Текст книги "Дом Фауста"

«Служил Гаврила банкоматом…»

 
Служил Гаврила банкоматом
для хитрой маленькой жены.
Он сам себя забрил в солдаты
и сжёг последние жиры
в боях под городом Неровно
(сплошные ямы и бугры),
когда воздушные паромы,
согласно правилам игры,
сопровождал на дирижабле.
А как окончилась война,
стал кавалером Алой Жабы,
вольноотпущенником на
четыре стороны, но это
излишне, если напрямик.
Вооружённый пистолетом,
Гаврила – правильный старик —
в ушитом дембельском камзоле,
так под Неровно и осев,
несёт отборных инфузорий,
размером с взрослых карасей
на местный рынок. Глянь, как бойко
идёт торговля в наши дни,
и волосатую ладонь-ка
за новой дозой протяни.
Ты тоже был железных правил,
служил в Неровно палачом,
не уважать себя заставил
и не жалеешь ни о чём.
 

«Было у старика три сына: старшой – живой…»

 
Было у старика три сына: старшой – живой,
средний – покойник, а младший – нестроевой.
Или наоборот. Так ли, эдак, тоска берёт
думать о том, как тот старик живёт.
Значит, не нужно думать совсем-совсем.
Да ведь и сыновей-то на деле семь.
Мёртвые ли, живые – одно лицо.
Это у них впервые в конце концов,
чтобы на свет рождаться и умирать.
Сёстры зовут их: «Братцы, айда гулять!»
Были, видать, и дочки у старика.
Автор дошёл до точки. «Пока-пока!» —
крикнул, на воздух вышел, вернулся. Упс,
чуть не столкнулся с мышью, разбил графин.
Смотрит, сидит на печке огромный пупс,
пьёт из железной кружки чаёк-чифир.
«Как тебя звать-то, милый?»
«Меня? Илья!»
«Где твои сёстры, братья, семь я, семья?»
Пупс говорит: «Будь ласков, плесни чайку.
Это другая сказка, а ты – ку-ку».
 

«Ехал Ваня на сером волке…»

 
Ехал Ваня на сером волке из сказки в сказку.
И в одной из сказок волк превращался в таксу.
А в другой сам Ваня волком был по сюжету.
Что ни утро, рядом с очередною жертвой
просыпался, кашлял кровью ли, акварелью…
Поначалу страшно, а потом параллельно.
А совсем в финале голос звучит за кадром:
«Ехай дальше, Ваня, даром что ты ликантроп».
Он и едет дальше, что остаётся делать?
А всего тех сказок, кажется, двадцать девять.
Я люблю шестую за тишину сплошную,
за бессобытийную беспредельность.
 

«Плавал Ваня на печи по реке…»

 
Плавал Ваня на печи по реке
за кощеевой волшебной иглой.
Видел Ваня паровоз в тупике —
к лесу передом, к платформе углом.
Видел фермы овцеводческие
и колхозы хоть шаром покати.
Видел череп на зацветшем копье,
а под черепом – катал и кутил.
Так у Вани тяжело на душе,
что душа его вся в пятки ушла.
Станет плакаться в жилетки ершей —
набирают в рот воды кореша.
Скачет Ваня на железном горшке,
запрягает волновой паровоз.
Облетает у него на башке
вялый кустик побелевших волос.
И не парень он уже, а старик —
прячет скуку за усмешкой кривой.
Даже если на ногах не стоит,
ты на кончике иглы у него.
 

Дурачок

 
Вывел Ваня коня за деревню,
лёг в траву, закурил самосад.
В фантастических рыбах деревья
над Ванюшей, сверкая, висят.
Облаков проплывает армада.
Самолётик буксует в заре.
Возвращаются ведьмы с парада,
те на швабрах, а те на зверье,
занесённом в Прекрасную книгу,
всё листал бы её и листал:
волкодлаки, драконы, шишиги,
саламандра и дева-лиса.
Осыпают дриады Ванюшу
изумрудами ласковых глаз:
«Ты отдай нам бессмертную душу
и получишь любую из нас».
Страшно Ване, и странно, и в то же
время весело, зубы торчком,
бормотать: «Благодарствую, Боже,
лучше нету, чем быть дурачком».
 

Деревня

 
Там, на речке, придуманной кем-то,
ловят рыбу бухие кенты.
Пахнет воздух сырою плацентой.
Распускаются в небе цветы
голубые с зелёным отливом.
Дом на сваях бредёт по песку.
А внутри человечек плешивый
рубит мясо любимому псу.
Неказистый совсем человечек,
от горшка не видать ни вершка.
Пёс кладёт ему лапы на плечи,
валит на спину, дурья башка.
Есть другие, конечно, дома там:
в тех бранятся, а в этих молчат.
А на пристани чёрт бородатым
анекдотом смущает девчат.
Вылезают кенты из байдарки.
Перегаром разит за версту.
Затаились ликантропы в балке,
ждут, когда отлучится пастух.
«Третий год провожу как в бреду я
в этих гиблых местах… Без обид,
отпусти меня в город, колдунья!»
«Отпускала уже, – говорит. —
Ты уехал и сразу вернулся.
Сел на стул, покачал головой,
сам не свой – ни костюма, ни пульса.
Я заплакала, крикнул: не вой!»
 

«Потемнели листья виноградные…»

 
Потемнели листья виноградные.
Трижды выпал дождь из саранчи.
Толстые опричники прикладами
выбили всю душу из печи.
Вот тебе и небо карамельное,
небушко ванильное твоё.
Помнишь, мать звала тебя Емелею,
наполняла тазик до краёв?
Мыла, приговаривала, сыночка,
быть тебе наездником печным.
Где ты, мама, бабочка, кровиночка?
Отзовись, родная, не молчи.
У царя семь пятниц на неделе – он,
даже если милует, казнит.
Смотрит из окошка привидение,
вывалив раздвоенный язык
(не поймёшь – принцесса ли, кикимора).
Щука же ершонка потрошит;
наврала с три короба и кинула…
 
 
Видишь, мама, печка без души
ползает на брюхе каракатицей,
дыма околесицу неся,
а устанет – по наклонной катится?
Вот тебе и сказка, мама, вся.
 

«Где два волка – степной и морской…»

 
Где два волка – степной и морской
(вариант: мизантроп и ликантроп),
тот с цинизмом, а этот – с тоской,
ставят жизнь на краплёную карту,
ибо что в этой жизни, чтоб им
не поставить родимую на кон?
Бутафория, матрица, дым.
А на большее кот не наплакал.
Над оврагами стелется пар.
Горизонт заслоняя, клубятся
облака из овечьих отар.
Эти овцы волков не боятся.
Эти овцы, коварны и злы,
пастухов затоптали намедни.
А в деревне козлы не козлы,
но заблеяли, слышишь, к обедне.
Мечут вороны перья-ножи.
Выползает из логова кобра…
Спрячься, Серый, и карты прижми
поплотней к выступающим рёбрам.
 

Медведь

 
Ой да шёл я, куда не знаю, глаза пусты.
Видел кладбища и вокзалы, леса, мосты.
А была у меня одна, да спала со всеми.
А любила меня другая, забыл как звать.
Затянулась петля тугая, не разорвать,
да на шее, от пыли серой.
 
 
Вот пришёл я, когда не помню к кому домой.
Загулял в том дому по полной, очнулся – ой,
две зазнобы мои сидят, а глаза-то лисьи.
Я под стол, а они когтями меня из-под.
Так и клацают челюстями, тоска берёт,
как посмотришь на тёмно-красные морды-лица.
 
 
И одна говорит: «Мишутка, иди ко мне».
Может, это такая шутка, а может, нет.
А вторая то зубы скалит, то шкалик ставит.
А и сам я медведь медведем, твою же мать!
Выпил шкалик-то и соседей пошёл шмонать,
да споткнулся и повалился в густой кустарник.
 

«Как сплавлялись мы на плотах от истока к устью…»

 
Как сплавлялись мы на плотах от истока к устью.
Как искрилась вода на солнце, а ночью пела,
прячась в водорослях, русалка о светлой грусти,
только грусть не бывает светлой, а зависть – белой.
Я своими глазами видел и грусть, и зависть:
тело серое, руки длинные у обеих.
Как грозил нам пестом серебряным лунный заяц
по-над лесом тысячемачтовым, корабельным.
Только кто же его боится, зверька смешного?
А была у меня сестрица – Марина, Анна?
Вот нырнул я с плота и вижу – за тюлем шторы
бьёт хвостом по воде дивчина с лицом румяным.
Говорит: «Не тушуйся, братец, входи, не съем же», —
и хохочет, а у самой-то язык двоится…
 
 
Да не вру я! Подай-ка лучше ушицы свежей;
мне ещё не одну неделю по дну тащиться.
 

«Если долго идти по следу ночного зверя…»

 
Если долго идти по следу ночного зверя,
рано или поздно вернёшься к себе домой.
Правда, дом твой сто лет тому как ушёл под землю,
ну а что тебе не по нраву-то под землёй?
Зверь ломал кусты, продираясь сквозь лес кошмара.
Зверь ревел и выл и в тысячу труб трубил.
И не кислородом, а смертью твоей дышал он,
и сиял во тьме, потому что прекрасен был.
Ты держал ружьё, и пуля была, что отклик
на далёкий зов, гипнотический взгляд в упор.
Но скажи, земляк, какой из тебя охотник?
Но окстись, чудак, ведь это тебе не спорт…
 
 
И случилось всё, что не могло случиться;
ты пришёл домой и сразу же лёг в постель —
тело буйвола, а голова волчицы
да змеиный хвост с погремушкою из костей.
 

«День закончился, не успев начаться…»

 
День закончился, не успев начаться.
Ты как раз сходил на базар за счастьем,
попросил сто грамм, положил в пакет.
А пакет с дырой, ты и не заметил,
как принёс домой злой осенний ветер,
пожелтевший лист да вчерашний свет.
 
 
А жена твоя всё бранилась: «Дима,
лучше б я сама на базар сходила.
Не мужик, а чёртово решето!» —
и так далее. Даже если в чём-то
и права, она у тебя в печёнках.
Ты сказал: «Проваливай, а не то…»
 
 
И пошёл в кровать. И тебе приснилось,
что она воистину провалилась
сквозь вчерашний свет да на Страшный суд;
и стучит в окно ветер злой осенний,
а твоё лицо – жёлтый лист, в росе он
или это слёзы – уже не суть.
 

«Все дороги, Бильбо, приводят в Мордор…»

 
«Все дороги, Бильбо, приводят в Мордор, —
говорил мне старый волшебник Гэндальф. —
Свято чти традиции в мире мёртвых.
Выходи из комнаты, отобедав.
Никогда обратно не возвращайся.
Не проси, поскольку предложат сами
тридцать три – стандартный набор – несчастья
и к нему подробное расписанье:
что с тобой случиться должно, как скоро…
В мире мёртвых, Бильбо, полно инструкций,
нерабочих графиков, протоколов;
вместо Бильбо Бэггинса – сумма функций,
утверждённых цензорским комитетом
(беглый эльф, дракон и четыре орка).
Встань, когда беседуешь со скелетом!
А теперь садись, без сюрпризов только».
 

Алиса в стране чудес

 
Езжай, Алиса, в зазеркальный город.
Там мертвецы грустят в своих конторах,
выстукивая на клавиатурах
сухих дождей потусторонний ритм,
покуда ты у них на мониторах
сидишь с лицом осунувшимся старым
на двух рывками движущихся стульях;
один гарцует, а другой горит.
 
 
Порой они меняются местами…
Сопит Болванщик. Мышь больная стонет.
Над нею Белый Кролик вырастает,
опорожнив двенадцать пузырьков.
На каждом пузырьке на арамейском
написано: «Не пей меня!» – на резкость
наводишь – видишь черепа и кости,
но мало ли на свете дураков,
 
 
глотающих направо и налево
любую дрянь. Простим ему, Елена,
преступную беспечность, Марианна…
Чеширский кот готовит антидот.
Палит в него из ружей полк потешный.
А как наступит редкое затишье —
улыбка, превращённая в усмешку,
сопровождает скверный анекдот
 
 
о со стены скатившемся Болтае.
Вот он лежит, обмотанный бинтами,
который день на койке госпитальной.
И санитар, похожий на Моржа,
заходит за прозрачные кулисы
и говорит: «Мы умерли, Алиса.
Произошёл программный сбой, Алеся.
Мне очень жаль. Мне правда очень жаль».
 

«Возвратился из странствий пропитанный горечью ветер…»

 
«Возвратился из странствий пропитанный горечью ветер.
Снились Ване русалки, дыши, говорили, дыши.
Родились у Агафьи красивые мёртвые дети,
полежали немного и на дискотеку пошли.
А случилось ещё – волкодав в волкодлака вцепился,
превратился в шерифа, теперь ковыляет на двух.
А в отверстой могиле сидит мореход-кровопийца,
погрузивший ладони в набитый костями сундук.
Под Кощеевкой снег серо-буро-малиновый выпал.
Вышел кот в сапогах из портала на Старой Морской.
А летучая мышь подружилась с болотною выпью.
А уволенный паж заявился в притон колдовской
и гуляет на все, только всех-то раз-два и обчёлся…
Жил на свете маркиз с погремушкою вместо башки;
что ни день покупал на базаре шампунь и расчёску —
типа есть голова, напрягите глаза, петушки».
 
 
Я сидел, вспоминая смешные и грустные сказки,
в старом кожаном кресле, пока за оконным стеклом
скарабеи толкали мерцающий шар тёмно-красный
над поваленным лесом, над высохшим руслом стихов.
 

Подвал
Ниневия

«Остаются кротовые норы дневных сновидений…»

 
Остаются кротовые норы дневных сновидений,
провалы казённых комнат,
огрызок яблока на потрескавшейся столешнице,
неверный свет в забранном решёткой окне.
 
 
Человек сидит в кресле, силится вспомнить, но что?
Тополиный пух летит старику в лицо,
мальчик чихает, мать ведёт его в зоопарк, смеётся.
 
 
Но в их городке не было зоопарка,
но мальчик рос в детском доме,
но старик не видел своих настоящих родителей
(и ненастоящих тоже не видел).
 
 
Остаются ложные воспоминания,
прозрачные стебли рук на подлокотниках кресла,
сиделка, похожая на Мойру,
Танатос, похожий на санитара.
 
 
Остаётся меланхолический бегемот
в тополином пуху,
пятнистая башня жирафа,
чёрно-белые мячики панд.
 

«Они сидят, колени плотно сжав…»

 
Они сидят, колени плотно сжав.
Их головы мерцают в лунных нимбах,
тела на удивление прозрачны,
там снег, поля, железная дорога,
стремительные змеи поездов.
 
 
Они сидят, в себя погружены
настолько, что выталкивают дубли
(так Архимед выталкивает воду
из ванны или что там у него).
Всё происходит медленно и быстро:
сначала ты пускаешь пузыри
в сосудах сообщающихся комнат,
потом плывёшь по воздуху, идёшь
едва ли не по головам сидящих.
Они смеются (смех похож на клёкот),
претерпевают ряд метаморфоз.
То трилобита видишь ты, то крокус,
то морду тигра, то павлиний хвост.
 

«Я был последним в списке кораблей…»

 
Я был последним в списке кораблей —
смотри альтернативный (чёрный) список;
вёз на себе мешки с мукой и рисом,
ножи и пилы, лис и соболей.
 
 
Что греки мне и что мне Илион —
земля-фантом в мозгу слепого барда?
И всё-таки я плыл туда сквозь сон
на всех парах (в хвосте эскадры, правда).
 
 
Мне жуток грохот водяных столбов,
хотя, возможно, я и сам химера,
скользящая из головы Гомера
в иллюзион сознания Рембо.
 

«Над страной лотофагов летит истребитель парфянский…»

 
Над страной лотофагов летит истребитель парфянский,
исчезая с радаров made in Поднебесная, он
держит по ветру нос, в облаков замотавшись портянки,
раздвигая крылами воздушную толщу времён.
 
 
Он летит и летит в предвкушении звёздного часа,
с человеком внутри или, может быть, это фантом…
И навстречу ему перехватчики хеттские мчатся:
«Смертоносная молния» и «Громовой фаэтон».
 
 
Чёрным дымом окутаны, падают оба на землю.
Где-то лает зенитка. Нацисты штурмуют Коринф…
Говорю тебе, время – всего лишь обманка, лазейка;
истребитель парфянский, кружащий над падалью гриф.
 

«Там, где небо шумит ветвями, листву теряет…»

 
Там, где небо шумит ветвями, листву теряет,
где шатаемся мы, что тени, тела чужие
подбирая по ходу действия, примеряя,
ведь недаром их по периметру разложили.
Может, это реинкарнация, может, это
коллективное сновидение, всплески майи.
Иногда мимо нас проносится поезд света,
светофоры за озарения принимая.
Золотые его вагоны битком набиты,
пассажиры в сиянье окон руками машут.
Иногда по переплетающимся орбитам
пролетают сквозь плотный воздух цилиндры башен.
Это значит, что где-то рядом портал Дуата.
Человек с головой шакала кивнёт, исчезнет…
Возвращаемся ли туда мы, идём обратно,
только небо звенит осколками ржавых лезвий.
 

«Заходи, милый друг, в теремок…»

 
Заходи, милый друг, в теремок.
Обменяйся с Хозяином снами.
Скоротай вечерок, вечерок,
как его коротаем мы сами
по колено в крови и любви
под хозяйским заботливым взглядом.
Он берёт за постой не рубли,
но застигнут врасплох снегопадом,
волчьей стаей, предательством, ты
говоришь: «Торговаться зачем мне?»
Распускаются души-цветы
за беседою нашей вечерней,
за последней из наших бесед…
Посмотри, мы уже исчезаем.
 
 
Это вовсе не страшно, сосед.
Это просто зевает Хозяин.
 

«Оттого что мир не вполне реален…»

 
Оттого что мир не вполне реален,
правит представленье в нём, а не воля,
говорит с улыбкою старый рабби
и качает белою головою.
Сам подумай (рабби прихлопнул муху,
чтоб проиллюстрировать этот тезис),
человек рождается в смертных муках,
а едва осмотрится, в землю лезет.
Мы сидим на стульях под мощной пальмой,
созерцаем вихри из Сефиротов.
А в зените солнце плюёт напалмом.
В полдень даже озеро пахнет потом.
В полдень даже тени спешат укрыться,
под навесом ползают и дымятся.
И летают ангелы, птицелицы,
над водой озёрною. И паяцы
из рогаток лупят по ним, а толку?
И встаёт учитель мой (или кто он?),
становясь невидимым (смех и только),
и срывает литеры с веток Торы.
 

«Не важно – кто я. Важно – где я…»

 
Не важно, кто я. Важно – где я.
Что это – матрица, идея,
галлюцинация, кино?
Представь, Теург включает ящик
и видит мир ненастоящий,
где все мы умерли давно,
но продолжаем тяжбы, дружбы;
позавтракав, идём на службу,
испытываем похоть, стыд,
перебинтовываем раны,
пока зевает у экрана,
да что зевает – просто спит
потусторонний наблюдатель
в своей космической кровати,
набив сферический живот…
Иерофанты и профаны,
мы в брюхе у Левиафана.
Изображение плывёт
и очертанья Ниневии
размыты. Впрочем, башни, рвы и
внушительный фрагмент стены
всё ближе… А потом всё дальше.
Не разберёшь – экран погашен,
Теург ли, выспавшись, темнит?
 

«Внутри кита мерцает Ниневия…»

 
Внутри кита мерцает Ниневия,
волшебный град с Ионою внутри.
Текут сквозь пальмы улицы кривые.
А во дворце беседуют цари
о чудесах, мутациях и кварках…
 
 
В аквариумах толпы неспроста:
там бьются рыбы на железных палках
и умирают с именем Христа.
 
 
Что ни пиши небесная контора,
Иона жив, а значит, свитки Торы
перебирает возле гаража
с пылящеюся яхтой на колёсах,
с которой, было время, гневным боссом
обрушивался он на горожан.
 

«Всегда хотелось спать, а бодрствовать не слишком…»

 
Всегда хотелось спать, а бодрствовать не слишком.
И с каждым новым сном всё глубже будто бы
под воду уходил, а там – дома и вспышки.
И ржавый пароход пускает из трубы,
что разноцветный дым, причудливых рыбёшек.
И водорослей лес за городом шумит.
И ты идёшь по дну. Вздыхаешь, но идёшь ведь
и превышаешь вдруг положенный лимит.
Тебя несёт наверх, а наверху всё то же:
дома и вспышки, дым из толстых бурых труб —
штампованная явь, под чьей прозрачной кожей
случайные черты с тебя к утру сотрут.
 

«Спать ложишься, сбилось одеяло…»

 
Спать ложишься – сбилось одеяло,
надо бы поправить – нету сил
подниматься с мягкого дивана
у сновидца, севшего в такси,
едущее в город запредельный,
населённый странными людьми…
Между водокачкой и котельной
набирает скорость и летит
зверь-машина, шашечки теряя,
огибает блочные дома…
– Надо бы поправить одеяло.
– Знаешь что? Поправь его сама, —
говоришь, выныривая в явь ты,
чтобы снова провалиться в сон.
По Земле гуляют космонавты,
и висит над ними, невесом,
лунный шар, переболевший оспой.
Ты и сам в скафандре – что-то с воз —
духом, как оно бывает после
авианалёта. А со звёзд,
раздвигая тучи дождевые,
смотрят люди в город-шапито.
Не поверишь, все они живые.
Надо бы поправить… Только – что?
 

«Ляжешь на спину, руки под голову…»

 
Ляжешь на спину, руки под голову,
и лежишь, и не можешь уснуть.
Пролетят ли почтовые голуби,
Горлум за ногу схватит – не суть,
ибо всё это, милый, химеры лишь,
даже бодрствуя, не разберёшь,
где реальность, в которую веруешь,
если веры в тебе ни на грош;
если сам ты трёхмерной иллюзией
на диване распластан в ночи,
досаждаешь насупленной Музе ли,
добиваешься мнимой ничьи
меж гранатовым садом из виселиц
и парадным фасадом, пока
лжереальности с мордами лисьими
водят за нос тебя, дурака.
 

Флигель
Башня

Жрица

 
Жрица любви в красной комнате ждёт студента,
тощего итальянца в пиджачной паре.
Парня зовут Ромео, её – Джульетта;
это звучит насмешкой, но так совпало.
Вот он вошёл: короткая стрижка, голос
с лёгкою хрипотцой, под глазами тени…
В восемь утра соитие – это голый
завтрак для тех, кто в силе, для тех, кто в теме.
Вскоре они становятся осьминогом.
После Ромео курит спиной к Джульетте,
сизым дымком окутанный, спорит с Богом.
Бог говорит, что давно уже не в ответе
за человека. Бог говорит, что умер,
позже воскрес, но чинить этот мир не станет.
Бог говорит, итальянца убьют в июле,
Жрица же выйдет замуж, рога наставит
вздорному старикану с лицом химеры…
 
 
Бог говорит, Я не слышу тебя, Ромео.
В сердце твоём будто свечу задули.
Сердце твоё принадлежит Астарте.
 

Дьявол

 
Дьявол приходит в гости в рабочий полдень:
шляпа восьмёркой, смокинг, резная трость.
А на челе его огненный знак Господень,
что не мешает видеть тебя насквозь.
Вежливый господин, утонченный даже,
лучшего собеседника – поискать…
Перстни на длинных пальцах, высок, вальяжен
и седина красивая на висках.
Ты же зарос щетиной, два дня не мылся,
на голове, наставленные женой,
вьются рога и не имеет смысла
смерть твоя, ты и без смерти-то неживой.
Ну ничего, вот придёт с портвешком подельник,
вспыхнет в крови животворящий крест…
 
 
Дьявол сидит и смотрит тебя, что телик.
Как ему только это не надоест?
 

Любовники

 
Он сразил дракона, вытер травою меч,
расковал принцессу и подозвал коня.
Целый день скакали, а как решили лечь —
не хватило дня.
Снег засыпал землю, долго не засыпал,
а едва растаял, мёртвый дракон взлетел:
бурый дым из пасти, вспыхнувший хвост-напалм,
а что тень исчезла, ну так исчезла тень.
Он летит по следу девы и молодца.
Конь под ними рухнул, бьётся в агонии…
 
 
Я прикрою череп светлой луной лица,
обниму невесту крыльями чёрными.
 

Луна

 
Всё тот же сон преследует его
который год, а свесит ноги с ложа,
проснувшись, и не вспомнит ничего,
лишь чувствует – сегодня снилось то же,
что и всегда. Загадка? Да, она.
Но вот сновидец едет на работу.
Над городом свинцовая луна,
а в городе кровавая охота
живых на мёртвых и наоборот;
не зомби-апокалипсис, но близко.
На пятой остановке он встаёт,
выходит из автобуса, из списков
вычёркивает тех или других,
за кругом круг в руинах нарезая.
Возможно, эти списки и круги
и есть его работа, сам не знаю…
 
 
Что ж, покачай шакальей головой,
похлопай по загривку сослуживца,
закрой тетрадку и езжай домой —
восходит солнце, время спать ложиться.