Текст книги "В двух шагах от рая"

Глава 5. Епимахов

В первый вечер Шарагин не разглядел, что лейтенант Епимахов относился к числу тех людей, поговорив с которыми накоротке, наполняешься сочувствием и отчасти даже жалостливой тревогой. Уловил Шарагин в Епимахове за его неистребимым не то юношеским, не то совсем детским интересом к войне и азартом какую-то отдаленную, еще не разыгравшуюся трагедию.

Новый взводный оказался не по-армейски начитан и образован. Кость – армейская, вэдэвэшная, а сердце – мечтателя.

Увидев как-то по прошествии нескольких недель Епимахова в роли ответственного по роте, Шарагин усмехнулся:

– Такой массивный череп зажимать ремнями и портупеей – преступление! Пойдем, Николай, подышим свежим воздухом. Хорошо учился? – как бы невзначай поинтересовался, прикуривая, Шарагин.

– Да неплохо вроде бы, – скромничал Епимахов.

– Все помнишь?

– Все…

– Ну так вот – забудь всю эту ахинею!

Из Епимахова ученик получился послушный, внимательный и благодарный; он впитывал советы жадно, как промокашка, и с вопросами не стеснялся больше: а что в такой ситуации обычно делают? а если так выйдет? Во все вникал до мелочей.

Только тянуло его больше говорить на другие темы. Как мальчишка (да мальчишкой он, по сути дела, и был – солдатам старослужащим почти ровесник!) заглатывал Епимахов все услышанное и тут и там о войне, все героическое и трагическое; о войне, что жила совсем близко, где-то за оградой части, и все видели ее много раз, все, кроме него.

Не терпелось, как водится новичку, Епимахову испытать, проверить себя в бою, под огнем, и награды, пожалуй что, мерещились, подвиги разные.

А в глазах, в этих голубых глазах и в не пораженном пока войной взгляде читался не высказанный Шарагину вопрос, почти по теме, но не совсем: «А ты сам много убивал? А что при этом чувствовал?»

Мелькал вопрос тот, да и нырял обратно – не решался лейтенант Епимахов вот так напрямую, в лоб спрашивать о подобных вещах, хоть и друзьями они уже заделались.

У Женьки Чистякова и спрашивать не надо было: убивал – не убивал?

Возьми пересчитай ушки, а Шарагин – другой. Умел слушать внимательно, любил читать, если на то было время. Только он оценил привезенные Епимаховым книги. А остальные до сих пор смеются и будут смеяться до конца его, Епимахова, службы в полку.

– Что это у вас такое тяжелое, товарищ лейтенант? – со свойственным прапорщикам отрепетированным уважением по отношению к офицерским погонам, с плохо скрываемой надеждой в голосе от предвкушения халявы интересовался при знакомстве старший прапорщик Пашков, приподнимая и опуская чемодан новичка. – Пивка, наверное, захватили? Умираю, хочу пивка!

– Не-а.

– Колбаса? Сало? – гадал уже немного разочаровавшийся, но все же надеявшийся на чудо старшина.

– Нет. Вещи разные, а в основном – книги, журналы.

– Че-во? – не поверил ушам старший прапорщик Пашков. – Книги сюда тащили? Ты че, очумел? – не сдержался от неожиданного поворота Пашков и перешел на «ты». – Зачем они тебе?

Отчасти обидно где-то было новоиспеченному лейтенанту, что в таком тоне говорит с ним, офицером, прапорщик, но возраст Пашкова и тот факт, что прослужил он здесь в Афгане дольше, не позволяли Епимахову сердиться. К тому же они были в комнате одни.

Епимахов постарался представить его просто добрым и глупым, почти вдвое старше себя, мужиком, к тому же Пашков действительно таким и был в жизни, и с первых минут это читалось на лице, пусть он и напускал на себя важность.

– Читать. Я так подсчитал, что на первый год хватит. Есть, кстати, очень интересные, детектив есть один… Потом достану, покажу.

– Дожили… На войну книги привозить стали. Ты только никому не говори об этом.

– О чем?

– Что книги тащил через границу.

– Почему никому не говорить? – спросил Епимахов.

– Не поймут…

Понять мог только Шарагин. В этом Епимахов убедился сразу. Иным он был, не как остальные офицеры. Только с бойцами напускал строгость, а так – дружелюбен, открыт, негруб, и циничность – чисто напускная. Да и кто бы еще стал с новичком разговаривать по душам:

– Ты думаешь, что сразу лицом к лицу с ними столкнешься? Не завидую тебе, если это будет так, если в глаза им живые придется заглянуть. Заглянешь – значит, слишком близко подошел. Вряд ли потом кому пересказывать придется. Лучше уж мертвых духов после боя рассматривать… И не думай, никогда не думай, что хитрей их. Духи за тобой весь день могут наблюдать из укрытий, а как найдут слабинку, самое уязвимое место, так засадят туда. И вот еще… Не стесняйся быть дотошным и въедливым с бойцами. Не сюсюкайся – на шею сядут. Если не можешь строгостью держать – бей! Мордобой на войне – хороший воспитательный прием, профилактика против потерь. Видишь, что оборзели «слоны», – мочи их! Чтоб не разбаловались и вольничать не привыкли после Чистякова. За этими хануриками, знаешь, глаз да глаз нужен! Следи, чтоб бензин не сливали духам, чтоб броники не снимали на выезде. Сдохнет от пули – сам потащишь! У Женьки они как по струнке ходили. И сберег их Женька. Теперь благодарны, что мочил их каждый день, живы остались…

– Но ты ведь не бьешь их, как Чистяков… – подловил Епимахов.

– Вот прослужишь здесь с полгода, тогда решай: либо по печени солдата бить, либо на «вы» называть… Я, кстати, ты меня просто не видел на боевых, но я, если надо будет, могу похлеще Женьки двинуть. Если за дело… Ты давай-ка загляни, – Шарагин кивнул на модуль, – все ли там в порядке, и пошли на обед. Есть хочется.

– А когда, Олег, как ты думаешь, в город удастся поехать? – уже в столовой спросил Епимахов.

– Без году неделя, а уже в город рвется, – с ноткой высокомерия сказал Немилов.

– Интересно ж посмотреть…

– Чеков-то накопи сперва, – посоветовал через стол Зебрев.

– Все в свое время… – подмигнул Шарагин.

Хлебая из пластиковой тарелки суп, вспоминал Шарагин свой первый выезд в город – нелегальный. Тогда вместе с Иваном Зебревым, который собирался в отпуск и которому кровь из носа надо было закупиться, отправились они на свой страх и риск по дуканам. Дело в том, что, на их беду, вышел приказ и в город вообще никого не пускали по соображениям безопасности. Только с письменного разрешения начальника штаба армии дозволяли выезд.

Переоделись они «в гражданку». Договорились за литровую бутылку «Столичной», чтобы вывезли их мужики на бронетранспортере из полка, а всю дорогу переживали, что случится какое построение, тревога и в полку заметят отсутствие. Замполит Немилов опять же мог настучать. Прятались от патрулей.

Шарагин просто обомлел, когда первый раз вошел в дукан и увидел изобилие импортных шмоток: джинсы, материал любой на платья, обувь, складные солнцезащитные очки, часы кварцевые, зажигалки всякие, и так обидно стало вдруг за Лену и Настюшу, что сидят они там в Союзе и ничего подобного никогда в своей жизни не увидят.

Как же потом отчитывал их Моргульцев! Словно пацанов! Чуть не лопнул от негодования ротный, узнав, что надули его лейтенанты, кричал и кричал, минут двадцать кричал, весь красный стал, как сваренный рак, и вынес приговор:

– Объявляю строгий выговор с занесением внутрь!

Это означало, что ротному надо поставить пол-литра, чтобы он нервы в порядок привел.

– Пошли? – поднялся из-за стола Епимахов. Перебил Шарагину воспоминания.

– Иди-иди! Я чайку попью…

Почти все пообедали. Шарагин сидел в пустом зале. Лениво смахивал крошки хлеба со столов солдатик, у кухни ворковали две официантки. Боец без ремня мыл пол. Олег макал кусочки сахара в стакан чая, обсасывал их, держа двумя пальцами.

В тот день, когда провернули вылазку по дуканам, он был несказанно счастлив. Вместе с Зебревым он отправлял в Союз, домой, первые подарки для Лены и Настюши, дополнив их безделушками – музыкальной открыткой и баночкой чая…

…с бергамотовым маслом… не какой-нибудь там грузинский и даже не индийский с тремя слонами!.. вот обрадуются!..

Зебрев не поленился, заехал с посылкой к Шарагиным, посидел, рассказал, что живут они и служат хорошо, успокоил Лену, что опасности почти никакой, изредка только столкновения происходят на границе где-то, но это вдали от расположения полка. «Жена у тебя, – признался Зебрев, – необычная, грым-грым. Скромная бабенка, робкая. Мне б такую. Я ей бакшиши-то из сумки вынул, а она пакет даже не раскрывает. Отложила на диван. Еле уговорил посмотреть…»

Шарагин прихватил банку кабачковой икры, поблагодарил куривших за столиком в углу официанток и пошел в роту.

Моргульцев выглядел недовольным, с ходу выпалил:

– Собирайся! Завтра на выезд.

– Опять? Куда?

– А хер его знает! Из политотдела звонили. Там у них какой-то то ли продотряд, то ли музотряд, то ли агит-отряд. Тьфу ты! Не понял я толком, не спрашивай! Не нервируй меня, Шарагин! Я сегодня в плохом настроении, сразу предупреждаю!.. Чего стоишь?

– Жду более детальных указаний.

– Уши прочисть, Шарагин, я сказал: завтра на выезд!

– Так точно, куда едем-то?

– Откуда я знаю?! Бляха-муха… Значит, так, задача простая. Нужна, видите ли, рота охраны в сопровождение, чтоб, понимаешь, по кишлакам кататься, духов на балалайке учить играть!

– Серьезно?

– Ну откуда я на хер знаю?! Машины разваливаются, запчастей нет, списывать пора, не то что по кишлакам с самодеятельностью разъезжать! Я им говорю: «Не готова рота к выезду!» А мне: «Приказ, бля, выполняй!» Короче! Бляха-муха! Завтра в четыре ноль-ноль выходим…

Глава 6. Агитотряд

Десантная рота с грохотом ползла через еще не проснувшийся Кабул, словно в отместку за собственный недосып хотела разбудить ненавистных афганцев. БМП скрежетали по асфальту гусеницами, гудели мощные двигатели, рыскали фары-искатели, высвечивая в темноте каменные заборы и редких в столь ранний час людишек. И только когда рота пересекла весь город, начали просыпаться муллы. С минарета через репродуктор разнесся пронзительный крик: «Аллах акбар!»

Загадочный агитотряд дожидались больше трех часов на северном выезде из города, перед последним контрольным пунктом армейской дорожной комендатуры.

Моргульцев бранился, связывался со штабом, выяснял, куда запропастились «артисты». Солдатня дремала.

– Бардак! Бляха-муха!

Рассвело. Проснулись ночевавшие на площадке перед КПП комендачей водители, умывались, чистили зубы, завтракали, наконец, их колонна грузовиков под прикрытием бронетранспортеров тронулась в сторону Саланга.

Так происходила временная смена власти в Афганистане. С утра до вечера на дорогах хозяйничали советские, с наступлением сумерек – правили духи, и любое передвижение по трассе прекращалось.

Лейтенант Епимахов сидел, не расставаясь с автоматом, на башне БМП в шлемофоне, в новом бушлате, серьезный и сосредоточенный.

…пусть прокатится на экскурсию, поторчим пару дней на воздухе – и в полк…

Наконец прибыл агитотряд. Офицеры и механики-водители, те, у которых имелись, надели очки, мотоциклетные и горнолыжные, чтобы пыль не слепила глаза. Шарагин кивнул приятелю. Епимахов в ответ поднял большой палец, мол, полный ажур!

Рота перестраивала боевой порядок, пропуская между бронемашинами грузовики.

Поднялись на пригорок. И дыхание перехватило: развернулась перед ними красивейшая долина, разрезанная пополам вьющейся бетонной дорогой, а в глубине долины, затерянные в «зеленке», и особенно по краям, приклеенные к горным уступам, как грибы на пеньке, собрались один к другому афганские домишки, образуя кишлачки.

– Я ноль-третий, я ноль-третий! Как слышите меня? Прием! – раздался в шлемофонах голос Зебрева.

– Я ноль-первый, слышу хорошо! Прием! – ответил Моргульцев.

– Ниточка движется нормально, – переговаривался с ротным Зебрев. Его машины шли последними – в замыкании.

Если бы не опасность, занятное дело наблюдать, как вьется по бетонке колонна: бронемашины – следом несколько «КамАЗов» – бронетранспортер агитотрядовский – «уазик» с красным крестом – БТР – бензовоз – БМП – «ЗиЛ» – снова броня – парочка «Уралов» – БРДМ со звуковещательной станцией – еще «КамАЗы» – и еще одна боевая машины пехоты – в замке.

– Внимание влево! – басил в эфире Моргульцев. И стволы БМП развернули влево. Замелькал разрушенный артиллерией кишлак, что означало «будь начеку!». Навстречу двигались афганские пассажирские автобусы и грузовики.

Колонна миновала выстроенные вдоль дороги советские и афганские заставы, подбитую когда-то военную технику, ржавеющую на обочинах, одинокие памятники погибшим советским солдатам.

Добрались до уездного центра, постояли, пока согласовывали предстоящую работу с афганцами. Епимахов отвечал афганцам доброй улыбкой, кивал выклянчивающим мальчишкам.

– Не стоит принимать звериный оскал за дружескую улыбку! – предупредил проходивший мимо ротный.

– Да что вы! Это же дети!

– Сукины дети! – уточнил Моргульцев.

Несколько афганцев в военной форме, но без оружия забрались на первую БМП – показывать дорогу к кишлаку. Селение выбрали, как нарочно, подальше от дороги. Тревожно было забираться в такую даль. Переглядывались офицеры и солдаты – не западня ли?

– Надо было сперва блоки выставить, а потом уж лезть в эту дыру! – бубнил Моргульцев.

В кишлаке рота расползлась, заняв оборонительные позиции. Прижались к дувалам боевые машины пехоты, затаились.

– Они глупостями занимаются, а мы их прикрывай! – негодовал ротный. – Без саперов полезли по проселочной дороге!

Одного Епимахова, не понимавшего пока всей опасности затеи с посещением отдаленного кишлака, не нюхавшего пороха, не знавшего коварности афганцев, воодушевляла ура-пропагандистская акция агитотряда. Охватила лейтеху революционная эйфория. Офицеры агитотряда, и те озабоченно поглядывали на холмы, на мелькавших в толпе афганцев вооруженных людей.

– Это кто с автоматом и четками? – наконец-то забеспокоился Епимахов. – Это не душман?

Нахохлившийся, как воробей, переводчик агитотряда, щуплый узбек, прищурился:

– Ты это слово не употребляй. Это значит враг. А этот, – он кивнул на афганца, – из отряда самообороны.

– А-а…

– Недавно приехал?

– Ага… Николай. – Епимахов протянул переводчику-узбеку руку.

– Тулкун. – Рука у узбека была маленькая, безвольная.

– Слушай, Тулкун, ты не мог бы мне подсказать несколько фраз, а то так хочется что-нибудь сказать афганцам?!

– Какие фразы? – Узбек насторожился, прищурился.

– Ну, например: «Как дела?», «Все ли в порядке?»

– Афганцы обычно говорят: «Джурасти, четурасти?»

Епимахов записал в книжечку. Повторил вслух. Афганец с автоматом, из отряда самообороны, заулыбался.

– Джурасти, четурасти, хер расти до старости, прилетят верталетасти, будет всем …издец! – передразнил прапорщик Пашков.

– Я тебе советую, – сказал узбек, когда Пашков ушел, – выучить несколько сур из Корана.

– Зачем?

– Всегда может пригодиться.

Епимахов записал под диктовку переводчика длинное предложение:

– А что это значит?

– Это значит, что нет бога, кроме Аллаха, и Мохаммад – его пророк. – Переводчик взял Епимахова за руку, понизил голос: – Если вдруг попадешь в плен, повторяй эту фразу, духи тебя не убьют… Извини, мне надо помочь доктору. Потом скажу.

«В плен? – опешил Епимахов. – Я не собираюсь попадать в плен к бандитам! И о пощаде, как этот узбек, просить не стану!..»

Непривычно ощущал себя Шарагин, участвуя в благотворительной акции агитотряда. Сидел он на нагретой солнцем броне, курил, наблюдал за холмами, за бородатыми афганцами с оружием, за действиями агитотряда.

…правильно Моргульцев говорит: «…хороший афганец – мертвый афганец»… в Афгане все кишлачки стремные… с этими бородатыми шутки плохи… отвернешься – нож в спину воткнут за милое дело…

…вот так вот мы и профуфукали Афган! Вместо того чтобы БШУ нанести, они с ними сюсюкаются, думают, что за мешок зерна афганцы в друзей превратятся!..

Как бы не так! Разбежались!..

Воевать привык он против афганцев, а не в гости по кишлакам ездить, с бачами якшаться. А тут:

…доктор Айболит в белом халате их осматривает, умора! хорошо хоть бойца с автоматом рядом поставил охранять, от этих обезьян что угодно можно ожидать, говорят: кишлак поддерживает народную власть, да хер он вам поддерживает!.. просто мужики все в горы ушли или в Пакистане в лагерях мины ставить учатся, что же им еще делать? работы никакой, пахать и сеять разучились! а вернутся мужики – так кишлак вновь духовским станет… дед весь в язвах каких-то к доктору Айболиту протискивается, к столику с лекарствами… у нас таких из больницы не выпускают, в лепрозорий тебя надо отправить, дед, а ты каждый день, конечно же, в поле еще вкалываешь…

Айболит ватку в раствор бульк, по коже деду раз-раз, не боится заразу подцепить Айболит, иди, говорит через переводчика, иди, дед, следующий… дехкане, слово какое! вроде нашего: рабочие и крестьяне! дех-ка-не! потянулись труженики афганского села из домов, поверили, что их вот так одним мазком, одной таблеткой от всех сразу недугов излечат! блажен, кто верует! младший лейтенант-переводчик только и успевает врачу с ихнего разъяснять: гепатит, язва, давление, понос, триппер… а медсестра агитотрядовская, ох! вот девка что надо! ради такой готов и неделю в кишлаки ездить… женщин афганских осматривает… под задранную паранджу стетоскопом нырк… там, небось, грязи-то! с рождения не мылась… лица не видать… страшна, наверное, как сто китайцев страшна… медсестра ей сердечко слушает: тук-тук, тук-тук, и не догадаешься сразу, сколько ей лет – двадцать пять или шестьдесят пять – у всех руки одинаково до черствости высохшие, а остальное под балахоном скрыто… эх, медсестричка, лучше бы ты мое сердце послушала!.. а у грузовика дележка идет, мешки с зерном уходят за просто так, калоши дармовые расхватывают духи… у нас у самих страна не вся обута, без дорог который век живем! грязь везде, в любом городе, лучше б нашим, советским гражданам, бесплатно калоши раздавали: на-те, это вам заместо асфальта!.. а бабаи-то в драку полезли, толкаются, как их там называют? саксаулы? аксакалы! старейшины! как петухи дерутся, им дай волю – такую драку устроят! зерно выдают мешками, халява!.. кино запустили… на кой хрен этим папуасам кино показывать?! фильм-то тем более советский, художественный… «Анна Каренина», что ли? с переводом, правда, но разве поймут бачи, что там на экране делается!.. одну часть показали и сворачивают кино… поагитировали…

…а у бээрдээма, что надрывается бабайскими песнями через громкоговоритель, листовки разбрасывают… ну зачем, зачем, скажите вы мне, этим бабаям листовки? да они же все подряд неграмотные! они даже подтираться бумагой не научились!

…лейтенант, который Айболиту помогал, теперь беседует со старейшинами… вы им, бля, еще под баян спойте, хороводом походите, может, тогда они нам хоть в спину стрелять не станут, когда будем выбираться из этого кишлака! накроют нас здесь с этим агитотрядом!..

– Наконец-то закончился балаган! – обрадовался Моргульцев.

Поползли обратно на основную дорогу, оттуда – в уездный центр.

Командование агитотряда с местными афганскими активистами ушли совещаться в одноэтажные казармы.

…да жрать, наверное, плов пошли… а мы – сиди и жди вроде бедных родственников…

Наглые, назойливые бачи, как мухи навозные, зашныряли возле машин.

Отдельные по-русски шпарили будь здоров, в основном – матом. Вьются бачи, суют, суют всякую мелочь; двое барахлом торгуют, а четверо зыркают, что бы спереть.

…проморгаешь, всю БМП по деталям за пять минут растащат…

…бача-то сам ростом ниже колеса БТРа, а готов это колесо на спине унести…

– Я тебе щас такой бакшиш покажу! – заорал рядовой Чириков и затряс гранатой.

…а бачи не боятся, не уходят, знают, что здесь в них никто стрелять не станет…

Через дорогу, напротив от машин Шарагина, остановился красно-белый рейсовый пассажирский автобус. Вскоре он двинулся дальше, оставив стоять старика-афганца, на спине которого, обхватив руками за плечи, сидела девочка лет четырех-пяти. Медленно сгибая трясущиеся колени, старик положил девочку, встал, растерянно оглядываясь. Справа, особняком, сидели за чаем индусы-дуканщики, слева сошлись бородачи с автоматами, долго приветствовали друг друга, лобызались, прикладывались щеками.

…то ли духи договорные, что перемирие выдерживают, то ли так называемые народные ополченцы, в сущности, тоже духи, только сегодня за кабульский режим, а завтра – против…

Нерешительно, по-холопски пригибаясь, съежившись, подошел старик к дуканщикам, постоял над ними, промямлил что-то, указывая рукой на девочку.

Дуканщики окинули его презрительными взглядами, пожали плечами. Индусы и думать о нем забыли, а старик не уходил, топтался на месте, крутил головой, наконец, остановил прохожего. И тому было некогда выслушивать.

…девчонка хворая совсем… или спать хочет… Настюшка, что там, интересно, моя Настюшка сейчас делает?..

И он представил, как его родимая дочурка бегает по травке в беленьких трусиках, порхают бабочки, а Лена лежит на одеяле с книжкой, греется на солнышке…

Шарагин наблюдал за растерянно стоящим стариком, который то и дело исчезал из виду, когда по дороге проезжала машина и загораживала его.

Афганец топтался на месте, поглядывал на девочку, которая как-то странно завалилась на бок, на дуканщиков.

…а что, если бы это была моя Настюша?..

– Герасимов!

– Я!

– Ну-ка, сбегайте, товарищ солдат, приведите-ка мне переводчика из агитотряда. Не узбека только, а русский там – младший лейтенант. Пусть узнает у деда… Какого? Вон переходит дорогу! Пусть узнает, что стряслось с девочкой его! Все понятно? Бегом! Саватеев, Сычев, за мной. – И Епимахову, который у БМП стоял: – Присмотри-ка за хозяйством.

Спроси кто Шарагина, что это вдруг затронули его проблемы дряхлого афганца, не ответил бы. Просто, видимо, на тот конкретный момент ничто другое не занимало лейтенанта, и еще показалось ему, что девочка плачет.

Сбивчиво, многочисленными жестами, по-мужицки бестолково объяснялся афганец.

– У него внучка ранена. Пуля в плечо попала. Врач нужен, – переводил младший лейтенант.

Солдаты перенесли девочку через дорогу, положили на траве.

– Чириков!

– Я!

– Ищите врача!

– Есть!

Шарагин повернулся к переводчику, словно оправдывался:

– Я-то думал, может быть, ее в автобусе укачало. Потом вижу, она на бок завалилась…

Посланный солдат вернулся без врача.

– Где Айболит?! – недовольным голосом спросил Шарагин.

– Он там, товарищ лейтенант, с афганцами обедает… Говорит, скоро придет…

Набежали любопытные афганцы, человек тридцать, толкались, карабкались на плечи друг другу.

– Разогнать! – приказал Шарагин.

Рядовой Бурков направил на афганцев автомат, передернул затвор.

Мальчишки отскочили, но не испугались. Дразнили советского солдата.

Девочка сидела и тихо плакала. Явившийся наконец врач поднял разорванный рукав, осмотрел наспех перебинтованную несвежими тряпками серую от грязи тонкую детскую руку с запекшимися пятнами крови.

Очевидно, пуля на излете вошла в плечо и застряла где-то под лопаткой.

Переводчик со слов старика объяснял, что произошло:

– Она в поле работала, в верхнем кишлаке. Душманы часто обстреливают советскую заставу, и застава отвечает, а мирным жителям достается. Шальная пуля. Поле посреди, получается, расположено… Часа три назад ее ранило.

…бедная девочка, три часа терпит боль…

Врач сменил бинты, сделал обезболивающий укол, через переводчика объяснил деду, что необходимо срочно везти ребенка в госпиталь, а там немедленно оперировать.

– Скажи деду, что не исключено, задето легкое и перебиты сосуды. Пусть поспешит. Заражение, скажи, может начаться.

– Не знаю, как перевести…

– Скажи просто, что оперировать срочно надо! Пусть в Кабул едут. Иначе не выживет!

– Говорит, денег нет.

– Тьфу ты, черт, – рассердился Айболит. – А я тут при чем? Я врач или шофер такси? Может, прикажешь на дороге ее оперировать, штык-ножом?!

– Подожди, – вмешался Шарагин. – У вас там мешки с зерном еще остались?

– Наверное, – кивнул переводчик.

– Дай ему мешок. За мешок зерна их любая машина до Кабула довезет.

– Это надо с командиром отряда обсудить…

– А что здесь обсуждать?! В кишлаке сколько мешков духам подарили?! Я пойду сам говорить с командиром отряда. Где он?

– А вот он идет – капитан Ненашев.

Командира агитотряда уговаривать не пришлось, порядочным оказался капитан Ненашев, мигом все понял, отдал распоряжение бойцам сгрузить мешок.

Пока ловили машину, договаривались с водителем, перетаскивали зерно из «КамАЗа», врач спешно писал что-то на клочке бумаги. Закончив, протянул переводчику:

– Скажи, пусть в Кабуле идет в советский госпиталь, записку там покажет, я все написал…