и без боя, потому что сдача Москвы грозила деморализацией армии и потерей ее боевого духа. Другой армии, способной сразиться с армией Наполеона, в России не было, создать ее правительство Александра было неспособно, и Кутузов еще более остро, чем под Бородином, почувствовал, что теперь царь, наверно, сможет прогнать его, теперь у него будут для этого объяснения, – сдача Москвы без боя сама по себе достаточна для смещения главнокомандующего. Она будет означать, что и Бородино было поражением, а не победой, как доносил Кутузов.

Что это будет так, об этом говорило поведение Беннигсена, Ростопчина и всей толпы завистников и клеветников, которые, почуяв шаткость положения Кутузова и поддержку царя, обнаглели в своих обвинениях, говоря, что старик боится Наполеона и помешался на ретирадах.

Кутузов помнил, как прогоняли его после Аустерлица, прогоняли после Рущука, но тогда царь вынужден был опять его вернуть и поставить во главе вооруженных сил и доверить ему судьбу России. А сейчас Кутузов чувствовал, как конфликт между ним и царем, то затихавший, то обострявшийся, на этот раз достиг кризиса, и стоит только решиться на сдачу Москвы, и его, старого полководца, навсегда прогонят из армии. Он должен будет уйти, оставив армию Беннигсену. Ему останется короткий путь к могиле, путь к позору и бесславному забвению. Кутузов, любивший свою родину, не мог примириться с мыслью, что он сдаст Москву Наполеону.

Это не то, что сдать крепость Рущук, чтобы потом вернуть ее, и даже не сдача Вены. Речь шла о существовании родной столицы, о существовании русского государства, о судьбах русского народа. Москву надо было защищать.

К этому решению вели не только мысли Кутузова в тот час на Поклонной горе – на этом настаивали почти все окружавшие Кутузова командиры, для которых хотя и было ясно, что на позиции, избранной Беннигсеном, драться невозможно, но еще более невозможным казалось сдать Москву без сражения.

И все же мысль полководца Кутузова пробивалась к единственно верному решению. Истина точно мерцала вдали, скрываемая разноречивыми доводами и соображениями. Но мысль полководца двигалась к истине могучими усилиями ума и сердца. Она отвергала все препятствия – волю царя, с которым он теперь вступил в открытую борьбу, заботу о личной славе, даже мнение народа и армии. Полководец точно поднимался над Поклонной горой, над позицией под Москвой. Он видел перед собою не только Москву, но и всю Россию, не только позицию под Москвой, но и весь гигантский театр военных действий, где могли быть решены судьбы войны.

Москва должна быть сдана.

Кутузов знал, что народ решил защищать Москву, но надеялся, что сдача Москвы не обескуражит русских людей, а, наоборот, вызовет в них новые силы, еще большую готовность к борьбе, и в этом будет залог успеха. Он знал, что вся армия готова погибнуть под стенами Москвы, но знал также, что армия уже потеряла массу солдат и много командиров. Он должен выиграть время, чтобы пополнить армию, готовить ее к новым боям.

Кутузов-полководец решал и как замечательный политик и дипломат, неизменно учитывавший психологию солдат армии противника, острым умом проникавший в замыслы ее полководца, в обстановку, сложившуюся в Европе. Он верил, что страшный удар, нанесенный под Бородином, скажется позднее и Бородино в судьбе России будет победой. Глубокое понимание природы войны подсказывало Кутузову, что война вступает в решающий этап, но что нужно еще время и время.

И он, мудрый, всегда неторопливый, решил ждать и не форсировать событий. Но ожидать, не полагаясь на произвольный ход событий и не подчиняясь воле Наполеона и его действиям, а маневрировать так, чтобы поставить свою армию в безопасное положение и самому получить свободу действий.

Маневр надо прикрыть военной хитростью, которая столько раз помогала ему, надо обмануть Наполеона, ввести в заблуждение относительно своих замыслов и скрыть эти замыслы даже от своего штаба, которому Кутузов, за исключением отдельных командиров, окончательно перестал доверять. Если он раньше шутливо говорил, что «подушка, на которой спит полководец, не должна знать его мыслей», если всю жизнь это было для него правилом, то теперь он уже не сомневался, что Беннигсен и его компания разболтают любой его секрет, выдадут самую сокровенную военную тайну.

Решая сдать Москву без боя и скрывая свои замыслы, он не только оправдывался перед царем, народом, армией, а, наоборот, усугублял «вину», оставив себя без защиты от гнева императора Александра, дав широкий простор для клеветы Беннигсена, Ростопчина и других.

Но Кутузов пошел и на это ради спасения родной страны.

Сдача Москвы противнику была величайшей трагедией русского народа, русской армии, мучительной трагедией полководца Кутузова.

Стоя на Поклонной горе, он смотрел на Москву, огромную и величественную, сверкавшую под лучами холодного сентябрьского солнца, и молча слушал, как окружавшая его свита обсуждала позицию, избранную Беннигсеном.

Барклай, всегда все сам проверявший, несмотря на мучившую его жестокую лихорадку, сел на коня и объехал позицию. Вернувшись, он указал Беннигсену на невозможность обороняться в избранной позиции и доложил об этом Кутузову.

Беннигсен сделал вид, что изумлен этим открытием, обещал еще раз осмотреть местность, но этого не сделал.

Кутузов послал на рекогносцировку Ермолова и Толя, спросил, можно ли отойти с этой позиции на Калужскую дорогу, и уехал в Фили, где в пять часов собирался военный совет.

Совет начался с опозданием. Все ждали Беннигсена, который вместо рекогносцировки обедал и на совет не торопился. Борьба между ним и Кутузовым вступала в решающий этап, и все его действия были направлены к тому, чтобы дискредитировать Кутузова. Беннигсен решил настаивать на новом генеральном сражении под Москвой.

Он мог действовать без проигрыша. Если победит русская армия, он припишет победу себе, а за поражение все равно ответит главнокомандующий. К тому же дело шло о чуждых для него интересах чужого ему народа в чужой для него стране. И на совете Беннигсен поставил вопрос: «Сразиться ли под стенами Москвы или сдать ее неприятелю?»

Кутузов сердито прервал его, указав, что такой вопрос обсуждаться не может, что обсуждать нужно вопрос: следует ли рисковать всей армией, расположенной на невыгодной позиции, или сдать Москву без боя?..

Мнения разделились. Пользуясь разногласиями, Беннигсен стал настаивать на своем.

– Мы те же русские! – с притворным пафосом восклицал иностранный наемник. – И будем сражаться так же храбро, как и прежде.

На Беннигсена не подействовали доводы Барклая и других генералов, но его отрезвило вежливое, но полное глубокого сарказма напоминание Кутузова о Фридланде.

Русский полководец напомнил Беннигсену, как он уже под Фридландом завел русскую армию в точно такое же положение, поставив ее тылом к обрывам реки Алле. Здесь же, под Москвой, были крутые берега Москвы-реки. Там позиция была разрезана оврагом, здесь – речкой Карповкой. Там, на виду Наполеона, Беннигсен повел под его удары русскую армию, лишив ее своими распоряжениями возможности маневрировать, действовать резервами, сдерживать противника на естественных преградах и на худой конец отойти. Он обрек русскую армию на поражение, и тысячи ее солдат погибли от артиллерийского огня на улицах горящего Фридланда и в волнах реки Алле. Это не повредило генеральской карьере Беннигсена, и, пользуясь благосклонностью Александра, он опять звал русскую армию на погибель.

Более страшного аргумента, чем напоминание о Фридланде, не потребовалось, и Беннигсен умолк. А Кутузов продолжал говорить о том, что с потерей Москвы еще не потеряна Россия, что русский народ идет на беспощадную борьбу, он готов на любые жертвы ради спасения России, но сейчас для нанесения решающего контрудара надо сначала отойти по Рязанской дороге. Наконец. Кутузов тихо произнес тяжелые и решающие слова: – Приказываю отступать.

Молча покидали генералы военный совет и, не глядя друг на друга, разъехались по корпусам. Кутузов остался один. Никто так и не узнал, что пережил он в эту ночь. Говорят, что иногда из его комнаты доносились глухие, сдерживаемые рыдания. Лев Толстой, гениально раскрывший глубину человеческих чувств, остановил свое перо и поставил многоточие там, где начал говорить о своих переживаниях Кутузов. Страшные часы переживает полководец, когда он должен решить не только свою судьбу, но когда от его слова зависит жизнь десятков, сотен тысяч людей, зависит судьба его народа и государства.

Мы можем только представлять себе, что пережили в эту ночь Кутузов и близкие ему люди.

«…Я ехал в отдалении от командира корпуса, – писал адъютант Раевского, – недоумевая, почему он, всегда приветливый, сегодня не ответил мне на вопрос, что решил военный совет. И вдруг в ночной тишине я услышал, как наш любимый герой сражений глухо зарыдал. Страшная мысль „неужели Москву сдают?“ обожгла сознание, сомнений не оставалось».

Весть о сдаче Москвы обожгла сознание всей армии. В некоторых корпусах отказывались верить приказам отступать, в штабах говорили об измене.

Армия покидала Москву, но солдаты считали, что их ведут через Москву в обход атаковать армию Наполеона. Они двигались по затихшим улицам мимо безмолвных жилищ.

Обитатели Москвы частью выехали из города, частью собрались на Воробьевых горах и в Кремле, чтобы участвовать в сражении, или ждали его, находясь дома, уверенные, что противника не пустят в город. Но весть о том, что Москву сдают, донеслась и к ним.

Толпы народа хлынули вслед за армией. Люди покидали дома, несли детей, тащили стариков и больных. В Москве оставались тысячи русских раненых, которых не успели эвакуировать, и на улицах разыгрывались душераздирающие сцены. Всю ночь в глубокой тревоге и унынии армия двигалась через Москву, и на рассвете прошли последние ее полки. Кутузов подъехал к Дорогомиловской заставе, чтобы миновать Москву.

– Проводи меня так, чтобы мы ни с кем не встретились, – обратился он к ординарцу.

Они проехали бульварами и появились у Яузского моста. Здесь произошла встреча Кутузова с Ростопчиным. Решение Кутузова сдать Москву свело на нет и без того беспочвенные, хвастливые заверения Ростопчина, что он-де будет сам отстаивать столицу. Теперь все усилия этого мелкого человека, «сумасшедшего Федьки», как звала Федора Ростопчина Екатерина II, свелись к тому, чтобы всю вину свалить на Кутузова и клеветать, чернить его, насколько хватит сил.

Здесь, на мосту, он пытался укорять Кутузова, объясниться с ним, но Кутузов отвернулся, приказал очистить мост и поехал дальше. Он остановил дрожки у старообрядческого кладбища, пропуская мимо себя русскую армию.

Сгущался сумрак. Над опустевшей Москвой плыл звон колокола. Слепой пономарь кладбищенской церкви, для которого не существовало событий, медленно и ритмично дергал за веревку. Толь доложил, что французы уже вступили в Москву, но фельдмаршал, опершись рукой на колено, был в глубоком раздумье и ничего как будто не слышал.

В этот момент к нему подъехал знаменитый партизан капитан Фигнер. Он доложил, что приказание Кутузова выполнено и на квартире Фигнера собраны люди для выполнения тайного приказа полководца, сложены ракеты и зажигательные вещества.

– Москва запылает в первую же ночь, – закончил свой доклад Фигнер.

Кутузов обнял Фигнера и тихо произнес:

– Москва станет последним торжеством Бонапарта. Замыслов Кутузова никто не понял и теперь. Ростопчин доносил царю, рисуя Кутузова предателем Москвы, а Беннигсен доносил так, что Кутузов казался помешанным стариком.

Государственный совет требовал прислать протокол совещания в Филях и объяснения, почему Москва сдана без сражения.

Царь запрашивал, что привело Кутузова к «столь несчастной решимости».

Кутузов не отвечал, и впоследствии перепуганный император истошно завопил из Петербурга: «Князь Михаил Илларионович! Со 2 сентября Москва в руках неприятеля… на вашей ответственности остается, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы…» Кутузов не ответил и повел армию дальше по Рязанской дороге, так и оставив открытой дорогу на Петербург.

Разные слухи ползли в народе, забирались в армию.

Появилась опасность, что армия и парод могут усомниться в успехе войны, а это означало катастрофу.

Монахтин, узнав о падении Москвы, в гневе сорвал повязки со своих ран и умер. Не пережил падения Москвы и Багратион. Из Владимирской губернии, куда его отвезли на излечение, он продолжал слать в Москву своей армии указания, советы, запросы и не получал ответа. Офицер, которого он лично послал к Дохтурову, не зная, что от Багратиона скрывают падение Москвы, сказал ему об этом. В страшной тревоге вскочил Багратион с кровати, забыв о раздробленной ноге, и тут же упал в обморок. Наступила агония и смерть.

Даже мужественный и честный Барклай заколебался. «Благодарите бога, что вас отозвали отсюда, у нас здесь нельзя ожидать ничего дельного…» – сказал он отъезжавшему в Петербург Клаузевицу.

В глубоком раздумье смотрел Кутузов на ночной небосклон, озаренный заревом пожара Москвы. Мимо него двигались обозы, толпы людей. Порою холодный сентябрьский ветер приносил пепел и запах пожарища, шевелил седыми волосами полководца, и никто тогда не знал, какие думы обуревают его старую голову, какие чувства волнуют сердце, по каким путям поведет он народ, русскую армию к спасению России. Великий полководец по-прежнему хранил невозмутимое молчание.

Ни русский народ, ни русская армия, ни Кутузов неповинны в сдаче Москвы. Россия была феодальной страной, и сдача Москвы – вынужденная жертва, принесенная в дань российской отсталости. Великая жертва, принесенная ради великой победы над врагом.