Текст книги "Северная любовь А.С.Пушкина"

По этим трем пьесам мы можем до некоторой степени уяснить себе и личность женщины, которую любил Пушкин, и характер самой его любви. Это была, по-видимому, очень молодая женщина, еще полуребенок, с ясным духом, с тихим умом, нежная и полная участия, неопытная в страстях и зле. Пушкин давно ее любил («дивились долгому любви моей мученью»). Любила ли она его? Он этого долго не знал. Была только одна минута, когда ему показалось, что он любим: он узнал, от нее самой или чрез другое лицо, что ей понравились какие-то (определенные) его стихи и что она твердила их про себя (или пела). В августе 1821 года случилось что-то, что почти уверило его в ее взаимности: возможно, что это был именно тот случай с его стихами. Как бы то ни было, 23-го августа он пишет первую элегию: он слишком поздно узнал о ее любви, он мертв духом, жизнь кончена для него. Вторую пьесу он пишет через два дня: она просила его рассказать ей о его бурной молодости, о том, сколько раз и в кого он был влюблен до нее; нет, он не расскажет ей этого; его рассказ омрачил бы ее светлый дух, ее испугала бы его любовь, в которой его последнее наслажденье. Но о ее любви к нему он все время, и в I, и во II, говорит неуверенно: в I – «если я любим», а во II – ни разу о ее любви, все только о своей: «моей любви, быть может, ужаснешься», «сегодня я люблю…»

Эти два стихотворения составляют, очевидно, один этюд. Они написаны в Кишиневе, – как уже сказано, 23-25-го августа 1821 г.; и они свидетельствуют, что предмет его любви был тут же, – в этом не может быть никакого сомнения. Пушкин слишком правдив и слишком конкретен в своем творчестве, чтобы выдумывать сюжеты для своих стихотворений. Но у нас нет никаких сведений о том, была ли M. А, Голицына в Кишиневе в августе 1821 г. Мы знаем только, что ее семья имела близкие отношения к югу, к Одессе и Крыму. Ее мать – во втором браке тоже Голицына – по крайней мере в 30-х годах жила в Одессе, и там же умерли и она, и ее муж[9]9
  «Русс, стар.» 1878, дек., 749.– H. H. Голицын, «Материалы», 78.


[Закрыть]. Сестра Марии Аркадьевны, по мужу Башмакова, уже в 1823 г. жила с мужем в Одессе[10]10
  Вигель, нов. изд., ч. VI, стр. 188-189.


[Закрыть] (и часто встречалась с Пушкиным у Воронцовых); один из братьев некоторое время был адъютантом Воронцова[11]11
  «Русск. стар.», 1894, март, 70.


[Закрыть], с которым они были в довольно близком родстве. Пьеса «Давно об ней воспоминанье» дает основание думать, что в данный момент (1823 г.) М. А. была в Одессе[12]12
  Так думает и П. Е. Щеголев, цит. ст., стр. 97, прим. Муж Марии Аркадьевны князь M. M. Голицын 2-й, как видно из его формулярного списка, любезно доставленного мне Н. П. Чулковым, 4 марта 1833 года был назначен «для особых поручений» к Новороссийскому и Бессарабскому генерал-губернатору.


[Закрыть]. Нам остается сказать два слова о третьем из стихотворений, посвященных княгине М. А. Голицыной. Оно написано почти через два года после первых пьес. Чувство Пушкина уже остыло. Он вспоминает тот давний, памятный ему случай, когда он узнал, что его стихи ее очаровали; теперь случилось нечто другое – об этом втором случае Пушкин говорит неясно:

 
Вновь лире слез и тайной муки
Она с участием вняла –
И ныне ей передала
Свои пленительные звуки.
 

[13]13
  Быть может спела, как предполагает П.Е. Щеголев? Он прибавляет: «Быть может (это только предположение!), она сама создавала музыку к нравившимся ей стихам»; предположение мало правдоподобное.


[Закрыть]

Это последнее стихотворение он лично передал или через Башмакову переслал Голицыной. По крайней мере, в 1825 году, готовя издание своих стихотворений, он поручает брату взять эту пьесу у Голицыной.

IV

Теперь, зная настроения Пушкина в первый период ссылки, зная и его омертвелость, и его северную любовь, мы глубже и вернее поймем его «Кавказского пленника», написанного непосредственно после поездки на Кавказ и в Крым (начат еще в Гурзуфе).

Если бы нужны были еще доказательства поразительной, щепетильной, почти педантической правдивости Пушкина, лучшим из них могла бы служить эта поэма. Она верна действительности до мелочей. Пушкин сам, в письме к Гнедичу, указал на одну такую черту: как ни соблазнительно было избрать местом действия горы и ущелья Кавказа, – он «поставил своего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца». И подобных черт много. Например, действие поэмы происходит летом, в период гроз, косьбы (может быть, второй) – когда и Пушкин был на Кавказе. Он описывает Байрам[14]14
  Курбан-Байрам-праздник жертвоприношения у мусульман (Прим. ред.)


[Закрыть] – и от Геракова мы знаем («Пут. зап.», 153), что в тот год Байрам начался 5-го или 6-го сентября, и следовательно, Пушкин мог его видеть у крымских татар.

Пушкин неоднократно признавался, что в лице пленника он изобразил самого себя. Соглашаясь с мнением Горчакова, что характер пленника неудачен, он замечает: «Это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения», и, посвящая поэму младшему Раевскому, он говорит:

 
Ты здесь найдешь…
Мечты знакомые, знакомые страданья
И тайный глас души моей.
 

Мы видели, каково было душевное состояние Пушкина на Кавказе и в Крыму – и каким оно представлялось ему самому. Три чувства преобладали в нем: 1) он чувствовал себя на свободе, и был интимно уверен, что сам бежал от «стеснительных условий и оков»; 2) он чувствовал себя нравственно мертвым, недоступным никакому очарованью, никакой радости; 3) наконец, он лелеял какую-то давнюю, неразделенную любовь. Этими тремя элементами всецело исчерпывается и психологический сюжет «Кавказского пленника». Больше в нем нет ничего. Замечательно, что в своей бессознательной правдивости Пушкин и пленника сделал поэтом, каким был сам: «Охолодев к мечтам и лире», говорит он о пленнике.

В стихотворениях, написанных Пушкиным за это первое время его ссылки, можно подобрать ряд признаний, почти буквально совпадающих с характеристикой, которую он дает своему пленнику. И пленник, как сам Пушкин, «бежал» с севера – и по той же причине:

 
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы.
 

И то, что дальше говорится о пленнике:

 
Свобода! он одной тебя
Еще искал в подлунном мире.
 

это самое Пушкин, в 1821 г., писал Дельвигу о себе:

 
К неверной славе я хладею –
Одна свобода мой кумир.
 

Общ ему с пленником и «души печальный хлад». Как в нем самом, это – самая резкая черта в душевном состоянии пленника: она проходит красной нитью через всю поэму. В ответ на любовь черкешенки пленник говорит:

 
Но поздно: умер я для счастья,
Надежды призрак улетел;
Твой друг отвык от сладострастья,
Для нежных чувств окаменел…
 

Когда в августе 1821 г. Пушкину показалось, что княгиня М. А. Голицына готова отвечать на его любовь, он писал ей (в первом из посвященных ей стихотворений, – эти стихи были потом отброшены):

 
Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье:
Ничто души моей уже не воскресит;
Ей чуждо страсти упоенье,
И счастье тихое меня не веселит.
 

И он объясняет эту душевную мертвенность пленника так же, как собственную разочарованность: действием страстей, рано опустошивших душу:

 
Без упоенья, без желаний,
Я вяну жертвою страстей,
 

Или:

 
Страстями сердце погуби…
 

Или:

 
Где бурной жизнью погубил
Надежду, радость и желанье… и т. д.
 

Но как и он, пленник унес с собой из родного края долгую, мучительную страсть – и также без взаимности, как Пушкин. То, что Пушкин говорит о себе в элегии «Погасло дневное светило», – то самое он почти буквально говорит и о пленнике:

 
…в нем теснились
Воспоминанья прошлых дней…
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья.
 

Даже романтическую фабулу своей поэмы (которую надо отличать от психологического сюжета) Пушкин не выдумал, а взял, по-видимому, из собственного опыта. В объятиях женщины думал о другой – такова эта фабула:

 
Как тяжко мертвыми устами
Живым лобзаньям отвечать
И очи, полные слезами,
Улыбкой хладною встречать!
Измучась ревностью напрасной,
Уснув бесчувственной душой,
В объятиях подруги страстной
Как тяжко мыслить о другой!..
 

Вся эта фабула in nuce[15]15
  сжато, вкратце (лат.) (Прим. ред.)


[Закрыть] заключена в стих‹отворении› «Дорида», которое было написано Пушкиным еще в Петербурге, за несколько месяцев до ссылки: в объятиях Дориды ему «другие милые… виделись черты» и «имя чуждое уста» его «шептали».

Надо обратить внимание на те два стиха о пленнике:

 
Измучась ревностью напрасной,
Уснув бесчувственной душой…
 

В них вся история «северной» любви Пленника – и Пушкина.

V

Этой северной любовью вдохновлялась поэзия Пушкина на юге целых два года, ее внушен был не только «Кавказский пленник», но и «Бахчисарайский фонтан». Чудным светом озаряется для нас его творчество – мы нисходим до таинственных источников вдохновения.

Но их даже не надо искать, их показывает нам сам Пушкин. Он увез на юг только смутный облик любимой женщины, не настоящую страсть, а глубокое томление, сладкое очарованье недостижимой, нежной, кроткой красоты. И, может быть, именно этой безбурной полнотой волшебного очарованья, этой туманностью чарующего образа и питалось больше всего вдохновение поэта. Реальная страсть узка, нетерпима, в ней нет такой дали. В черкешенке и в Марии Потоцкой Пушкин возвел в «перл создания» женщину своей северной любви.

Он сам говорит это. Стоя перед фонтаном в Бахчисарае, он равнодушно смотрел кругом:

 
…не тем
В то время сердце полно было.
 

Ему чудилась тень девы:

 
Чью тень, о други, видел я?
Скажите мне: чей образ нежный
Тогда преследовал меня,
Неотразимый, неизбежный?
 

То были не Мария и Зарема, – то был образ другой, живой женщины:

 
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую…
Безумец! полно! перестань,
Не растравляй тоски напрасной,
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань –
Опомнись! долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать,
И в свете лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
 

Это – та самая любовь, о которой он говорил в первом стихотворении кн. Голицыной:

 
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью…
 

Пушкин сам рассказывает (1823 г.), что, прочитав Туманскому отрывки из своего «Бахчисарайского фонтана», он сказал ему, что не желал бы напечатать эту поэму, «потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру». То самое, что он говорит в заключительных стихах поэмы, он повторил и в стихотворении «Фонтану Бахчисарайского дворца»:

 
Или Мария и Зарема
Одни счастливые мечты?
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?
 

В черновом было: «Любви безумной идеал».

И уже позднее, в «Онегине», вспоминая обе свои поэмы – и «Пленника», и «Фонтан», – он писал:

 
Замечу кстати: все поэты –
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира…
 

Не потому ли Пушкин в том стихотворении княгине Голицыной, 1821 г., писал:

 
…Но если в день печали
Задумчивой игрой мне струны отвечали,
 

– и упорно говорил, что может быть, ей был обязан вдохновением?

На юге Пушкин, как известно, впервые узнал Байрона, и отсюда начинается «байронический» период его творчества. Вопрос о байронизме у Пушкина требует коренного пересмотра. Нельзя – как это большей частью делалось до сих пор – говорить о влиянии, не изучив предварительно ту психическую почву, на которую легло это влияние; чтобы выделить байронические элементы в поэзии Пушкина, надо знать, чем был Пушкин в момент своего ознакомления с Байроном. Этот вопрос требует специального исследования, но основные линии уже теперь ясны. Мы видели, как много «байронических» элементов было в душе Пушкина уже в 1819 г. и начале 1820 г., т. е. прежде, чем Раевские познакомили его с поэзией Байрона; и с другой стороны, легко заметить, что одна из основных черт байроновского настроения осталась чужда ему и после этого знакомства: бурный протест, мятеж против социального насилия. Высылка Пушкина из Петербурга была соединена с ужасными оскорблениями, доводившими его до мыслей о самоубийстве или убийстве, да и помимо этого, сама ссылка была насильственным актом. Пять лет спустя, Пушкин заговорит о мести и назовет ее: «бурная мечта ожесточенного страданья». Но на первых порах на Кавказе и в Крыму у него не только не вырывается ни одной ноты возмущения, протеста, но, как мы видели, он игнорирует даже сам факт ссылки, и чтение Байрона в этом отношении нимало не влияет на него; по его стихам никто не догадался бы, что он – жертва грубого произвола. Таким образом, мы думаем, что влияние Байрона не внесло в психику Пушкина ни одного нового элемента; оно только помогло ему яснее осознать его собственное душевное состояние, в каком он был тотчас по приезде на юг.

В заключение привожу упомянутые выше письма H.H. Раевского-отца к Ек. Н. Раевской.

1

13-го июня. Горячие воды. – Где ты, милая дочь моя Катенька? каково твое здоровье и сестры твоей Аленушки? – вот единственная мысль моя, которая и во сне меня не оставляет. Я никаких планов не делаю, пока не получу от вас известия; последнее имел в Киеве от 6-го мая. Выехал я 19-го[16]16
  Т. е. из Киева; это же число указывает и Рудыковский («Русский веста.», 1841 г., ч. I).


[Закрыть], 21-го ночевал в Смелее, отпустил сестер по утру в Каменку, сам же поехал в Сунки для некоторых испытаний на винном заводе, и приехал к матушке вечером.

Из сего начала ты видишь, мой друг, что я пишу род журнала, род, потому что для оного недовольно подробно, а для письма слишком обстоятельно и длинно.

О Каменке тебе ни слова, все по-прежнему – хуже быть не может, разве новые мерзости.

Я выехал из Болтышки[17]17
  Имение H. H. Раевского, Киевской губ.


[Закрыть] после ночлега, позавтракал у Аграфены Ивановны[18]18
  Величковской.


[Закрыть] и пустился в путь. В Елисаветграде остановился у Фундуклея, где нашел доктора Бетриха. Первый жаловался, что люди мало пьют водки, второй – что мало больных!

Из Елисаветграда ехал я некоторое время Николаевской дорогой, потом повернул влево на Кременчугскую, не доезжая его, повернул вправо на Екатеринославль в виду Днепра нагорным берегом; места прекрасные, река излучистая, во всей своей красоте. В Екатеринославль приехал в десятом часу ночи, к губернатору Карагеоргию, который имел удар от паралича, но болезни своей не знает. Екатеринославль на прекрасном месте расположен вдоль Днепра. Город не обширный, улицы и дома чистые, и при каждом сад, что составляет картину весьма приятную. С горы, которую предположено застроить, в хорошую погоду виден Павлоград в 70-ти верстах расстояния. На сей высоте заложена была церковь императрицей Екатериной, которой величиной мало в Европе равняться могут, – она оставлена; тут валится дворец, в котором жил князь Потемкин, при нем прекраснейший, но запущенный сад, обширный, с прекрасными деревьями, коим окружающие степи цену прибавляют! Великий князь Николай Павлович, смотря на дворец, повторил слышанные слова: этот человек все начинал, ничего не кончал. – Потемкин заселил обширные степи, распространил границу до Днестра, сотворил Екатеринославль, Херсон, Николаев, флот Черного моря, уничтожил опасное гнездо неприятельское внутри России приобретением Крыма и Тавриды, а не докончил только круга жизни человеческой, не достигнув границы, ей предназначенной, умер во всей силе ума и тела!

В Екатеринославле переночевал, позавтракал и поехал по Мариупольской дороге. В 70-ти верстах переправился через Днепр при деревне Нейенбург, – немецкая колония в цветущем положении, уже более 30-ти лет тут поселенная. Тут Днепр только что перешел свои пороги, посреди его – каменные острова с лесом, весьма возвышенные, берега также местами лесные; словом, виды необыкновенно живописные, я мало видал в моем путешествии, кои бы мог сравнить с оными.

За рекой мы углубились в степи, ровные, одинокие, без всякой перемены и предмета, на котором бы мог взор путешествующего остановиться; земли способные к плодородию, но безводные и посему мало заселенные. Они отличаются от тех, что мы с тобой видали, множеством травы ковылем называемой, которую и скот пасущийся в пищу не употребляет, как будто бы почитает единственное их украшение. Надобно признаться, что при восходе или захождении солнца, когда смотришь на траву против оного, то представляется тебе чистого серебра волнующееся море.

Близ Мариуполя открыли глаза наши Азовское море. Мариуполь, как и Таганрог, не имеет пристани, но суда пристают по глубине ближе к берегу. 40 лет, как населен он одними греками, торгуют много хлебом, скотом, в 120-ти верстах от Таганрога, окружены землями плодородными, а хлеб, то есть пшеница, и в теперешнее дешевое время продается до 16-ти рублей. На первой почте за Мариуполем встретили мы жену Гаевского, которая дожидалась меня трое суток и отправилась к мужу; ей не дали лошадей, для меня приготовленных. Она за то приготовила нам завтрак, мы поели, я написал с ней вам письма, и поехали.

В Таганрог приехал я утром. Город на хорошем месте, строеньем бедный, много домов покрытых соломой, но торговлей богат и обыкновенно вдвое приносит правительству против Одессы. Способов ей не дают, купцы разных наций не имеют общественного духа, от сего нет никакого общественного заведения, пристани нет, а по мелководью суда до берега далеко не доходят, а при мне сгружали и нагружали оные на подмощенных телегах, которые лошади в воде по горло подвозили к судам.

Обедал я у градоначальника Папкова, ночевал и поутру рано отправился в Ростов, что прежде было предместьем крепости Святого Димитрия.

Крепость сия есть то место, где 37 лет тому назад жил я почти год с матушкой по той причине, что Лев Денисович, командовавший полком, ходил на Кубань под командой Суворова, а чтоб рассмешить тебя, мой друг, напомню песенку, мной сочиненную девице Пеленкиной и тебе известную, в которой я назвал ее Лизетой, потому что к ее имени, т. е. Алены, я рифмы приискать не мог. В первый раз ехав на Кавказ при жизни ее мужа тому 25 лет, я у них обедал; нынче, узнав, поехал к ней, застал у них гостей; одна дочь замужем, другая же, 17 лет, в девицах, и так хороша, как мало видал я хороших. Я посидел, посмеялись насчет ребяческих лет наших и… расстались без слез, ни сожаленья.

За крепостью есть другой форштат, или город армянский, Нахичевань называемый, пространный, многолюдный и торговлей весьма богатый. Образ жизни, строенье, лица, одеянье, все оригинальное. Мы его проехали и прибыли на ночлег в станицу Аксай на устье реки Аксай, вверх по которой в 35-ти верстах перенесена столица донских казаков и названа Новым Черкасском. В Аксаях должен был я переправляться через Дон; послал тотчас письмо с казаком к атаману Денисову, что буду назавтра к нему обедать, и куда всей гурьбой на утро отправился. Новый Черкасск, заложенный Платовым, город весьма обширный, регулярный, но еще мало населенный, на высоком степном месте, на берегу реки Аксай, которая теперь в половодье разливами соединяется с Доном, но различить их весьма можно по разности цвета воды. Пообедав, выпросил шлюпку и поехали назад водой. Вообрази ты себе берег нагорный, с разнообразными долинами, холмами, рощами, виноградными садами, и застроенный беспрерывными дачами на расстоянии сорока верст, в степном уголку земного шара, – ты можешь легко представить чувства смотрящего на сии картины человека, коего сердце к приятным чувствам открыто быть может. Мои все были в восхищении, и я был бы также, когда б вы были со мной и здоровы! – На пути, спросив на даче граф. Кат. Дмитр. Орловой, вдовы атамана, тещи Палена, и узнав, что с час как приехал сосед наш Орлов Алексей Петрович, который теперь здесь на водах, мы вышли на берег, я с ним повидался, потом сел в шлюпку и приехали уже ночью довольно поздно в Аксай.

На другой день рано, отправив кареты на большом судне на другой берег, до коего было 18 верст, сели опять в шлюпку и поехали в Старый Черкасск. Сей разжалованный город в станицу еще более обыкновенного залит водою. В нем осталось домов до 700, в том числе несколько старых фамилий чиновников, как то Ефремовых и пр., другие же перевезены в Черкасск. Но церквей не перевезли и их богатства, но не могли увезть памяти, что это первое было гнездо донских казаков. Словом, Старый Черкасск останется вечно монументом как для русских, так и для иностранных путешественников. – Обойдя все, что там есть достойного, отправились и мы на левый берег Дона и приплыли в Азию в одно время с нашими каретами.

Тут кончу, друг мой Катенька, первое описание мое; продолжение впредь, я устал писать, ты устанешь читать, – отдохнешь, опять примешься за чтение, а я за перо. Прощайте, милые мои дочки, обнимаю вас.

2

Продолжение. – Мы вышли на левый берег Дона, сели в кареты и пустились в путь, 200 верст ехали землями, принадлежащими донскому войску, кои в мое время, равно и 170 верст Кавказской губернии до называемой Донской крепости, составляли степь безводную и необитаемую, и на всем сем расстоянии кроме одних землянок ничего не было, ныне ж нашел я большие селенья, колодцы, пруды и все необходимо нужное для жизни проезжающего. На другой день приехал в Ставрополь, уездный город, на высоком и приятном месте и лучшем для здоровья жителей всей Кавказской губернии. В нем нашел я каменные казенные и купеческие дома, сады плодовитые и немалое число обывателей, словом, преобразованный край, в который едущего ничего кроме отдаленности страшить не должно. Сильная гроза и дождь заставили меня остановиться ночевать за сорок верст от Георгиевска, куда я отправил кухню и на другой день приехал на готовый обед в дом генерала Сталя, начальника Кавказской линии. Тут я обедал, ходил по городу, но не нашел и следов моего жилища и места рождения брата твоего Александра; запасся всем нужным, переночевал и на другой день приехал на Горячие воды в нанятый для меня дом.

Воды горячие истекают из горы, называемой Мечук, над рекой Подкумком лежащей; самый низкий ключ, не менее 6 или 7 сажень вышины, истекает от подошвы небольшой долины, в которой все селение расположено в 2 улицы; я приметил до 60 домов, домиков и лачужек, и как сего недостаточно для приезжающих, то нанимают калмыцкие кибитки, палатки, и располагаются лагерями, где кому полюбится, и как будто подделываются нестройной здесь природе. Ванны старые, хотя стоят казне довольно дорого, ни вида, ни выгод не имеют, новые ж представляют и то, и другое, и возможную чистоту и опрятность. Вид из оных наиприятнейший на Бештовую гору или Пятигорию, ибо по оной бывшее тут в древности некое княжество называлось. Я расположил мою жизнь следующим образом: встаю в 5 часов, иду купаться, возвратясь через час, пью кофе, читаю, гуляю, обедаю в 1-м часу, опять читаю, гуляю, купаюсь, в 7-м пью чай, опять гуляем и ложимся спать. Сестры купаются по одному разу, а когда жарко – по два, в воде кисло-серной, теплотою как парное молоко, единственно для забавы, я – в горячей, имеющей выше 38-ми градусов, и часто прихожу заблаговременно пользоваться с галерей видом наиприятнейшим гор и забавным сего селения и жителей, карикатурных экипажей, пестроты одеяний; смесь калмыков, черкес, татар, здешних казаков, здешних жителей и приезжих – все это под вечер движется, встречается, расходится, сходится, и все до безделицы с галерей новых ванн глазам вашим открыто.

Мы ездили в называемую неправильно шотландскую колонию ибо их только две фамилии, кои миссионеры лондонского Библейского общества, остальные же разные немцы. Ездили мы на благодетельный железный горячий ключ, в Бештовой горе находящийся. При первом хорошем дне положено ехать на верх шпица Бештового, с которого верст на сто открывается (вид) во все стороны. В первых числах переселюсь на Железные воды, где, пробыв две недели, поеду на Кислые, и там только решительно могу сказать о пользе здешнего моего лечения, теперь же, кроме надежды, ничего иметь положительного нельзя. Железные воды делают чудеса во всяком роде расслабления, как и в том случае, в каком и ты, мой друг, находишься; я для тебя полную имею на них надежду. Кислые ж, полагаю, и для Аленушки могут быть полезны, употребление ж всех оных испытав на себе, могу быть путеводителем. Возьму заблаговременно все меры для приятности жизни, и нам, кроме пользы здоровья, верно будет весело. Прощай, милая моя Катенька, хотя письмо адресую в Киев, но надеюсь, что оно найдет вас в Крыму, куда явлюсь я в половине августа молодец молодцом.

3

29-го июня. Горячие воды. – От матери вчерась получил письмо с полковником Преображенским, от 24-го, по почте же две недели не имею об вас известия и не вижу, чтоб вы собирались ехать в Крым, почему все адресую письма в Киев. Сам же я переезжаю через пять дней на Горячие железные воды на две недели, оттуда на Кислые также недели на две, а оттоль в Крым.

О себе, друг мой Катенька, ничего еще сказать не могу; ревматизм не чувствую, но это может только в здешнем климате, а избавился ль их, покажет время… Жизнь наша та же, ездили мы на Бештовую высокую гору, ходим, спим, пьем, купаемся, играем в карты, словом, кое-как убиваем время. Нынче Петров день, вечером будет маленький фейерверк. Все это хорошо, когда ничего нет лучшего. Прощай, милая Катенька, обнимаю тебя, мой друг.

4

6-е июля. Железные воды бештовые. – Вот четвертый день, как мы здесь, милая Катенька; купаемся, и я немного пью воду. Здесь мы в лагере, как цыгане, на половине высокой горы. 10 калмыцких кибиток, 30 солдат, 30 казаков, генерал Марков, сенатор Волконский, три гвардейских офицера и нынче приезжающий Карагеоргий составляют колонию. Места так мало, что 100 шагов сделать негде – или лезть в пропасть, или лезть на стену. Но картину перед собой имею прекрасную, т. е. гору Бештовую, которая между нами и водами, которые мы оставили. Купаюсь три раза, ем один раз, играю в бостон, – вот физическое упражнение, а душою с вами. Большое для меня будет удовольствие узнать, что вы из Петербурга выехали. Я к вам пишу всякую неделю, то есть всякую почту, а вы не вздумали делать то же. Я сердит. Прощай.