Текст книги "Мультики"

– Значит, Рейган прислал Горбачеву подарок на день рождения – огромный лимузин и к нему записка: «Это сюрприз. Багажник открывать только в чистом поле». Ну, Горбачев поехал в поле, открыл, а из багажника выскочила голая девка. Горбачев бегал за ней, бегал – не догнал. И тоже посылает он Рейгану подарок. Черная «Чайка» и записка: «Багажник открывать в чистом поле». А Рейган заперся в гараже, закрыл все окна, щели законопатил. Открывает багажник, а оттуда вылазит здоровенный волосатый грузин голый и говорит, потирая руки: «Ну, што, дарагой? Пабэгаем?!»

– Веселый хлопчик, – сказал, отсмеявшись, Усы Подковой, – даже жалко его. Товарищ страшный, – тут он хохотнул, – может, отвезем все-таки к нам в отделение? Там оформим, а?

– Нет, – отмахнулся старлей. – Не наша забота. В Детскую комнату!

– Ну, извини, Герман, – развел руками Усы Подковой. – Выходит, судьба твоя такая.

– Судьба… – повторил Сухомлинов и почему-то вздохнул.

Менты вдруг посерьезнели и остаток дороги уже не шутили. Да и мне тоже было не до смеха. Значит, Детская комната милиции. Меня там поставят на учет. В школу придет соответствующая бумага. Я вообразил, как злорадно будет потирать руки Галина Аркадьевна, получив официальную возможность поквитаться со мной за любимчика Алферова. Еще бы, ее прогнозы оправдались: Рымбаев – преступник, которого следует немедленно отчислить из нормальной школы. Я представил огорченное и растерянное лицо отца, заплаканные глаза матери, муторный запах корвалола по квартире…

«Ну и пусть, – угрюмо думал я. – Перейду в другую школу, в двести тридцать восьмую, где Шайба. Там как-нибудь доучусь до конца года. Буду осторожным, подтяну успеваемость, а потом подамся в радиотехнический техникум, и все забудется…»

Вскоре машина подкатила к девятиэтажному зданию, облицованному светлой плиткой – жилому дому так называемой «улучшенной планировки» с высоким первым этажом, в котором располагался продуктовый магазин. У нас на районе тоже был такой «улучшенный» дом.

– Приехали. – Старлей потянулся к бардачку за планшеткой. – Не обессудь, Герман, – сказал он чуть извиняющимся тоном, – но придется надеть на тебя наручники. Чтобы ты от нас не дернул…

Пока он это произносил, Усы Подковой защелкивал на моих кистях пахнущие ружейным маслом браслеты.

– Вы б тогда уже кандалы надевали. – Я постарался вложить как можно больше презрения в голос и вслед за Сухомлиновым вылез из машины. Сухомлинов тотчас вцепился в мою руку чуть выше локтя и не ослаблял мертвой хватки, пока не убедился, что Усы Подковой – тот выбрался из другой двери – так же цепко держит мою правую руку. Эта осторожность показалась мне нелепой. Я все равно не собирался убегать.

На улице было безлюдно. Не мартовская, а черная январская ночь обступила нас. Сеял мелкий, колючий, как железные опилки, снежок, под фонарем превращаясь в какую-то брызжущую сварочную окалину. За витринами продуктового мерцали холодильные камеры, но их слабое бледное свечение совсем не напоминало природу электричества, как если бы в цинковых лотках стали матово фосфоресцировать бруски маргарина.

– Нам туда, – старлей согнул указательный палец, – дом обойти… – и пошел вперед, а мы двинулись следом за ним.

Усы Подковой и Сухомлинов вели меня под руки. Я не отказал себе в удовольствии через несколько шагов поджать ноги и повиснуть между конвоирами, как на гимнастических кольцах.

– Не дури! – сказал Усы Подковой, а Сухомлинов в отместку больно лягнул меня сапогом по ноге. Я же делано расхохотался.

Сзади дважды коротко посигналили. Я оглянулся. За лобовым стеклом, тусклым, но достаточно прозрачным, как первый лед над глубокой водой, похожая на белый рыбий хвост, трепыхалась прощальная ладонь нашего водилы. Мои кисти были скованы, и я просто кивнул ему. Кивнул и, признаться, оторопел. Я был абсолютно уверен, что приехал на «пятерке», а со мной почему-то прощались из «уазика», обычного ментовского «бобика», желтого, с синей ватерлинией на брюхе. Ошибки тут быть не могло – я узнал лицо нашего водилы. И оглянувшийся Сухомлинов подтвердил:

– О, Берсенев шлет тебе воздушный поцелуй! Попрощайся с дядей, Герман…

Может, конечно, водила по-быстрому сменил машину, но я не слышал ни шума мотора, ни хлопанья дверей. Да и прошло-то всего меньше минуты.

– А как это? – спрашивал я одновременно у всех. – Мы же вроде в «Жигулях»… – но меня никто не удостоил объяснением. Старлей только прибавил шаг, Сухомлинов и Усы Подковой, поспевая за начальством, тоже ускорились.

Я так и продолжал бы оглядываться, но вскоре зацепился ботинком за ледяной гребень чьего-то вчерашнего следа и наверняка упал бы, если бы не конвой. Следующие несколько метров меня больше волокли, чем сопровождали.

– Под ноги лучше смотри! – досадливо взвизгнул Сухомлинов. – А не башкой во все стороны ворочай, как гусь!

Окрик отрезвил меня. Удивление, оставшись без объяснения, улетучилось. В конце концов, какая разница, на чем мы приехали. Главное – куда…

Как-то сразу из темноты выросла высокая арка – темная глыба, подходящая для исторического музея, настолько широкая, что на ней могли бы разойтись два встречных поезда. Наши торопливые шаги отдались под ее сводами гулким тюремным эхом.

Двор опоясывал кирпичный забор, на вид довольно старый – кирпич был почти черного цвета. Забор смыкался с аркой и тянулся до противоположного конца дома. Посреди двора торчала бетонная избушка с окошками из рифленого железа – то ли бомбоубежище, то ли вентиляционная шахта – я никогда не понимал назначения этих построек. Росли раскидистые деревья – каштаны или клены, без листвы я бы все равно не определил, какие именно. Стояли три мусорных бака, набитые доверху.

Изнанка дома разительно отличалась от фасада. Плитки не было – лишь серая стена с узкими окнами, похожими на амбразуры. Они светились одинаковым оранжевым светом, словно за стеной горел единый для всех огненный источник.

То, что я в профиль принял сначала за техническую пристройку – нечто вроде склада продуктового магазина, – анфас оказалось отдельным одноэтажным особнячком, наполовину утопленном в окружающем его доме. На стене у водосточной трубы был отдельный номер, подтверждающий самостоятельность строения. Бровастые с лепниной окна были большими, со ставнями, их степенный купеческий вид портили только белые, как кости, решетки. Было сразу понятно, что этот дом стоял здесь и сто лет назад и, судя по всему, был ровесником черного кирпичного забора, а потом в семидесятых вокруг него надстроили многоэтажку.

Старлей шел прямиком к крыльцу с навесом. Поднявшись по ступеням, он потянул тяжелую дверь. Она крепко примерзла к порогу, и старлею пришлось несколько раз ее дернуть, прежде чем дверь поддалась. За это время я успел прочесть надписи на табличке. Верхняя, из крупных, покрытых облезшей серебрянкой букв, гласила: «Детская комната милиции № 7». И ниже буквами помельче: «Линейный отдел внутренних дел Орджоникидзевского района». Под строчками была стилизованная фигурка милиционера, ведущего за руку малолетнего правонарушителя. Последний едва доходил до пояса милиционеру, и было непонятно: то ли это милиционер ростом с дядю Степу, то ли правонарушитель уж совсем малолетний, какого-то детсадовского возраста.

Старлей галантно придержал нам дверь. Подпружиненная, она со стуком закрылась, едва он убрал руку.

– Добрались, – сказал Сухомлинов.

Усы Подковой длинно выдохнул, словно вынырнул после долгого погружения. Затем снял шапку и, зажав ее в кулаке, четырьмя касаниями вроде смахнул с себя налипший снег, точно скрыто перекрестился.

– И кто это ко мне в гости пожаловал? – наконец-то отозвался на произведенный нами шум певучий женский голос. Впрочем, певучесть его была ватная, будто кричали через подушку.

– Свои! – гаркнул старлей.

Стены небольшой прихожей покрывала эмульсионная краска, когда-то белая, а теперь серая, вся в мелких трещинах и вмятинах, похожая на осыпающуюся глазурь – такую приятно от нечего делать поддевать ногтем, отламывать чешуйку за чешуйкой. Друг напротив друга стояли фанерные кресла с откидными сиденьями, какие бывают в кинотеатрах. Висели стенды, густо облепленные всякими приказами, постановлениями и вырезками из газет. Из латунной рамки глядел портрет воспитателя Макаренко.

В прихожей было две двери. Одна, с замутненным окошком и ручкой-скобой, очевидно, вела в уборную – я слышал ржавый шум водопровода. Вторая дверь увесистой канцелярской породы напоминала вставший на дыбы кожаный диван.

– Ну, тогда милости просим, если свои! – снова прозвучал законопаченный ватой голос.

Старлей стукнул костяшками пальцев по глухой кожаной обивке, вроде спрашивая разрешения, и скрылся за канцелярской дверью.

Я присел на скрипнувшее кресло. На душе было не то чтобы спокойно, а как-то безразлично. Сухомлинов, заложив руки за спину, прохаживался вдоль стендов и то и дело зачитывал вслух мысли, вроде как приглянувшиеся ему содержательной глубиной:

– Центром учебно-воспитательной работы среди несовершеннолетних была и остается школа!.. Золотые слова… – Сухомлинов кивал, цокал языком, будто эта казенная газетная банальность действительно открыла ему глаза. – Именно школа… Была и остается…

Он повторял фразу на все лады, потом на минуту замолкал и снова разражался:

– Работники органов внутренних дел осуществляют не только функции принуждения, но и в первую очередь воспитания и перевоспитания!.. В самую точку! Не принуждения, а воспитания…

В отличие от Сухомлинова Усы Подковой проявлял болезненную озабоченность по поводу грязных подтеков с его оттаявших сапог:

– Надо же, как наследил! Ах ты!.. – полушепотом переживал он, перебегал с места на место, похожий на трусливого дога, у которого от гневного окрика хозяина вокруг оробевших задних лап всякий раз набегает внушительная лужа.

Про меня менты словно забыли, но это невнимание было подозрительно нарочитым. От скуки я пытался их расшевелить, заговаривал с ними, шутил. Они отвечали невпопад, вроде как и не на мой вопрос, или же просто отмалчивались, отводя глаза.

Мне вдруг стало не по себе от выразительного фальшивого надрыва, с которым читал Сухомлинов:

– Не дать оступиться человеку, предотвратить опасные последствия легкомыслия, безответственности!.. До чего замечательно сказано… Легкомыслия!..

Я уже обратил внимание, что паузы между отрывками были одинаковыми. Казалось, Сухомлинов панически не выдерживает тишины собственной подлости, борется с ней до последнего, а если становится совсем невмоготу, истерично читает со стенда любую подвернувшуюся чепуху – что угодно, лишь бы не начать передо мной оправдываться.

Я обратился к Усы Подковой:

– Товарищ старшина, а вы, оказывается, верующий. Я видел, вы перекрестились, когда зашли.

Усы Подковой вздрогнул и, проклиная новую лужу, переступил на чистый участок пола.

– А что, милиционерам разрешается верить в Бога? – наседал я.

Усы Подковой засопел, словно я сказал ему что-то обидное.

– А просто не надо подглядывать за мной! – вспылил он. – Я тебе не изверг какой-то!

– Ты знаешь, брат, ты тоже хорош! – зачастил Сухомлинов каким-то извиняющимся торопливым говорком. – Сам виноват! Отвечать за свои поступки надо! А ты как думал? Напакостил и в кусты? Нет, брат, не выйдет…

И Сухомлинов, и Усы Подковой определенно вели себя как люди, которые прекрасно осознают, что совершают гнусный поступок, стыдятся его, но при этом ничего поделать не могут.

– Вы бы наручники хоть сняли, а? – Я постарался в интонациях отразить душевное превосходство лихого человека над юлящими слугами закона.

– Да, да, надо снять! – прямо-таки загорелся Сухомлинов, точно только и ждал от меня этих слов.

Усы Подковой оглянулся на диванную дверь, достал из кармана ключик от наручников и протянул Сухомлинову:

– Давай ты…

– А чего я? – насторожился Сухомлинов и даже отступил на шаг. – Ты ж его закрывал…

– Я в этом смысле, что ты наручники снимаешь, – предложил Усы Подковой, – а я в уборную зайду, будто мне надо… Идет?

Создавалось впечатление, что менты заключают между собой какую-то сделку, только непонятно с чем – то ли с подлостью, то ли с совестью.

– Идет, – решился Сухомлинов.

Я с удовлетворением размял освободившиеся запястья. И не потому, что браслеты натерли мне кожу. Это были инстинктивные, из глубины веков, движения заключенного, временно освобожденного от пут.

– Вот и хорошо. Посиди пока… – Усы Подковой выразительно на меня посмотрел, словно намекая на что-то, и закрылся в уборной.

Сухомлинов самозабвенно читал, повернувшись ко мне спиной:

– Среди многих направлений деятельности органов внутренних дел одним из приоритетных и наиболее значимых для нашего общества является профилактика правонарушений и преступлений среди детей и подростков… – Он искусственно кашлянул, коротко оглянулся. – Ведущая роль здесь принадлежит подразделениям по делам несовершеннолетних…

Я поднялся с места и тоже подошел к соседнему стенду. Первым на глаза мне попалась репринтная копия какого-то старого документа. Подражая Сухомлинову, я вслух сказал:

– Декрет о комиссиях для несовершеннолетних от 14 января 1918 года… – Но к сожалению, сам декрет прочесть было невозможно – шрифт состоял из мельчайших расплывчатых буковок.

Я сделал пару шагов в сторону и оказался рядом с входной дверью. При желании я мог бы рвануть на улицу.

Сухомлинов точно прочел мои мысли и переместился от меня еще на один стенд:

– А вот поэзия. Настала ночь. Ни звезд, ни месяца. Сомкнули очи сонные дома. Но кое-где окошки светятся. Ученье – свет, а неученье – тьма… – Он снова стрельнул глазами, как бы приглашая меня к поступку.

Все это было очень настораживающим. Я сразу вспомнил о милицейских хитростях, позволяющих усугубить вину задержанного, и решил не поддаваться на очевидную провокацию. Во дворе стоит машина с Берсеневым, возможно, подъехал дополнительный наряд, и только я рвану, меня еще на ступенях перехватят, но тогда это уже будет побег.

Сухомлинов, увидев, что я вернулся на место, дернул головой как ужаленный конь. В голосе его звучало отчаяние:

– В системе органов внутренних дел были созданы одними из первых и имеют богатейшую историю подразделения…

Усы Подковой спустил воду. Унитаз зашумел так, словно сошла с горы снежная лавина.

– В мае одна тысяча девятьсот тридцать пятого года постановлением ЦК ВКП(б) были организованы секции по борьбе с детской беспризорностью и правонарушениями несовершеннолетних…

В уборной звенела водой раковина. Усы Подковой мыл руки. Я слушал Сухомлинова, и меня распирала гордость от того, как я легко раскусил подлый ментовский план.

– Огромный пласт советской литературы и кинематографа, посвященный проблеме воспитания подростков, давно стал классикой, полюбившейся не одному поколению. Фильмы «Путевка в жизнь» и «Заключенные»…

В этот момент отворилась канцелярская дверь, и показался старлей. Сухомлинов умолк. Выскочил из уборной Усы Подковой, точно он, притаившись, ждал появления старлея, и произнес с досадливым удивлением:

– А ты сознательный оказался, Герман. Молодец. Пойдешь на перековку. Только нас в этом уже не вини… – а Сухомлинов развел руками с видом хирурга, сделавшего для безнадежного пациента все возможное.

В прихожую вслед за старлеем вплыла грушеобразная тетка лет сорока с небольшим, вполне миловидной внешности – ей шли и фиолетовые тени, и прическа корзиночкой, и серьги с рубиновыми камушками. Все портили мужицкие, грубой формы малиновые щеки, поросшие белесым пушком, в котором наподобие цветочной пыльцы застряли комочки пудры. Вообще, если бы не китель с капитанскими погонами, ее можно было бы принять за какую-нибудь добродушную гражданскую бегемотиху, старшего товароведа из «Детского мира» или бухгалтершу.

– И кого это мне привезли? – певуче спросила толстуха.

Вопрос явно был риторическим. Старлей наверняка все обо мне рассказал.

– Германа Рымбаева привезли, – поддержал игру старлей. – Знакомься, Герман. Старший инспектор и капитан милиции Данько Ольга Викторовна.

– Так слишком официально. – Тетка отмахнулась. – Ко мне можно обращаться просто, по имени-отчеству.

Чуть поджав губы, она несколько секунд сверлила меня, как ей самой, очевидно, казалось, проницательным взором. На деле только прищурила глаза и склонила голову набок.

– Н-да… Подростковый максимализм на все лицо, – поставила она наконец диагноз. – Рассказали мне тут про тебя, Герман. Хорош… – Она покачала головой, словно под микроскопом рассмотрела всю мою неприглядную суть. – Ничего не скажешь…

– Ольга Викторовна, – заныл я, – я ничего такого плохого не делал. Это какое-то недоразумение. – Тут я решил схитрить и подлизаться: – И с прошедшим вас праздником Восьмого марта!

– Вину отрицает, – сказал старлей. – Упирается, как партизан.

– Нет, – энергично встряхнула серьгами Ольга Викторовна. – Он не партизан, а самый настоящий диверсант! Партизаны за Родину погибали, а этот до других вещей додумался… А за поздравления спасибо, Герман. Для меня это добрый знак, что ты человек не совсем пропащий.

– Уже, наверное, девять часов, – продолжал я жалобным тоном. – А у меня еще уроки не сделаны…

– Сегодня ж суббота, – весело удивился старлей.

– Не ваше дело! – огрызнулся я, досадуя на явную оплошность. – На понедельник много задали. Вы тут меня задержали по ошибке, а мои родители волнуются!

– Вот когда ты о родителях-то заговорил… – закручинилась лицом инспекторша, хотя глаза ее хранили лукавый прищур. – А раньше ты о них подумал, перед тем как… преступление совершать?! Да, большую ты промашку дал, Герман…

– Оступился, – с улыбкой поддакнул старлей.

– Но мы-то для того здесь и находимся, – подхватила улыбку Ольга Викторовна, – чтобы выполнить самую главную нашу задачу – уберечь подростка от дальнейших неверных шагов. Так что не бойся, Герман, в беде не оставим, будем за тебя бороться! – Она решительно рубанула рукой воздух.

Если менты еще отличались живой речью, а значит, и какой-то подвижностью души, способной к неожиданному поступку, то механический голос инспекторши перечеркивал все надежды. Со мной говорил не человек, а методический сборник, от которого нельзя было ничего добиться, кроме того, что в нем написано.

– Ну, мы пойдем, товарищ капитан? – спросил старлей.

– Идите, – кивнула инспекторша. – А мы продолжим с Германом у меня в кабинете. – Она положила руку мне на плечо. – И разговор у нас будет непростой, с песочком разговор.

– Мне в туалет надо, – буркнул я.

– По нужде? – уточнила инспекторша.

Я поежился от гнусного казенного слова.

– Сходи, – разрешила она и сама открыла дверь в уборную.

Возле унитаза на гвозде висел, похожий на хомут, стульчак. Кран был обычный, без смесителя – только с холодной водой, от которой руки, а за ними все тело покрылось мурашками. Полотенце на крючке пахло подмокшей плесенью, так что я предпочел вытереть руки о штаны.

– Счастливо оставаться, Герман! – крикнул из прихожей старлей.

– До свидания! – откликнулся я. – И спасибо вам огромное за все, что вы для меня сделали! – не удержался я от сарказма.

– Не-е-е за что, – это, кажется, проблеял Сухомлинов.

Послышались удаляющиеся голоса и гулкие деревянные шаги на крыльце, словно ступали не ноги, а протезы, потом стало тихо, лишь вода шелестела в трубах.

Ольга Викторовна встретила меня широкой улыбкой. Я заметил, что левый клык у нее выпачкан в губной помаде.

– Оправился? – уточнила она. – А теперь побеседуем, – и гостеприимным жестом распахнула пухлую кожаную дверь.

Я прошел в кабинет Ольги Викторовны. Возле входа, как стражники, стояли шкафы, какие бывают в библиотеках для хранения карточек – с множеством ящиков. Над письменным столом возвышался двухэтажный, выкрашенный голубой краской сейф. На маленькой тумбе электросамовар ронял на поднос редкие капли. Стены были увешаны рядами фотографий в одинаковых деревянных рамках, какими-то вымпелами и почетными грамотами.

Кабинет троился, как сказочное распутье. Смежное пространство слева было занято под кухню – в проеме я увидел газовую плиту, мойку с черной облупившейся подпалиной и посудный шкафчик. Дверь направо – усиленного тюремного типа с внушительным засовом – наверное, вела в изолятор. Третья дверь возле письменного стола была густо закрашена белым в тон со стеной. Возможно, раньше это был черный ход, а теперь дверью не пользовались, поскольку дом замуровали в девятиэтажку.

Лишенный окон, кабинет производил довольно тягостное подземное впечатление.

– Присаживайся. – Ольга Викторовна указала мне на стул, а сама, обойдя письменный стол, уселась напротив.

Стол, почти полностью заставленный, напоминал архитекторский макет: стопки бумаг, как дома-пирамиды, фасад печатной машинки – мавзолей. Лампа, телефон, пепельница с пачкой «Космоса» и вентилятор, сгрудившиеся вокруг бюстика Ленина, – все это создавало подобие городского ансамбля в миниатюре. На «площади» прямо перед Ольгой Викторовной лежала раскрытая папка.

Ольга Викторовна достала сигарету, щелкнула зажигалкой, затем включила вентилятор, и под его мягкий гул холодно спросила, оглядев меня так, точно впервые увидела:

– Фамилия? – Она выдохнула дым и стиснула пальцами блестящую никелем ручку.

– Вам уже сказали, – недовольно поморщился я.

– Есть установленные правила, и не тебе их обсуждать, – строго отрезала Ольга Викторовна. Она схватила какой-то лист. – А чего тут такое написано и зачеркнуто? Пидо… Что за баловство? Это же документ! Как твоя настоящая фамилия?

Меня аж передернуло от злости. Сволочь старлей все-таки не пошутил насчет Пидорова.

– Рымбаев! – чуть ли не крикнул я.

– Имя, отчество?

– Герман Александрович.

Я отвечал, а Ольга Викторовна записывала, то и дело сверяясь с листком из старлейской планшетки. Закончив, Ольга Викторовна прикрепила бумаги к скоросшивателю папки и закрыла картонную обложку. Я перевернуто увидел крупное типографское слово «ДЕЛО», потом свою фамилию и чуть пониже в кавычках – «Мультики».

Ольга Викторовна вынула чистый лист, протянула его мне вместе с ручкой:

– Теперь пиши объяснительную, Рымбаев.

– А что объяснять? – невинно спросил я.

– Как дошел до жизни такой. Про вечер сегодняшний тоже напиши. Только правду. Проявишь сознательность и обо всем честно расскажешь – поставим тебя на учет всего на три месяца. А потом, если на тебя не поступит никаких нареканий, – голос Ольги Викторовны поднялся вверх по бодрой параболе, – снимем с учета, и делу венец! Станешь как и все нормальные советские учащиеся. А врать начнешь, – бодрые интонации свалились в пропасть, – тогда все… Давай посиди, сосредоточься. Я даже выйду, чтобы не отвлекать тебя.

Ольга Викторовна торопливо раздавила окурок и встала из-за стола. Грузным шагом прошла к двери. Я подумал, что ей просто приспичило в туалет, поэтому она сказала, что не хочет мне мешать.

От Бормана и Леща я не раз слышал, что нельзя говорить милиции правду, что отпираться нужно до последнего и ни в чем не признаваться. Я крупно вывел: «Объяснительная». Что писать дальше, я не знал.

Меня отвлекли многочисленные фотографии в деревянных рамках. Они занимали чуть ли не половину торцевой стены. Это были коллективные снимки, какие обычно делают в школах в конце учебного года – заключенные в овал портреты, развешанные в несколько рядов, как бусы: вверху – директор, завуч, преподаватели, нижние ряды – бусины-ученики. Только в этих рамках были люди в милицейской форме, а нижнюю гирлянду составляли перевоспитанные нарушители. Везде имелась надпись: «Детская комната милиции № 7» и стоял соответствующий год. Попадались совсем старые, пожелтевшие от времени фотографии, с какими-то вымершими довоенными лицами. Самая древняя датировалась двадцать первым, а последняя – семьдесят седьмым годом. Я сразу узнал на ней Ольгу Викторовну – «Данько О. В., старший инспектор». Она была еще на полдюжине фотографий. Я из интереса проследил трудовой путь Ольги Викторовны в обратную сторону: от капитана до младшего лейтенанта – когда она пришла на работу в детскую комнату милиции. Юная Ольга Викторовна в окружении своих коллег улыбалась мне из далекого шестьдесят третьего года.

По-хорошему, для полной исторической картины не хватало по меньшей мере половины снимков, но фотолетопись тем не менее производила впечатление очень подробной. У всей этой избирательности определенно имелся какой-то скрытый принцип.

Я еще раз оглядел фотографии, и меня вдруг осенило. Они все были нечетного года. Мне почему-то стало неприятно. В сердце снова стукнуло какое-то нехорошее волнение, как в момент, когда я увидел, что мне каким-то немыслимым образом подменили машину. Хотя я и сам не осознавал, что именно меня насторожило. Может, потому что шел восемьдесят девятый год – нечетный…

Тревога подстегнула мое вдохновение, я сел за стол и буквально за минуту написал: «После школы я решил погулять по проспекту Ленина. Я шел по улице Доватора. Рядом со мной находилась компания подростков. Это были незнакомые мне ребята. В этот момент из какой-то машины закричали: „Стоять!“ Подростки испугались и побежали. Я тоже испугался и побежал вместе с ними. Из машины вылезли взрослые люди и погнались за нами. Мне было очень страшно, и я продолжал убегать, так как я не понял сразу, что это сотрудники милиции. Когда они догнали меня, я неожиданно увидел, что это милиционеры. Я обещаю, что впредь больше никогда не буду убегать от милиции». Я перечитал написанное, остался доволен, поставил число и подпись.

Через минуту я заскучал и вернулся к фотографиям. Я обратил внимание, что нарушители появлялись лишь единожды и, видимо, перевоспитавшись, навсегда исчезали, зато воспитатели часто всем составом кочевали из снимка в снимок, иногда к ним добавлялись новые лица, а кто-то из прежних уходил – одним словом, все, как в жизни. К примеру, до Ольги Викторовны с пятьдесят девятого по семьдесят первый год старшим инспектором работала некая Вол М. А., а до нее была Шепетько С. Ф. Карьерный рост отражался на фотографиях перемещением с периферии бус к середине, а потом центральная бусина выпадала, и ее место занимало соседнее лицо. Так Шепетько потеснила Суханову Л. Р., затем Вол отставила Шепетько и пребывала на посту старшего инспектора, пока ее место не заняла Ольга Викторовна Данько. В этом тоже отмечалась своя тенденция. В двадцатые и тридцатые годы, и даже в сороковых среди начальства преобладали мужчины, а вот начиная с пятидесятых годов Детскую комнату милиции возглавляли только женщины.

Я перевел взгляд на пожелтевшую вырезку из газеты – ее тоже поместили в рамку под стекло. Статья называлась «Вернем ребят!»:

«В далеком 1921 году на улице Пролетарской в старом одноэтажном особняке впервые появились люди в милицейской форме, педагоги, что говорится, от Бога, настоящие энтузиасты своего дела. Немало повидали эти стены. Сколько искореженных судеб выправили они – не десятки, сотни! Разными бывали подопечные Детской комнаты милиции № 7. Недоверчивые, злые, отчаянные, молчаливые, угрюмые. Всякими были и начала их кривых дорожек. Но ни одного не оставляла Комната, до последнего боролась за каждого подростка, всех выводила на большой светлый путь!

В послевоенные годы приступила к работе фронтовичка Мария Александровна Вол. Пришла на улицу Пролетарскую, 3 и отдала двадцать пять лет делу предупреждения детской преступности. Давно повзрослевшие мальчишки с теплом и благодарностью вспоминают женщину в форме с погонами майора. Худощавое лицо, густые брови вразлет, упрямая линия рта, гладкие темные волосы на прямой пробор, и юные, с добрым блеском, карие глаза. Нет, нет, она скорее похожа на учительницу, чем на воспитателя из исправительного учреждения!

„Большинство ребят, оказавшихся у нас, сразу осмысливают трагизм совершенных ими проступков, – говорит Мария Александровна. – В эти минуты душевного пробуждения важно, чтобы воспитатель стал мудрым советчиком, моральной опорой для провинившегося подростка“.

Уже в далекие двадцатые годы при Детской комнате создается реформаторий. Долгое время его возглавлял человек замечательной судьбы, в прошлом беспризорник, а потом Учитель с самой что ни на есть большой буквы – В. Т. Гребенюк. В пятьдесят седьмом году к нему присоединился его ученик, бывший воспитанник реформатория – Р. А. Разумовский, спустя десятилетие сменивший своего наставника на почетном посту заведующего.

Изо дня в день на улице Пролетарской ведется незримый бой за каждого подростка, за будущее, за новую жизнь. Как любит повторять Мария Александровна: „Необходим постоянный контакт с учебными заведениями, профилактическая работа в школах, мероприятия по организации досуга подростков, контроль над неблагополучными семьями“.

Не так-то просто найти этот скромный домишко по улице Пролетарской. Да и саму улицу поди поищи. Что такое? Разве может улица состоять из одного дома?! Оказывается, может! В семидесятом году город решил снести все старые дома на Пролетарской и выстроить новую современную улицу имени героя Великой Отечественной войны Яна Миткелиса. Вот тут-то и проявился характер Марии Александровны Вол. А как же пятьдесят лет героической истории?! Бывшая фронтовичка надела боевые награды и пошла в обком. Убеждала, доказывала, спорила – до хрипоты. После горячих дебатов было принято решение: особняк оставить в качестве архитектурного памятника. Тогда же был найден и выход. Новый высотный дом бережно укутал собой маленький особняк. Как и в прошлые пятьдесят лет Детская комната милиции № 7 находится по адресу Пролетарская, 3, и это одновременно и сама улица, и единственный дом на ней, заключенный в девятиэтажную высотку № 49а на улице имени Яна Миткелиса.

Многое сделано. Недаром после ухода Марии Александровны на заслуженный отдых в семьдесят первом году среди ее коллег осталась поговорка: „Пахать, как Вол“. Педагогическую эстафету переняла ее ученица – старший лейтенант милиции Данько О. В. Но и сейчас Мария Александровна продолжает активно работать и передавать свои навыки молодым сотрудникам правопорядка, проводит семинары-совещания, готовит методические сборники о передовом опыте работы инспекторов Детской комнаты милиции № 7. Как тут не вспомнить слова полковника милиции Коваля Анатолия Георгиевича, возглавляющего областную службу по делам несовершеннолетних: „Всю жизнь посвятили они воспитательной работе, сохранив чудесную способность видеть в малолетнем правонарушителе прежде всего личность. Через годы пронесли пламенную веру в правоту своего благородного дела – возвращение оступившихся ребят!“»

Текст шел вперебивку с фотографиями: Вол одна или в компании сослуживцев. Не знаю почему, но глаза мои зацепились за одно внешне ничем не примечательное мужское лицо, на треть скрытое могучим плечом Ольги Викторовны. Я просмотрел список фамилий под групповым снимком: Ушакова, Прохорова, Юсынюк, Лыкова, Дагаева, собственно, сама Мария Александровна Вол, за ней Ольга Викторовна Данько и какой-то Разумовский. Как-то сразу я вспомнил, что этот Разумовский единожды упоминался в статье, но кроме этого, я определенно видел его на фотографиях «летописи». И уже тогда это лицо чем-то смутило меня…