Текст книги "Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка"

Боевые подруги не сидят сложа руки

Еще одним результатом новоселья стало распространение среди влиятельных воздвиженских дам мнения о маме как искусной вышивальщице. Гостьи увидели у нас всевозможные подушечки, салфетки и даже настенные картинки, вышитые мамиными руками. Даже не хотели верить, что она это все сама, но мама показала пяльцы с незаконченной вышивкой “Альпийский пастух, сидящий на камне в глубокой задумчивости о своей нелегкой доле”. После ахов и охов было решено предложить дивизионному женсовету, в котором видную роль играла супруга нашего замполита, организовать кружок художественной вышивки, а маму назначить руководительницей. Сказано – сделано. Выделили комнату в Доме офицеров, куда два раза в неделю сходились десятка полтора офицерских жен. Мамины вышивки перенесли туда и поместили в запертой библиотечной витрине в качестве недостижимых образцов. Несколько вечеров мама просидела в гарнизонной библиотеке над подшивками журналов “Работница” и “Крестьянка”, аккуратно вырезая оттуда – по разрешению директора ДОСА – схемы всевозможных вышивок крестиком и гладью, а также статьи по вышивальной тематике. На первое занятие пожаловали председательница женсовета и инструктор политотдела, ответственный за работу с семьями военнослужащих. Он первым делом поинтересовался, откуда схемы и статьи.

Взял “Работницу” с “Крестьянкой”, с удовольствием узрел на обложках слова “Журнал ЦК КПСС” и велел изготовить красивую бумажку с надписью “Образцы рукоделия одобрены партийно-политическими органами” и поместить ее в витрину с мамиными вышивками. Потом еще раз приходил проверить, положена ли бумажка.

После этого важного организационного мероприятия женсовет стал думать, где бы раздобыть вышивальный инвентарь для всех участниц – пяльцы, разные иголки и крючочки, а главное – хорошие цветные нитки мулине. Спросили у мамы, где она свои брала. Мама призналась, что купила на толкучке в Ленинграде, а на толкучку они попадают из Германии через ездящих туда-сюда предприимчивых офицерских жен. Надо же, какие мерзавки, хором сказали женсоветчицы. Кого же из наших за последний год в Германию-то переводили?.. Вспомнили и тут же на бланке политотдела сочинили официальное послание: в порядке оказания шефской помощи просим приобрести все необходимое в местной торговой сети района дислокации и направить в наш адрес. А мы, со своей стороны, окажем шефскую помощь кедровыми орехами и настойкой женьшеня, чрезвычайно полезной для поддержания бодрости в тоскующих на чужбине авиаторах. Не прошло и месяца, как внушительная коробка с пяльцами, иголками и нитками – а заодно и красивыми вышивальными картинками – была доставлена самолетом Ли-2 из Германии на подмосковный аэродром дальней авиации, а оттуда ближайшим же рейсом – к нам в Воздвиженку

И дело пошло. В качестве первого сюжета жена нашего замполита предложила вышить гладью эмблему Военно-воздушных сил СССР и чтобы каждая вышивальщица подарила ее мужу на День авиации. Но мама возразила, что не стоит сразу начинать с такого ответственного сюжета, а лучше всем попробовать вышить букет васильков. И если получится – то его и подарить на День авиации. Тем более что васильки будут синего военно-воздушного цвета. На том и порешили. Уж не помню, как у них там получилось, но мама руководила вышивальным кружком до самого нашего возвращения в Ленинград. Про нее даже написали в окружной газете “Суворовский натиск” под заголовком “Боевые подруги не сидят сложа руки”. Но почему-то вместо “Любовь Черейская” назвали маму “Лидия Черейская”. Родители очень огорчились, что такую заметку никому не покажешь. Папа хотел требовать от редакции повторной исправленной публикации, но замполит категорически отсоветовал связываться с “этими долбо…бами”.

Иду в школу. Лыжи, коньки и последствия

Когда мы добрались до Воздвиженки после мыкания в Манзовке, учебный год уже начался, и мое появление в 3-м классе нашей семилетки вызвало некоторую сенсацию. Во-первых, с Запада человек только что приехал. Во-вторых, одет в мышиного цвета гимнастерку и штаны – невиданную еще на Дальнем Востоке, но уже обязательную в Ленинграде школьную форму. В-третьих, с нерусской фамилией и соответствующей внешностью. Директриса, дородная тетя из офицерских жен, мгновенно оценила ситуацию и велела нам с мамой ждать в ее кабинете, пока не начнется перемена. Тогда в кабинет была приглашена учительница Феодора Лукинична, показавшаяся мне пожилой (на самом деле ей было, думаю, лет сорок пять) сухощавая женщина с крестьянским морщинистым лицом и руками, явно привыкшими к дойке коровы и прополке огорода. Директриса показала ей мою метрику, многозначительно постучав пальцем по соответствующим деталям. Феодора Лукинична достала из кармашка коричневого длинного платья очки, поглядела на детали, потом на меня, улыбнулась и сказала маме: “Любовь Марковна, ступайте с богом домой, а я Мишу познакомлю с его новыми друзьями”. И взволнованная до красных пятен на лице мама сразу успокоилась, поцеловала меня и отправилась домой.

А мы пошли в учительскую, провожаемые взглядами носившихся по коридору ребят. Двух их них, стриженого налысо здоровяка на голову выше меня и рыженького вихрастого мальчика, Феодора Лукинична остановила и велела идти за нами. Пришли в учительскую, она говорит мальчикам:

– Вот Миша к нам приехал учиться из Ленинграда. Его папа инженер-капитан и занимается очень секретной техникой. А Миша тут у нас никогда не был и ничего не знает. Смотри, Коля (это она здоровяку), пусть он с тобой везде ходит, а ты ему все показывай и другим ребятам говори, что я тебе про него сказала. А если что – пару щелбанов можешь им дать, только несильно, я тебе в дневник замечания пока писать не буду, понял?

– Понял, – отвечает Коля (фамилия его оказалась Рубан), – только несильно у нас не считается.

– Ладно, сообразишь сам. А ты, Миша, ему поможешь по арифметике, только уроки списывать не давай. Лучше пораньше приди и вместе с ним порешай, он тут все равно с самого утра без дела болтается.

Потом стало понятно, почему как рано ни придешь, а Рубан уже там. Его мать работала в школе уборщицей и истопницей, и они жили в комнатке сзади школы. После этого Феодора Лукинична говорит рыженькому:

– Виталий, будешь сидеть с Мишей за одной партой. И тоже с ним и Колей везде ходи. А после уроков вместе приходите в библиотеку, я Мише выдам учебники, и для тебя мне прислали из Ворошилова “Васька Трубачёва” нового.

Тут я встрял:

– А у меня есть “Васёк Трубачёв и его товарищи”, я его в поезде всю дорогу читал.

Виталик отвечает:

– Этот Васёк и у меня есть, а я просил новую – “Отряд Трубачёва сражается”.

И мы тут же договорились, что сначала он ее прочтет, а потом мне даст. Но тут я подумал, что Коля может обидеться, и предложил сначала нового “Васька” ему дать, а уж потом мне. Не, говорит Коля, читай ты, а после расскажешь, как там и чего. И мы втроем пошли на урок, а Феодора Лукинична стала перебирать какие-то бумажки.

Вошли в класс – там галдеж и кутерьма. Виталик меня усадил за свою парту, а Коля Рубан сразу отправился на камчатку и как даст щелбана какому-то пацану! Тот заорал:

– Ты чего, чего я сделал?!

А Коля ему:

– Видал новенького? Будешь его кавелить, как Маринку, тода ешо нашел баню, и твой папаня-кусок не споможет!

Я ничего толком не понял, кроме того, что теперь приставать ко мне вряд ли станут. И стал оглядываться, что за Маринка, которую кавелили? Все девочки в классе были светленькие с косичками, а две – черненькие: одна смуглая и курчавая (как выяснилось, Каринка Мирзоян), а вторая с челкой и хвостиком сзади – и я сразу же решил, что это Маринка и есть. И угадал, это оказалась дочка доктора Шапиро.

Тут вошла Феодора Лукинична, мы все вскочили, и начался урок арифметики. Учительница написала на доске длинный пример, который я тут же в тетрадке решил. Она спрашивает:

– Ребята, кто уже справился?

Я решил лучше не высовываться, но она была другого мнения:

– Иди, – говорит, – Михаил, к доске.

Пришлось на доске показывать решение. Пишу, объясняю, а сам слышу, как за первой партой шепчутся: “Ну чего, он по-нашему чисто чешет”. Оказывается, меня из-за непривычной внешности, купленного в Москве кофейного цвета портфеля и серой гимнастерки приняли за иностранца.

Я с благодарностью вспоминаю Феодору Лукиничну, которая хорошо понимала нужды и возможности своих учеников и их семей и знала, как с каждым говорить. Среди почти сорока ребят были дети и полунищих уборщиц, и богатых по советским понятиям старших офицеров. Кто-то не мыслил себе жизни за пределами нашего района, и для них поездка в ближний Ворошилов была событием, которое вспоминалось целый год. А другие дети уже успели пожить в Германии и Венгрии, в Закавказье и Средней Азии. У кого-то мама целыми днями возилась с половыми тряпками и верхом личного счастья считала пару часов, проведенных с сержантом-сверхсрочником, пока сын где-то слонялся. А у другого родительница изнывала от безделья и бесконечного перекрашивания ногтей – ведь телевизор мы тогда видели только на картинках в журнале “Техника – молодежи”. Феодора Лукинична не разговаривала свысока с уборщицей и не заискивала перед полковничьей женой. О ее собственной жизни никто из нас ничего не знал – кроме того, что она приезжает в школу из той Воздвиженки, которая село. Не было случая, чтобы она опоздала или вовсе не пришла – невзирая на слякоть, пургу или поломку редко ходящего автобуса. Зимой иногда ее привозил на санях бородатый старик, и мы тогда кормили его лошадь кусочками хлеба из своих завтраков.

Много лет спустя я упомянул о Феодоре Лукиничне в разговоре с отцом, и он сказал, что прекрасно помнит ее и иногда отряжал машину в село, чтобы привезти оттуда живших там учительниц. Я не припомнил, чтоб она приезжала на машине, – выяснилось, что по ее настоянию учительниц высаживали при въезде в городок, и километр до школы они шли пешком. Как-то позвонила директриса и попросила папу послать машину в село, чтобы привезти заболевшую Феодору Лукиничну в гарнизонный лазарет. Никого из шоферов под рукой не оказалось, и папа решил съездить сам, а заодно купить на совхозной ферме свежего молока. По дороге моя бывшая (я уже у нее не учился) учительница разговорилась с папой и рассказала, что она дальневосточная уроженка, до войны закончила в Хабаровске педагогический техникум, а всю ее семью раскулачили, но никуда не высылали – куда же из Уссурийского края дальше высылать… Была замужем, но муж погиб на фронте, детьми не успели обзавестись. Повторяю, узнал я это, когда моя старшая дочка уже сама училась то ли в шестом, то ли в седьмом классе.

Прямо напротив нашего дома был стадион – футбольное поле с деревянной трибуной. Я футболом не увлекался, но иногда гонял мячик с ребятами – больше для поддержания компании. Мячи, кстати, были китайские и, по отзывам взрослых футболистов, очень хорошие. А вот зимой на лыжах я любил ходить, и лыжи у меня были настоящие детские, привезенные из ворошиловского универмага. Крепления на них были мягкие, а о специальных лыжных ботинках мы тогда не подозревали, надевали лыжи на валенки, а ребята постарше – на сапоги, у кого были. Большинство же наших ребят катались на обрезанных взрослых лыжах, списанных из воинских частей – там они имелись в изобилии, поскольку лыжный кросс был обязательной частью физподготовки солдат и офицеров. Начальники физподготовки частей списывали лыжи еще в совершенно пригодном состоянии и передавали нашей школе. Палки чаще были деревянные, но хорошим тоном считались бамбуковые. Каждым летом отряжалась специальная экспедиция в бамбуковые заросли где-то в районе Владивостока, привозили целый грузовик будущих удилищ и лыжных палок. Еще из этого бамбука один сверхсрочник-умелец мастерил красивые этажерки, мы такую потом в Ленинград с собой взяли.

Еще у меня были настоящие так называемые “хоккейные” коньки, предмет зависти многих моих сверстников, довольствовавшихся “снегурками”, а то и просто самодельными коньками. Они прикручивались к валенкам веревками с деревянными палочками. У нескольких девочек со временем появились “фигурки” с коричневыми ботинками, а первые чехословацкие белые ботинки произвели фурор. Жалко только, что каталась на них довольно-таки пухлая и боязливая девочка, и мы переживали, что такие коньки пропадают без толку. Но она и другим давала на них поездить, и я тоже свои коньки одалживал покататься другим ребятам. Вообще мелкая жадность считалась среди нас очень большим пороком, и мы не понимали, как это можно не дать другому покататься на велике или на коньках или не поделиться принесенным из дома завтраком. Если кто-то приносил из дому шоколадку или несколько конфет и съедал сам, то про него говорили, что он “жидится”, и не понимали, с какой стати я-то обижаюсь. Феодора Лукинична, пропускавшая мимо ушей иногда вырывавшиеся у ребят грубые, а то и матерные слова, не терпела это “жидишься” и дразнилку для жадин “жид, жид, на веревочке дрожит”, а нарушителей отводила за ухо в угол. Я уверен, что это было не из-за нашего с Мариной присутствия – а просто такой она была человек. Когда Карине Мирзоян кто-то из ребят без всякой злости пропел “армяшка – жопа деревяшка”, Феодора Лукинична схватила его за шиворот, выволокла на крыльцо и дала под зад хорошего антипедагогического пинка.

Но вернемся к конькам. В новогодний вечер на третий год воздвиженской жизни мама отправила меня из дому, чтобы не мешал накрывать на стол. Я нацепил коньки и пошел напротив – на залитый на нашем стадионе каток. В отличие от будничных вечеров, он был освещен, а посередине стояла елка, украшенная флажками. Десятка два ребят и пара взрослых катались кто по кругу, кто поперек. А еще несколько хулиганистых ребят просто носились без коньков туда-сюда. Они-то часа через полтора и стали причиной ужасного происшествия в самый неподходящий для этого день года. Когда пара их бежала, взявшись руками за концы длинной палки, я решил не уворачиваться, а, наоборот, побежать им навстречу и с разбегу перепрыгнуть через палку. Номер не удался, и я после грациозного кульбита брякнулся на лед. Хорошо, шею не сломал, но в ноге почувствовал острую боль. Разлеживаться не было времени – нужно было побыстрее вскочить и попытаться догнать “гадов”. Побежал, а тут нога еще подвернулась, и я оказался в сугробе. Кое-как встал на четвереньки, “гады” подбежали и принялись помогать, напирая на то, что мне самому не надо было перепрыгивать. Повели меня домой, благо напротив. Вхожу в квартиру, а там все за столом и под селедочку с оливье и прочими огурчиками уже пропустили, и не по одной. На меня и внимания особенного не обратили: пришел – и молодец, давай присоединяйся. Я кое-как снял ботинки с коньками и приковылял за стол. А нога болит все сильней. И только часы показали полночь по-владивостокскому, все выпили по бокалу шампанского и стали друг с другом обниматься, доктор Шапиро спрашивает: ты чего, Мишка, бледный такой? Нечего делать, рассказал о происшествии. Посмотрели все на мою ногу, доктор говорит: ушиб сильный, надо холодный спиртовой компресс и от танцев-шманцев-зажиманцев этому кавалеру сегодня воздержаться. Мама стала делать мне компресс, и застолье возобновилось шапировской байкой о том, как сломавшему ногу летчику Кожедубу поэт Симонов написал на гипсе целую неприличную поэму, а тут как раз Кожедубу дали третью Звезду и ее пришел вручать Михаил Иванович Калинин с половиной Генштаба и что из этого вышло.

Всю ночь я не спал, а к утру нога распухла так, что папа отодвинул плачущую маму от телефона и сам стал звонить Шапире. Тот обещал зайти – вот только полечит “первого” специальной облепиховой настойкой. Взглянул на ногу, тронул пальцем – надо, говорит, срочно делать рентген. А нашего рентгенотехника он на Новый год отпустил в Черниговку к знакомой. Давай-ка, говорит, Марк, вези парня в Ворошилов в армейский госпиталь, да и я с вами поеду, а то вы сами там первого января никого не растолкаете. И мы все поехали в госпиталь, где рентген выявил двойной перелом голеностопа. Наложили мне гипс и оставили в госпитале в отдельной палате, куда и для мамы поставили койку – после того как Шапиро съездил домой к начальнику госпиталя. Пробыли мы там с неделю, а потом меня отвезли домой, и я там валялся еще месяц, пока не сняли гипс. Нога под гипсом чесалась, и вообще было больно и скучно, но зато я стал местной знаменитостью. Весь класс во главе с Феодорой Лукиничной приходил меня проведать, наведалась и директриса, а Колька, Виталик и Марина приходили чуть ли не каждый день. А уж книжек я перечитал! Включая все вышедшие к тому времени тома Малой советской энциклопедии, на которую папа был подписан.

Солдатушки – бравы ребятушки

Российским и советским солдатам всегда жилось несладко. Недаром от слова “солдатчина” веет такой тоской. Но в Воздвиженке, как и в других авиационных гарнизонах, солдатская доля была все же полегче. В авиации пропорция офицеров всегда значительно выше, чем в среднем по армии, и на каждого офицера ВВС приходится гораздо меньше солдат. Рядовых среди них совсем мало, почти все солдаты – сержанты, прошедшие подготовку в “учебках” и получившие там технические специальности. В авиацию призывалось много выпускников техникумов и даже институтов, а уж солдат со средним образованием даже в ту эпоху всеобщих семилеток в Воздвиженке было очень много. Летчики и другие офицеры авиации ценили и уважали своих солдат-специалистов. С сержантами, членами экипажей, офицеры были обычно в товарищеских отношениях, делились с ними своими пайками, а молодые офицеры в неофициальной обстановке позволяли “своим” сержантам обращаться к себе по имени и на “ты” – вольность, совершенно неслыханная в пехоте, артиллерии и прочих сухопутных войсках.

Это объяснимо чувством общей участи в воздухе – враждебной и смертельно опасной среде, не разбирающей воинских званий. Там не укроешься в командирском блиндаже и не отойдешь с простреливаемого места – в случае чего падать придется всем вместе. И на воздвиженском кладбище бортстрелки и радисты лежат рядом со своими командирами и штурманами. Традиционно близкие отношения существовали и между экипажами самолетов и обслуживающим их наземным персоналом – техниками, механиками, вооруженцами, специалистами парашютной службы. Когда офицер знает, что его возвращение живым из полета напрямую зависит от добросовестного и доброжелательного выполнения солдатом своих обязанностей, он не станет орать на него за невытянутый носок или за масляное пятно на комбинезоне.

Дух товарищества – камрадства, как говаривали в старину, – и некоторого пренебрежения уставными формальностями был свойственен и “нашему” радиотехническому батальону. Среди папиных подчиненных попадались сержанты-очкарики с институтскими “поплавками” на гимнастерках и просто интеллигентного вида солдаты, занимавшиеся вычерчиванием и монтажом радиосхем, работой с измерительными приборами, различными расчетами. Они бывали у нас дома, обедали с нами, брали книжки почитать. Папа постоянно хлопотал о присвоении им очередных званий и при застольях не упускал случая напомнить об этом разомлевшему Малькову или замполиту. На комиссиях по присвоению классной квалификации он всегда председательствовал сам, а перед экзаменом часами сидел на нашей кухне со своими сержантами и “натаскивал” их по сложным вопросам. Когда кто-то из них получал вожделенный значок специалиста 1-го класса, папа всегда предлагал ему написать от имени командования похвальное письмо домой.

Самой большой для него радостью было, когда кто-либо из сержантов решал поступать в институт на радиотехническую специальность. Он готовил его к экзаменам, будто родного сына, освобождал от утомительных дежурств, выдавал внеочередные увольнительные для поездок в Ворошилов, где при педагогическом институте действовали неплохие подготовительные курсы по математике и физике. Для некоторых добивался досрочного увольнения в запас, чтобы успели к приемным экзаменам. Мальков вечно с папой ругался из-за этого, доказывая, что хорошего сержанта-специалиста надо всячески склонять остаться на сверхсрочную, а не отправлять учиться. Папа соглашался, что для пользы службы лучше бы их, конечно, подзадержать, но не будет ли это противоречить генеральной линии партии и правительства, постановивших сократить срок действительной службы в авиации с четырех до трех лет? На это Малькову нечего было возразить, и он, вздыхая, подписывал очередной приказ об увольнении в запас. Потом в Ленинграде некоторые папины протеже, уже будучи инженерами, разыскивали нас, а одного (с татарской фамилией, вроде Сейфулина) он устроил на работу к себе в институт.