Текст книги "Шаманова Гарь"

Михаил Черненок
Шаманова гарь

Однажды осенью, в начале хрущевской оттепели, мне по долгу службы в судоходной инспекции пришлось на небольшом катерке обследовать навигационную обстановку в верховье лесосплавной сибирской реки Чулым. Кроме меня и путевого мастера Акима Ивановича в состав нашей «экспедиции» входил моторист катера Петр Лукашкин. Широкоплечий, с добродушным, всегда улыбающимся лицом, молодой парень оказался заядлым охотником. Стоило нам причалить на ночевку к попутному обстановочному посту, моторист тут же брал ружье и уходил «обследовать» прибрежные озера. Возвращался он, как правило, в темноте, и всегда с двумя-тремя утками.

Несколько раз пробовал охотничью удачу и я. Однако мне не фартило. В один из вечеров, когда мы втроем в тесной каютке катера пили чай, Лукашкин взглянул на прислоненное к стене каюты ружье и, как бы утешая меня, сказал:

– Завтра мы с вами в Шаманову Гарь сходим. Там наверняка повезет!

Аким Иванович, будто поперхнувшись, кашлянул. Поставив на стол кружку, недовольно поднял лохматые брови:

– Ты хоть раз, Петро, был в Шамановой Гари?

– Ни разу не был! Но вы ведь сами, помню, говорили, что глухарей там – тьма! – Лукашкин повернулся ко мне. – Если на озерную дичь не везет, боровую попромышляем.

– Смотри-ка, какой промысловик нашелся, – осуждающе буркнул Аким Иванович.

Недовольство старого мастера было понятно. Шаманова Гарь слыла в районе, который мы обследовали, самым мрачным углом. О ней среди местного населения ходило множество противоречивых легенд, общим в которых было только то, что название Гари связано с таежным пожаром. Тяжелые мысли навевал сам ее вид. На протяжении нескольких километров вдоль берега торчали обуглившиеся стволы когда-то могучих деревьев. Между ними тянулась к небу молодая поросль, но черные великаны, как надзиратели, возвышались над зеленью. В прибрежной части Гари не водилось никакой живности. Только где-то в глубине ее, видимо, было нечто такое, что привлекало боровую дичь. По осени туда каждое утро тянулось множество матерых глухарей.

К Шамановой Гари наш катерок подошел на рассвете. Заслышав стук мотора, с песчаного берега то и дело взлетали один за другим глухари и, тяжело пролетев над рекой, скрывались за черными стволами. Черно-сизых крупных птиц было так много, что, несмотря на ворчливое недовольство Акима Ивановича, я все-таки поддался охотничьему азарту и сам сагитировал Лукашкина пойти в Гарь.

– Если заблудитесь, стреляйте вверх, – видя, что нас не отговорить, посоветовал Аким Иванович. – Я сиреной с катера буду сигналить. На мой сигнал и держитесь в случае чего…

Мы заверили мастера, что все будет нормально, и, спрыгнув с узенькой палубы на берег, стали пробираться к тому месту, где, по нашим предположениям, должны были отсиживаться глухари. Под ногами путалась устеленная пожухлыми листьями трава, крупные обгоревшие сучья торчали почти на каждом шагу. Время и ветер, дожди да снег стерли с обуглившихся стволов сажу, и теперь они походили на отшлифованные столбы из черного камня.

Лукашкин отдал мне свою двухстволку и шел стороной, в нескольких метрах. До меня доносился хруст сушняка под его ногами. Чтобы ненароком не разойтись в разные стороны, мы изредка перекликались.

– Глухарь! – внезапно закричал Лукашкин. – Не зевайте!..

Машинально вскинув ружье к плечу, я тотчас увидел тяжело взлетающую птицу. Гулко ударил выстрел и раскатистым эхом затих в глубине Гари. Глухарь, осев на одно крыло, вильнул за молодую сосенку и скрылся из виду.

Позабыв обо всем, в порыве охотничьего азарта я бросился вперед сломя голову. В стороне, будто напуганный сохатый, ломился через заросли хвойного молодняка Лукашкин. Высохшие сучья царапали руки. Влажная от утренней сырости паутина неприятно липла к лицу, больно стегали колючие ветки. Я твердо верил, что вот-вот наткнусь на подстреленного глухаря, и отчаянно лез все дальше и дальше в заросли. Неожиданно под ноги мне попало что-то твердое, похожее на камень. Нагнувшись, я раздвинул рукой траву и сразу отпрянул назад – у самых ног, уставившись в небо пустыми глазницами, лежал человеческий череп.

– Петро-о-о!.. – позвал я Лукашкина.

– О-о-о-о… – эхом откликнулась Гарь.

– Сюда-а! – снова крикнул я.

– А-а-а… – глухо ответила Гарь, и от этого по спине поползли противные мурашки.

Кусты рядом со мной затрещали, из них выглянул вспотевший Лукашкин.

– Есть один?.. – запыхавшись, спросил он.

Стволами ружья я указал на землю – череп чернел пустыми глазницами и хищно щерил редкие гнилые зубы. Рядом с ним в траве желтели ребра скелета.

– Из охотничьего ружья, пулей… – тихо проговорил Лукашкин, разглядывая круглое отверстие в правом виске черепа. – Сразу наповал…

– Пойдем назад, – сказал я, начисто забыв о подстреленном глухаре.

– Пошли, – мигом согласился Лукашкин.

Аким Иванович встретил нас хмуро. Ворчливо упрекнул, что напрасно потеряли время. Узнав о том, как мы наткнулись на древний скелет, ничуть не удивился и приказал Лукашкину заводить мотор. Весь день разговор шел только о деле. Катер наш тарахтел без остановок. Вечером, когда солнце спряталось за угрюмой стеной прибрежной тайги, путевой мастер, пересиливая шум мотора, громко проговорил, повернувшись ко мне:

– Заночуем у бакенщика Иготкина! – И показал на приближающийся обрывистый берег, над которым темнел кряжистый кедр, а под его мохнатыми лапами светилось окно постового домика.

Видимо, услышав моторный гул идущего по реке катера, на берегу появился рослый сутуловатый человек. Подождав, пока мы причалили, он спустился по узкой лесенке с обрыва к самой воде. Узнав Акима Ивановича, заметно обрадовался. Это был довольно крепкий старик, которому, если бы не седые волосы и такая же белая окладистая борода, можно было дать не больше шестидесяти лет. Из-под распахнутого брезентового плаща виднелась флотская тельняшка, плотно обтягивающая могучую грудь.

– Вот это и есть Степан Егорович Иготкин, – знакомя нас, сказал путевой мастер.

– Ну, паря, Акимушка, спасибо тебе, что мимо меня не проскочил. Я словно нутром чуял гостей. Такую стерляжью уху заварил, аж у самого слюнки текут, – протягивая для рукопожатия широкую ладонь, проговорил старик. – Пойдемте, пари, в мою хижину! Ушицу похлебаем, чаек пошвыркаем. Редко ить такие желанные гости ко мне заглядывают.

«Хижина» старика ничем не отличалась от жилья других бакенщиков, но вот стены, тускло освещенные керосиновой лампой, были почти сплошь увешаны Почетными грамотами. В таком количестве мне не приходилось видеть их ни на одном обстановочном посту. В аккуратно застекленных рамках они висели, как на выставке. Среди прочих выделялась одна, в которую была вставлена цветная фотография морского офицера, очень похожего на Степана Егоровича.

…Когда котелок с ухой, а затем и чайник с душистой травяной заваркой опустели, мы с Лукашкиным поудобнее устроились на топчане, стоявшем рядом со столом, достали папиросы и одновременно протянули пачки Иготкину.

– Спасибо, пари, – отказался Степан Егорович, развязывая свой кисет. – Я к махорке привык, от нее мозг вроде светлее работает.

Сытный ужин и тепло, исходящее от жарко топящейся печки, разморили нас. Хотелось лечь прямо на голые доски топчана и тут же заснуть. Лукашкин сидел, прислонившись спиною к стене, низко опустив голову. Неожиданно он посмотрел на меня и тяжело вздохнул:

– Интересно все-таки, кого убили в Шамановой Гари?..

При этих словах Иготкин удивленно повернулся к нам и вроде бы насторожился. Аким Иванович взял у старика кисет. Неторопливо сворачивая толстую самокрутку, будто извиняясь, сказал:

– Парни глухарей стрелять в Гарь ходили…

– Там на человеческий скелет наткнулись, – добавил Лукашкин. – В черепе такая дырка, как от пули из охотничьего ружья…

Наступило молчание. В печке потрескивали смолевые дрова. Чуть вздрагивал язычок пламени в керосиновой лампе. Иготкин в плотно обтягивающей крепкие плечи тельняшке сидел ссутулясь, дымил самокруткой. Махорочный дым, выгибаясь причудливыми кольцами, вился над его белой головой, медленно уплывая к потолку.

– Ты бы, Степан Егорович, рассказал парням… – вдруг попросил путевой мастер и опять словно извинился перед стариком: – Понимаю, бередить давнюю рану вроде и не стоит, но годы-то идут… Забывать стали люди то время. Легенды разные про Гарь сочиняют…

Иготкин несколько раз кряду затянулся махоркой, прищурился, будто дым защипал ему глаза:

– Верно, Акимушка, верно. Непрочная штука – людская память. Каких только сказок про Гарь не сочинили, а ведь, если разобраться, то случившееся не так уж и давно было…

– Вот и расскажи правду! – оживился Аким Иванович. – Парни как-никак дольше нас с тобою проживут, своим потомкам перескажут…

* * *

В хорошем месте расположилось охотничье село Лисьи Норы. Со всех сторон – сибирская тайга с приметными названиями: Мудринская, Соболиная, Бурундучья. Рядом с селом – река, а за рекой опять таежная глухомань – Тунгусская. Тайга для лисьенорцев – что дом родной. Она их растила, кормила, а некоторых и хоронила.

Особенно богата дичью и зверем была Тунгусская тайга. По преданиям стариков, в ней кочевали енисейские тунгусы, среди которых шаманил некто Васька. Этот ловкач был не только шаманом, но и смекалистым дельцом. Бессовестно обирал тунгусов, выгодно сбывал меха рыскавшим по таежным стойбищам купцам. Поговаривали даже, что он имел связи с заграничными торговцами, облюбовавшими Сибирь за ее неисчислимые богатства. На темных махинациях шаман сколотил большое состояние и неведомыми путями раздобыл гербовую бумагу от самого томского губернатора, в которой значилось, что весь участок Тунгусской тайги переходит в его, шаманово, пользование.

С завистью смотрели лисьенорцы на Тунгусские кедрачи. Пробовали, как прежде, ходить туда на промысел, но редко кому удавалось вернуться с добычей. Только одного из лисьенорцев не трогал Васька – смелого и решительного промысловика Егора Иготкина.

Докатившаяся до Лисьих Нор весть о революции напугала Ваську-шамана. Чтобы не потерять свои владения, распустил он среди охотников слух, будто всех, кто пойдет в Тунгусскую тайгу, постигнет несчастье. Совсем приуныли лисьенорцы, лишь Егор Иготкин не побоялся Васькиных запугиваний. В первый же сезон после революции ушел отважный охотник в шамановы владения промышлять соболя. Ушел и не вернулся. Сильно уважали в Лисьих Норах Иготкина. Поэтому самые лучшие промысловики отправились на поиски односельчанина. Через неделю привезли домой его застывшее, пробитое из самострела тело.

Не перенесла смерти любимого мужа жена Егора. Тоскуя, день и ночь ждала единственного сына Степана, который нес воинскую службу на далеком Балтийском море. Но так и не дождалась.

Когда Степан Иготкин вернулся со службы, окна отцовского дома были заколочены. Лисьенорцы показали ему на сельском кладбище две завьюженные снегом могилки с лиственничными крестами. Тяжко было Степану в пустом родительском доме. Безысходная тоска скрутила его в бараний рог. Дальнейшая жизнь казалась бессмысленной.

Единственным утешителем Степана стал живущий по соседству преданный друг отца. Пятидесятилетний хант Темелькин знал почем фунт лиха. Сам недавно похоронил свою русскую жену и остался вдвоем с дочерью, которую за добрый и отзывчивый характер односельчане ласково звали Дашуткой. Вечерами он приходил к Степану, усаживался возле раскаленной печки-буржуйки и, посапывая набитой самосадом трубкой, по-своему философствовал:

– Пошто, паря, шибко тоскуешь?.. Выкинь тоску, плюнь… Девку тебе искать надо. Карошую девку!..

– Разве в глухомани хорошую найдешь, – чтобы хоть как-то поддержать разговор, вяло отвечал Степан.

– И-и-и, паря, пошто нет?.. Бери мою Дашку! Шибко сочный девка, послушный. Говорить ладно умеет. Самый раз замуж! Мордой совсем белая, как русский. Вся – в матку. Год-два много-много детей настрогаешь…

– Не до женитьбы мне сейчас.

– Эк, паря, упрямый, как бык-сохатый. Остепенись мало-мало. Не хочешь брать Дашку – тайгу ходи. Самый шибкий лекарства – тайга…

Поддавшись в конце концов настойчивым уговорам, Иготкин отыскал в кладовке широкие охотничьи лыжи, взял отцовское ружье и отправился в тайгу. За день еле-еле осилил с десяток километров, хотя до службы часто отмахивал добрых полсотни. Вернулся из тайги словно разбитый, без добычи, но вроде бы немного схлынула с души безысходная тоска. В следующий раз он почувствовал себя увереннее. Даже удалось подстрелить увесистого глухаря и трех рябчиков. День ото дня веселел взгляд Степана. Ослабшее от душевной боли тело стало крепнуть.

В один из дней, петляя по тайге, наткнулся Степан на свежую лыжню. Лыжня была неглубокой, вроде проскользил по сугробу подросток. Обрадованный близким присутствием человека, Иготкин поддал ходу. Увлекшись, задумался. Вывел его из задумчивости хлесткий, как щелчок пастушьего кнута, выстрел мелкокалиберной винтовки. Вздрогнув от неожиданности, Степан огляделся. Невдалеке между деревьев увидел невысокую фигурку. Сразу подумалось, будто подрастающий лисьенорец пробует охотничью удачу, но, приглядевшись к овчинному полушубку с беличьей оторочкой и пуховой шали на голове, сообразил, что стреляла молодая охотница.

– Здравствуй, землячка, – подкатившись на лыжах к ней, сказал Иготкин.

– Здравствуйте, – спокойно ответила девушка, отряхивая снег с подстреленного рябчика.

– Кажись, метко стреляешь, а?..

– Слава Богу, из однопульки не мажу.

– Давно охотишься?

– С детства.

– Сколько ж тебе сейчас годков?

– Уже восемнадцатый.

Степан вгляделся в молодое лицо. Порозовевшие от мороза щеки, алые, чуть припухшие губы, выбившийся из-под шали на лбу посеребренный инеем завиток русых волос и черные, как переспевшая смородина, глаза с лукавым прищуром делали девушку похожей на красавицу с цветной рождественской открытки.

– Ты чья, такая славная? – спросил Иготкин.

– Темелькина, – строго ответила девушка. – Не узнали?..

– Нет, не узнал. Стало быть, ты – Дашутка?

– Стало быть, так, – девушка улыбнулась. – А вас, Степан Егорович, я сразу узнала. Вернулись со службы, да?..

– Вернулся, – с внезапной веселостью проговорил Степан.

Последний раз он видел Дашутку еще до призыва на флот и теперь поразился тому, как выросла она за прошедшие годы, как похорошела.

Доктора и время вылечивают самые тяжкие раны. Со временем затянулась и душевная рана Степана Иготкина. А доктором стала Дашутка. Она заполнила в его душе ту пустоту, которая образовалась после смерти самых близких людей: отца и матери.

Весной Степан с Дашуткой справили свадьбу. Дашутка с небольшим узелком приданого пришла в дом Степановых родителей и в один день навела в нем порядок: желтизной засветился выскобленный пол, заголубели вымытые стекла окон, повеяло в доме теплом и уютом, памятным Степану с отроческой поры. Темелькин жить с молодыми отказался – не захотел покидать свою избу.

Через год у молодоженов родился сын. В честь погибшего деда новорожденного нарекли Егором, а Дашутка стала звать сына Егорушкой.

Когда в семье согласие да радость, время летит незаметно. Село Лисьи Норы находилось в стороне от больших дорог, жизнь здесь текла тихо, будто и не было в России революции. Изредка лисьенорцы, ездившие в губернский город, привозили смутные слухи о том, что началась какая-то новая политика, называемая НЭПом, что опять появились купцы, которые скупают пушнину для продажи ее за границу. Иготкин, занятый своим хозяйством, политикой не интересовался, а слухам, тем более сомнительным, не верил.

Однажды, в сумерках возвратившись из тайги, Степан грелся у теплой печки. Дожидаясь, пока Дашутка соберет на стол ужин, присматривал за сыном, резво бегающим по кухне. Неожиданно на крыльце послышался громкий разговор, затопали валенки. В распахнувшейся двери появился Темелькин, а следом за ним рослый мужчина в морской одежде.

– Дружка, паря Степан, тебе привел, – снимая меховую шапку, сказал тесть и, присаживаясь у порога на скамейку, как всегда сразу полез в карман за трубкой.

Короткий зимний день был на исходе. Лампу еще не засветили, и Степан не мог толком разглядеть лицо вошедшего моряка.

– Не узнаешь, едрено-зелено? – басом проговорил тот.

– Федос?.. – неуверенно спросил Степан, смутно припоминая своего сослуживца по эскадронному миноносцу «Самсон».

– Он самый, – пробасил моряк. – Федос, по фамилии Чимра. Забыл?..

– Как же забыть?!

Обнялись старые друзья, расцеловались.

За ужином Иготкин пробовал начать разговор, однако, заметив, что друг сильно голоден, умолк. Только когда Чимра наелся и поблагодарил хозяйку, Степан спросил:

– Какая нелегкая занесла тебя в нашу глухомань?

Чимра ответил уклончиво:

– Сытно живете. – И показал на стол: – Мясо, поди, не выводится?

Иготкин усмехнулся:

– Тайга кормит.

– А в России голод. Знаешь об этом?

– Краем уха слышал что-то такое…

– А я, Степан, своими глазами видел. Страшное это дело – голод, очень страшное.

– Не было бы революции, и не голодала бы Россия.

– Трудно сказать, что было бы и чего не было…

– Почему трудно? Вспомни, как на флоте кормили при царе. И мясо, и масло, и какао, и шоколад давали. Как только большевики смуту учинили, сразу моряцкое довольствие село на щетки. На селедку с черным хлебушком да на кипяток морячки перешли. Поменяли, как говорится, шило на мыло.

– Ты, Степа, с такими разговорчиками будь поосторожней, – тихо предупредил Чимра. Помолчал и заговорил медленно, рассудительно, как когда-то на эсминце уговаривал матросов поддержать народную власть большевиков. – Революций без разрухи не бывает. Прекратим эту тему. Слушай меня внимательно. Трудное, Степан, сложилось в России положение, очень трудное. Продовольствия не хватает, топлива нет. Люди от голода пухнут, мрут, как мухи. Тиф захлестывает. Надо самым спешным порядком восстанавливать порушенное хозяйство, а для этого придется покупать за границей машины, станки…

– На какие шиши их купишь, когда жрать нечего? – спросил Иготкин.

– Ты, едрено-зелено, слушай. За границу мы можем продать те товары, без которых сможем прожить безболезненно. Меха, например, пушнину… Смекаешь?

– Их еще надо добыть.

– Вот за этим я и приехал в вашу глухомань, – решительно сказал Чимра и повернулся к молчаливо слушавшему Темелькину. – Как, отец, считаешь, добудем?..

Темелькин, польщенный вниманием гостя, утвердительно закивал:

– Добудем, паря, добудем. Тайга большой народ кормить может.

Чимра посмотрел на Степана:

– Слышал, что умудренный жизнью человек говорит?

Степан улыбнулся:

– Не пойму, Федос… С какой стати ты, балтийский моряк, приехал в Сибирь заготавливать пушнину? Военных кораблей здесь нет…

– С кораблями я распрощался в Гражданскую войну. Памятью о флоте только одежка осталась.

– Где же ты теперь служишь?

– Партия поручила мне создать в Томске акционерное общество «Сибпушнина». Отыскал я старых скорняков, и они рассказали, что в ваших краях самый лучший промысел. К тому же качество беличьих и соболиных шкурок здесь отменное.

– А ты отличишь белку от соболя? – подколол Степан.

Чимра будто не заметил колкости:

– Белка – коричневая, соболь – черный.

Иготкин вздохнул:

– Федос, растолкуй мне, таежному человеку… Может ли получиться что-то путное в той державе, где стряпать пироги станет сапожник, а сапоги тачать – пирожник?

– Что имеешь в виду?

– Ну, вот ты – военный моряк – будешь заниматься заготовкой пушнины, горожане начнут выращивать зерно, а крестьяне подадутся на заработки в город. Что из этого получится?..

Чимра нахмурился:

– Придержи язык за зубами. За такие контрреволюционные разговорчики ОГПУ ставит к стенке даже порядочных людей. Проблема, Степа, в том, что у советской власти пока нет хороших специалистов. Старые разбежались по миру, как крысы с тонущего корабля, а новые сами не рождаются. Приходится идти на риск в кадровом вопросе. Почему, думаешь, я к тебе приехал? Ты, опытный таежник, разве откажешь в дельном совете корабельному другу?

– Конечно, не откажу.

– Вот и давай толковать по делу…

Долго проговорили в тот вечер Иготкин и Чимра. Темелькин слушал их разговор молча, посапывал трубкой. Только, когда начали обсуждать, где лучше вести промысел, старый хант вынул из прокуренных зубов трубку и сказал:

– В Шаманову тайгу ходить надо.

Упоминание о Шамановой тайге напомнило Степану смерть отца. Темелькин это заметил и быстро заговорил:

– Пошто, Степан, надулся? Плюнь на шамана! Большим народом пойдем, артелью! Много-много людей шаман боится. Плюнь!..

Степан невесело улыбнулся. Тесть его умел считать только до трех. Один, два, три, а дальше у ханта шло «много» и «много-много».

…Следующим вечером потянулись лисьенорцы к дому Иготкина. Заходили в прихожую, здоровались и молча рассаживались по лавкам. Изредка перебрасывались скупыми словами между собой, чадили самосадом. Старики, повидавшие на своем веку самых плутоватых купцов, смотрели на нового заготовителя с любопытством. Ухмыляясь в бороды, покашливали.

Чимра заговорил спокойно, уверенно. Охотники не перебивали его. Но когда речь зашла о закупочных ценах на пушнину и дичь, старик Колоколкин, считавшийся в Лисьих Норах одним из удачливых охотников, ядовито заметил:

– Высокие цены, паря, даешь. Однако ловко надуваешь нашего брата?..

– Это не я даю, – посмотрев старому таежнику в прищуренные глаза, ответил Чимра. – Это, отец, советская власть дает.

– Какая нам разница, советская или немецкая? Все власти любят сласти, – съязвил старик.

Другие мужики на него зашикали. Еще гуще плеснулся к потолку табачный дым. Перебивая друг друга, заговорили охотники все враз об условиях заготовок, о начале промысла. Лишь Колоколкин молчал, пыхтел самокруткой. Вдруг он спросил:

– А как, господин-товарищ, будет насчет уравниловки?

– То есть?.. – не понял Чимра.

– Ну, вот, мил человек, расскажу совсем недавнюю быль. Под Томском живет мой двоюродный брат-хлебопашец. По указанию партейных мудрецов там всей деревней объединились в коммуну. И учудили: уравнялись в чинах-званиях, в еде – тоже. В одном не сумели уравняться – в работе до седьмого пота. Ну и что вышло?.. На первом же году проелись коммунары в пух и прах и пошли, горемыки, по миру с котомками за плечами. Не стало ни бедных, ни богатых. Все стали нищими.

– Коммуну создавать мы не собираемся, – ответил Чимра. – На промысел пойдем артелью. Разве, отец, у вас так раньше не охотились?

– Охотились. Но артель подбиралась как? Сильный – к сильному, слабый – к слабому. Теперь же, мил человек, как понимаю, ты хочешь собрать нас всех скопом. Значит, скажем, меня уравняешь с Сенькой. – Колоколкин небрежно показал на самого неудачливого охотника Семена Аплина. – И опять же сурьезный вопрос: где такой артелью промышлять?

– Получать будет каждый за свою добычу, – вмешался в разговор Степан Иготкин. – А места в Шамановой тайге всем хватит.

Будто передернуло Колоколкина.

– В Шамановой?.. – переспросил он ехидно. – Пусть в нее идет тот, кому жизнь – копейка! Аль забыл, Степан Егорович, где твой папаша сложил голову?..

Не успел Иготкин ничего сказать, как заговорил Темелькин:

– Зачем на Сеньку тыкаешь пальцем, Иван Михалыч? Сенька в Бурундучьей тайге ходит, потому плохой. Там совсем худой охота. А ты, Михалыч, часто в Шаманову ходишь. Ваське-шаману ясак платишь! Зачем народ стращаешь?!

Побагровел Колоколкин. Резко поднялся и, протиснувшись сквозь толпу, скрылся за дверью. Следом вышмыгнули еще несколько человек. Основная же масса охотников осталась обсуждать необычный способ промысла – большой артелью. Расходились по домам с первыми петухами, а через неделю из Лисьих Нор вышел первый промысловый обоз.

Сезон начался на редкость удачно. Белки и соболя в Шамановой тайге было столько, что даже самые бывалые промысловики удивленно качали головами. Дичь тоже расплодилась за лето славно. Никогда раньше не охотившийся Чимра и тот приносил каждый день по нескольку глухарей.

Через месяц нагрузили десять санных подвод растянутыми на пялках шкурками и дичью, задубевшей от мороза, как камень. В числе других охотников сопровождать подводы до Томска отправились Степан Иготкин, Семен Аплин и Темелькин. Когда проезжали Лисьи Норы, в окне колоколкинского дома увидел Степан седую бороду Ивана Михайловича. Старик смотрел через примороженное стекло. Вероятно, от этого лицо его казалось искаженным и злым.

На приемном пункте «Сибпушнины» охотников встретили радушно. Хорошие деньги выручили лисьенорцы за добычу. На долю неудачника Аплина пришлась такая сумма, какой в другие времена он и за два промысловых сезона не выручал. Темелькин сиял от радости. По случаю удачи старый хант не преминул «царапнуть» чарку и почти каждому односельчанину задавал один и тот же вопрос:

– Кто дурак: Темелька или Ванька Колоколкин?

– Ванька дурак, – посмеивались охотники.

– Правда твоя! Шибко злой Ванька Колоколкин, потому дурак. Людей не любит – тоже дурак.

На обратном пути, возвращаясь на промысел, заночевали в Лисьих Норах. Дашутка встретила Степана тревожно. Едва они остались вдвоем, подала сложенный треугольником листок и, скрестив на груди руки, замерла в ожидании. Степан хмуро развернул записку.

«СТЕПКА УВОДИ СВОЮ АРТЕЛЬ ИЗ ТАЙГИ ЕЖЕЛИ НЕ УВЕДЕШЬ ПОЛУЧИШЬ ТО ЖЕ ЧТО ПОЛУЧИЛ ТВОЙ БАТЬКА», – без всяких знаков препинания было нацарапано крупными печатными буквами.

Дашутка грамоты не знала, но женским сердцем чуяла что-то недоброе. Пока Степан читал, она внимательно смотрела на его лицо, и он, заметив этот пристальный взгляд, спросил как можно спокойнее:

– Кто принес записку?

– На крыльце нашла, – тихо ответила Дашутка. – Что там, Степа?

– Так… – махнул он рукой. – Пустяки.

Всю ночь не мог заснуть Степан Иготкин. Ворочаясь, перебирал в памяти всех, кому мог стать поперек горла выход лисьенорцев на промысел в Шаманову тайгу. Больше других думалось о Ваське Шамане. Однако после смерти Степанова отца Шаман будто в воду канул, и уже около пяти лет Ваську никто не видел. Вспомнилось странное поведение Колоколкина, его злой взгляд сквозь примороженное стекло, когда по селу проходил обоз с добычей. Лишь под утро забылся Степан тревожным сном. Из дому Иготкин уехал с тяжелой думкой. Темелькина он оставил в Лисьих Норах охранять семью.

Чимра, прочитав привезенную Степаном записку, заволновался. Стал настаивать, чтобы Иготкин немедленно вернулся домой.

– Пойми, твой тесть прекрасный охотник, но против бандита старик, как ребенок, – убеждал он Степана.

В результате долгой беседы с глазу на глаз решили все-таки с недельку подождать. Не станет же «бандит» немедленно исполнять свою угрозу.

…Несчастье всегда приходит внезапно. Так случилось и на этот раз. Рано утром, когда охотники еще спали, на стан заявился Темелькин. Старик осторожно разбудил Степана, сел к потухшей за ночь печке и молчаливо стал ее растапливать.

– Ты чего, отец, ни свет ни заря прибежал? – тревожно спросил Степан.

– Плохой весть принес.

– Что случилось?

– Дарью хоронить надо.

– Что?!

– Померла Дашка, совсем померла, – путаясь в словах, с трудом выговорил Темелькин, и по его щекам покатились слезы.

* * *

Ночь, когда произошло несчастье, была тихой и морозной. Выщербленный серп луны висел в звездном небе, тускло освещая спящее село. Утром, перед первыми петухами, Темелькин надел полушубок, вышел во двор и засмотрелся на небо. Холодило… Поежившись, старик хотел было вернуться в свою избу, но как раз в этот момент в доме зятя ударил глухой выстрел. Старик растерянно замер… Какой-то сгорбленный человек быстро перебежал на противоположную сторону улицы, к дому Колоколкина. Метнувшись в избу, Темелькин сорвал со стены ружье. Мигом выскочил на мороз и дуплетом пальнул в воздух. Ахнуло над Лисьими Норами эхо. Громко залаяли собаки.

Темелькин перезарядил стволы и заковылял к зятеву дому. Дверь оказалась открытой. Старик прислушался: в доме навзрыд плакал ребенок.

– Дарья! – позвал старик. – Дочка!..

Темелькин торопливо нащупал в кармане полушубка спичечный коробок. Забыв об осторожности, вошел в дом, – засветил спичку и попятился – Дашутка лежала посреди прихожей навзничь. Левая половина ее груди была залита кровью. Рядом на полу сидел орущий от страха Егорушка. Старик схватил внука на руки, запахнул его в полушубок и выскочил на крыльцо. К дому сбегались разбуженные стрельбой лисьенорцы.

Хоронили Дашутку в хмурый морозный день. Студеный северный ветер тянул над кладбищем поземку, завивал снежные кольца за бугорками могилок. Зябко ежились в полушубках мужики, концами полушалков вытирали глаза лисьенорские бабы. Степан без шапки, склонив голову, стоял у свежей могилы. Неудержимо катившиеся из его глаз крупные слезы падали на стылую землю ледяными дробинками.

Со смертью жены будто оборвалось что-то в груди Степана. Голос стал глухим, сердце саднило невыносимой болью. Через девять дней, с трудом отведя поминки, Степан вообще слег. В бреду звал сына, метался. Под надзором Темелькина пролежал он в постели больше месяца.

Отшумели над Лисьими Норами зимние ветры с метелями. Наступило предвесеннее затишье, когда, несмотря на крепкие ночные морозы, полуденное солнце выжимает с крыш первую капель. Вскоре белка начала линять, и потянулись к домам охотники – в тайге делать стало нечего.

Лисьенорцы вернулись с богатой добычей. Готовили большой обоз для отправки в Томск и ждали только Семена Аплина, который выходил из тайги последним. Дорога с каждым днем портилась, а Семена все не было. Чимра нервничал. В конце концов он вынужден был уйти с обозом, не дождавшись последнего из артельных охотников.

Вскоре после ухода обоза к Степану заглянул тревожный Темелькин. Показывая через окно на свисающую с карниза длинную сосульку, заговорил:

– Вот-вот, паря, дорога совсем негодной станет. Надо искать Сеньку. Шибко худо, видать, Сенькино дело.

Степан и сам догадывался, что не от хорошего задержался в такую пору Аплин в тайге. Пересиливая слабость, он решил идти с Темелькиным на поиски, оставив Егорушку у соседей.

Тайга встретила запоздалых охотников печальным шорохом. Под сырым ветром деревья лениво шевелили ветвями. Снег во многих местах просел, и лыжи шли по твердому насту с трудом, будто по наждаку. Воздух казался настоянным на терпком запахе смолы. Степан временами дышал глубоко, всей грудью, и чувствовал, как от пьянящего запаха весны начинает кружиться голова.

К месту стоянки артели добрались только на вторые сутки. Тайга хмурилась. Лишь перед станом светились еще сероватые пятна уходящего дня. Срубленный из толстых бревен стан, припорошенный снегом, казался заброшенным, а когда Степан отворил скрипучую дверь, оттуда пахнуло холодом и запахом покинутого людьми жилья.