Текст книги "Степан Петрович Путаница"

Михаил Гершензон
Степан Петрович Путаница

Два охотника

1

Степан Петрович – это наш преподаватель.

Настоящая фамилия его – Пуговицын. Мы прозвали его Путаницей, потому что он очень рассеянный человек.

В прошлом году Еремин встретил его на Моховой. Путаница шел в университет и по дороге читал газету. Правой ногой он шел по тротуару, а левой ногой – по мостовой. Он очень смешно хромал: рубль – двадцать, рубль – двадцать.

Еремин шел икнул его:

– Степан Петрович, что с вами?

Путаница остановился.

– Ах, это ты, Еремин! Не знаю, я охромел. У меня одна нога короче другой.

Еремин пришел в школу и рассказал, какая неприятность приключилась с Путаницей.

Сережка Парфенов махнул рукой.

– Это что, – сказал он, – третьего дня он отмочил штуку почище. Мы с Ванькой ридалп. Степан Петрович ждал трамвая у остановки. А когда трамвай подошел, он вдруг снимает калоши. Так и уехал, а калоши остались на мостовой.

Мы Сережке поверили: от Путаницы всего можно ждать. И только Сережка кончил рассказывать, вбегает Крякшин и кричит:

– Ребята, бегите в уборную, Путаница моет руки колбасой.

Конечно, мы побежали в уборную. Путаница стоял у рукомойника и намыливал руки ломтиком московской колбасы. Мылил, мылил, потом плюнул:

– Тьфу, что за мыло такое! Срам один, какое низкое качество продукции!

2

Он преподает у нас обществоведение. И какой молодец! Как пойдет говорить, – волосы дыбом, глаза блестят, руками машет. Схватит кусок баранки и пишет ею, будто мелом, формулы на доске про прибавочную стоимость или что-нибудь другое. Потом вытащит из кармана платок, он всегда с доски платком стирает, и давай полировать доску, а доска и без того пустая. И все равно понятно, и никто не смеется, потому что очень ученый человек Путаница и всегда в самую точку бьет, – хочешь, не хочешь, а заслушаешься. Мы и не поправляем его, если он оговорится или ляпнет что-нибудь, не в том дело, это всякий знает. Мы уже к этому привыкли. Ясное дело, когда человек в пяти местах лекции читает, здесь про одно, там про другое, а книги пишет про третье, можно и ошибиться.

– Это – мелочи жизни, – говорит Еремин. – А такого другого – поищи. Он тебе все, что захочет, из книг вывернет и перед глазами поставит, как привинченное. Такого другого больше нет и не будет.

Путаница – это наша главная гордость. Мы с Крякшей нарочно ходили в 64 школу послушать ихнего обществоведа. Куда! Далеко куцому до зайца.

А все-таки один раз было у нас дело. Так нас Путаница насмешил, так насмешил, – целую декаду мы потом хохотали. Как войдет в класс, – мы смеяться, и он смеяться. И главное – нисколько он в этом не был виноват. Тут кто не спутает? Тут Путаница не виноват.

3

Пришел он в тот день в ударе. Это по нему сразу видно. Сперва он долго молчал, ерошил волосы и смотрел насквозь. Он так всегда смотрит, если в ударе: уставится на тебя, а тебя не видит, будто ты стеклянный какой. Мы все уж знаем: если долго молчит, значит, не урок будет, а прямо кино. Даже свербит немножко: про что будет говорить. Говорить-то он должен был про японскую войну и про пятый год, это мы знали. А вот как повернет, и с какого боку начнет крушить? Будто кайлом каким замахивается, любо смотреть на него, когда так вот молчит.

– Значит, ребята, – начал он вдруг и протянул руку к портфелю, – значит, ребята, сегодня мы будем говорить о последних феодалах. В старых учебниках много говорилось о феодалах. Там написано было, что в средние века феодальная система распространялась на всю Европу. Нас учили, что феодал – владелец земель и дворцов. Он – сюзерен, у него – свои вассалы. Они содержат его, платят ему подати, ходят с ним на войну. Феодалы устраивают турниры – поединки. Вот он едет, закованный в железные доспехи. Конь идет шагом. Это – тяжеловоз, битюг, как у наших ломовых. На бабках у него густые мохнатые щетки. Всадники сшибаются, это бесстрашные люди. Копье ударяется в латы, – всадник падает с коня. Он лежит на земле, как железная кукла. Слуги поднимают его и сажают в седло… А вот феодал выезжает на охоту. Пять деревень подняты на ноги, – мужики гонят дичь. Какая охота! Десятки ланей, сотни тетеревов! Дым костров застилает небо. В тех учебниках, по которым учились мы, эго было очень красиво. Замки, турниры, веселые своры псов… Теперь вы знаете, что такое феодализм. Вы знаете, что он был и у нас, вам видна оборотная сторона медали. Вы знаете, как недавно мы разрушили в нашей стране остатки феодальной системы. Февраль и Октябрь смели их с лица земли. Красный Париж, как музейную редкость, хранит гербы и доспехи опрокинутых феодалов. Мы победили в турнире.

Никто не поправил Степана Петровича: он говорил о Красной Москве, и никого не смутила его обмолвка. Мы ждали, о чем он будет говорить дальше.

Но Путаница замолчал. Что-то случилось с его портфелем. Он ни за что не хотел открыться.

Тогда я тихо встал и подошел к кафедре. Я протянул руку к портфелю, Путаница улыбнулся и закивал головой. Он понял, что я хочу помочь ему.

– Да, да, пожалуйста.

Он протянул мне портфель и отвернулся прежде, чем я успел его подхватить; портфель, как кулек с мукой, плюхнулся на пол, раскрылся, и из него вывалился сверток с грязным бельем (наверное, Степан Петрович пришел к нам прямо из бани); целый ворох листков, исписанных вдоль и поперек, рассыпался по полу. Путаница не заметил, как упал портфель, он говорил дальше. Я плохо слушал его, пока собирал листки. Мне хотелось сложить их по страницам, но третьих страниц попалось две и четвертых две. Всех страниц было по две.

– Конечно, копии, – подумал я. – Это, верно, для книжки.

Пришлось подбирать сразу две пачки. Пропади ты пропадом! Когда я кончил возиться с листками, Путаница рассказывал уже о Николае. Я прохлопал очень важное – причины японской войны.

– Ничтожество этого последнего феодала необыкновенно ясно видно из его дневников. Надо вам сказать, что Людовик XVI вел свои дневники с такой аккуратностью, которой мог бы позавидовать каждый бухгалтер. На протяжении многих лет всякое, даже самое мелкое, событие заносилось им в дневник; именины Александры Федоровны, прогулки по Финскому заливу, завтраки и парады – все решительно, до последних пустяков, нашло свое отражение в дневниках Людовика. Их остались от него груды – толстенные томы, тысячи страниц… Я сделал ряд выписок из его дневников…

Тут Путаница заерзал на стуле. Он посмотрел на меня, как на няньку, и я рад был, что могу уже дать ему подобранные по страницам листки.

5

– Спасибо, Гаврилов, – сказал Степан Петрович. – Итак, я прочту несколько записей, сделанных Людовиком в 1904 году. Вот первая: «28 марта. Светлое воскресенье. В церкви пришлось похристосоваться с 280. Разгавливались с удовольствием. Лег спать около 4 часов. Встали в 9. В 11 было большое христосованье – около 730 человек. Завтракал князь Орлов. Японцы оставили в покое наш флот в эту ночь».

– «Разгавливались с удовольствием», – как вам нравится эта фраза? Вот о чем думает последний феодал в то время, когда тысячи его подданных погибают в далекой Манчжурии. Эшелон за эшелоном уходит на фронт, чтобы никогда не вернуться. Броненосец «Петропавловск» натыкается на мину, и вся команда идет ко дну. А последний феодал развлекается охотой.

«22 апреля. Четверг. В час ночи поехал на ток около Гатчины, посчастливилось на этот раз, и я убил пять глухарей. Ночь стояла чудная. Вернулся домой в 5¼. Спал до 9¾. Было три доклада. Гулял долго. После чая подарил Алике немного вещей».

«27 апреля. Ночью поехал в другой глухариный ток. Погода была теплая. Убил двух глухарей. Смотрел в саду молодую лошадь, поднесенную с Дону. Гулял. Обедали у себя и немного покатались».

Степан Петрович отложил первый листок и стал подходить ближе к делу, – как японцы взяли Порт-Артур. А пока взял второй листок.

«2 апреля, – прочел он. – Дождь помешал охоте на козулю. Проповедь, вечерняя молитва. 6. – Прогулка пешком в Майль, чтобы посмотреть лошадей: застрелил две козули. 14. – Ничего; домашняя обедня, прогулка в карете и пешком в Гонар. 22 апреля – охота на оленя в Пор-Рояле, застрелил двух»…

– Послушай, – шепнул мне Крякша, – он что-то путает. Он только что читал – 22 апреля царь охотился в Гатчине. А сейчас говорит – в каком-то Рояле. То были глухари, а то вовсе олень.

Я пожал плечами.

– Ну и что? – говорю. – Может, числа спутал.

6

– Мы переходим к пятому году, – сказал Путаница и достал из кармана часы. Он долго держал их стеклышком вниз и смотрел на заднюю крышку. Потом сунул обратно в карман. – Вы знаете, как начался этот год, год, который можно назвать генеральной репетицией. 9 января рабочие Парижа со священником Гапоном во главе направились к Зимнему дворцу. Они верили, что Николай выслушает и удовлетворит их требования. Николай встретил своих подданных градом свинца.

«Тяжелый день, – записал в свой дневник император. – В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Принимал депутацию уральских казаков, приехавших с икрой».

– Вассалы еще верны своему феодалу, – они привозят ему икру. О чем же тревожиться? Все в порядке. Взят Мукден, японский флот разгромил эскадру в Цусимском проливе. Николаю не до того, – он справляет день рождения императрицы:

«25 мая. Среда. Дорогой Алике минуло 33 года. Погода стояла отличная. Были у обедни в Большом дворце и завтракали с семейством. Гулял и катался в байдарке».

Степан Петрович взял новый листок.

«24 мая. Воскресенье. Вечерня. Вечерняя молитва. Прием вновь прибывших представителей трех сословий. Большой обед…»

Чудное лицо вдруг стало у Путаницы: он поднял листок и уставился на него, будто клопа увидел или какое другое насекомое. Потом пожал плечами и снова начал читать:

«25 мая. Визит в Медон».

Тут Еремин крикнул с места:

– Степан Петрович, вы читали уже 25-е.

– Вот, вот. То-то я смотрю, – почему это два раза одно и то же число.

«27. – Визит в Медон в 5 часов с четвертью. 28. – Визит в Медон в полдень. 29, – Прием депутации от дворянства… 30. – Визит в Медон пешком; охота на оленя в Маркусси, – неудачная».

Степан Петрович отложил в сторону свои выписки и сошел с кафедры. Ходит возле доски взад, вперед, вытирает платком пальцы, будто испачкал их мелом. Наверно, забыл, что урок идет. Потом опять плечом повел и дальше стал рассказывать.

7

– Россия кипит. В конце сентября – в начале октября по всей стране – железнодорожная забастовка. В промышленных центрах – всеобщая стачка. Требования созыва Учредительного собрания. Пролетариат ощутил себя классом. Пули, нагайки, шашки. Но пролетариат наступает, 6 октября председатель комитета министров Витте просит царя принять его для беседы о положении страны, – он предлагает конституцию. Но феодал занят. Он – на охоте.

«7 октября. В 8 час. утра отправился с Дрентельном за Вастолово на охоту. День стоял холодный. Тем не менее облава вышла веселая и удачная. Всего было убито 326 штук, из них пера – 81. Мною: 1 фазанка, 1 глухарка, 12 тетеревей, 2 вальдшнепа, 3 серые куропатки, 4 русака и 12 беляков – всего 35 штук. Вернулся домой в 5. Играл с маркером Яхт-клуба на биллиарде. Раз обыграл сто из 4 партий».

– А вот еще одна запись:

«1 октября. Охота на оленя в Медонском парке, взято два; поездка туда и обратно верхом. 5 октября. Охотился у Шатильонских ворот, убито дичи 81 штука, охота прервана событиями…»

– Где это Шатильонские ворота? – спросил Крякша.

Степан Петрович откинулся на спинку стула.

– В Версале.

– А Версаль где? – спросил Крякша.

– Под Парижем. Это вроде нашего Петергофа.

– А при чем тут Париж? – спросил Крякша.

Весь класс замер. Степан Петрович хотел что-то сказать и открыл было рот. Да так и остался с открытым ртом. Потом поставил локти па кафедру и закрыл руками лицо.

– Запарился, – шепнул мне на ухо Еремин.

И вдруг кто-то хихикнул:

– Хи-хи, – раздалось в классе.

Было очень тихо, и все слышали «хи-хи».

Я обернулся к Крякше. Нет, это не он.

Смеялся сам Путаница.

– Хи-хи, – всхлипнул он и отвел руки от лица. На глазах у него блестели слезы, от смеха. – Ребята, я спутал, – сказал он. – Это не тот феодал.

Нам непонятно было, почему он смеется.

– Как, не тот феодал? – спросил Ванька.

Но Путаница не мог говорить, он давился смехом.

– Это ты виноват, – выговорил он наконец и показал на меня пальцем. – Ты мне спутал листки.

8

– Я читал вам два дневника, – дневник Николая и дневник Людовика, – сказал Степан Петрович. – В четыре часа в университете у меня лекция по французской революции.

Тут Крякша сорвался с места. Он с разгону забылся и назвал Степана Петровича Путаницей.

– Не может быть, Путаница, – сказал он. – Не может быть, чтобы два разных человека писали один дневник.

Степан Петрович нисколько не рассердился. Может быть, он не заметил.

– Эго два разных дневника, – громко сказал он. Один написан был в пятом году, а другой в 1789.

– А почему там сказано, что «события помешали охоте»?

– Так это ж и есть французская революция, – засмеялся Путаница. – В этот день все население Петербурга – мастеровые, рабочие, торговки – отправились в Версаль просить Людовика, чтобы он переехал в Париж, поближе к Собранию генеральных штатов.

– В Петербург, – поправил его Еремин.

– Да нет же, в какой Петербург! – воскликнул Степан Петрович и встал со стула. – Людовика усадили в карету и повезли в Париж, в Тюильри. В Тюильри ему негде было охотиться. Пришлось ему ездить далеко в Вильнев-де-Руа. Вот видите, что он пишет в 1791 году:

«3 октября. Прогулка верхом в 9 часов в Вильнев-де-Руа. Убито 3 фазана. В 9 часов прием депутации Законодательного собрания; ехал туда и обратно в карете. В 5¾ часа итальянская комедия – „Два охотника“. У меня появился геморрой, пил сыворотку».

Тут мы поняли, что на этот раз Путаница не виноват. Этих феодалов очень легко спутать.

– Комедия про двух охотников, – тихонько сказал Степан Петрович, и нам стало очень смешно. Еремин так хохотал, что сполз под парту. А мы с Крякшей и другие пошли к кафедре, чтобы разобрать дневники – отдельно Николая, отдельно Людовика. Мне все не верилось, что это правда, но Путаница показал нам и книжки, из которых сделаны были выписки.

В это время прозвонил звонок.

– Половина четвертого! – схватился Степан Петрович. – Мне надо бежать, а то я опоздаю на лекцию.

– Погодите, мы не успели еще разобрать, – сказал Крякша, но Путаница сгреб листки, как попало, и сунул их в портфель. – Не надо, не надо. Я все равно спутаю, – засмеялся он. – Их уже спутала история.

– Вот так история! – фыркнул Еремин, вылезая из-под парты. – А ведь правда, Путаница не виноват.

Вторая путаница

1

Самое скучное деле на свете – письменные зачеты.

Сидишь, корпишь, в носу ковыряешь; а там посмотришь, – и все написано не так, как нужно. Скачут слова, как блохи, – нипочем не соберешь.

Я и говорю Сережке Парфенову:

– Давай, подъедем к Путанице, чтобы зачет писать сообща.

– Как так, сообща? – удивился Парфенов. – Это тебе не горелки.

– Вот именно, что горелки, – говорю я. – В одиночку работать – это одно головотяпство.

– Идиотизм сельского труда, – отозвался Еремин. – Гаврилов, безусловно придумал дело. Сколотим бригаду и завтра же Путаницу возьмем за жабры. Пойдешь в бригаду, Крякша?

Крякша только поморщил нос.

– Скажешь тоже, бригада, – буркнул он. – Откуда только берутся такие умники? Ты что думаешь, за эту рационализацию Путаница тебе и вправду поставит зачет?

– А конечно, поставит, – сказал Еремин. – Отчего не поставить? Хорошо напишем – поставит. А Гаврилова за идею предлагаю качать.

На другой день Степан Петрович прочел нам темы.

– Берем, что ли, Ходынку? – сказал я Крякше.

– Почему именно Ходынку? – спросил Крякша. – Что ты живешь там рядом, так это не резон.

– А по-моему – резон. Я там всю местность знаю. И свидетели у нас есть.

– Какие свидетели? – спросил Ванька.

– Потом расскажу. Значит, Ходынку?

– Да ладно, бери Ходынку! – махнул рукой Парфенов. – Что там долго рассусоливать.

– Степан Петрович, а можно нам бригадой? – вдруг выпалил Еремин.

Степан Петрович рассердился.

– Сядь, сядь, ты только что выходил. Что ты – Маленький, каждую минуту в уборную бегать? Погоди, сейчас будет звонок.

– Да мне вовсе не в уборную, – взмолился Еремин. – Я только хотел…

– А? Что? – спросил Путаница и отложил в сторону книгу.

Тут я вышел вперед и все ему рассказал. Он с первого слова понял, в чем дело, и улыбнулся.

– Кто же у вас входит в бригаду? – спросил он, сходя с кафедры.

– Я, Еремин, Крякшин, Сережка Парфенов и Ванька.

– Ванька – это ты? – ткнул он пальцем Ваньку.

– Да, – сказал Ванька.

– Что ж, это очень хорошо, – кивнул головой Степан Петрович. – Ну, смотрите. Бригада – это ответственная штука. Тем более – первый опыт. Если вы подкачаете, трудно будет другим начинать, – тогда уж бригадам крышка. А кто у вас будет старший?

– Как старший? – переспросил Ванька.

– Ну, бригадир?

– Я! – крикнул Крякша.

– Я! – крикнул Парфенов.

– Я! – крикнул Еремин.

Мы с Ванькой тоже не опоздали. Все крикнули сразу.

– Значит, единогласно, – засмеялся Путаница.

2

Первым долгом мы каждому из нас дали конкретное задание. Ванька с Парфеновым прямо из школы двинули в Музей Революции, посмотреть чашки, которые царь раздавал народу. Еремин и Крякша пошли в библиотеку за литературой, где про Ходынку. А я взялся раздобыть живого свидетеля. Живой свидетель – это Синичкин, сапожник, который живет в Стрельненском переулке. Он сам себя так называет.

– К восьми часам чтобы все собрались в переулке, – сказал я. – Как-нибудь его уломаю. Чур, не опаздывать.

Только стемнело, я постучался к сапожнику.

– А, наше вам с кисточкой, милачок, – сказал он, и я сразу увидел, что нам будет удача: Синичкин немножко был пьян.

– Небось, опять за варом? Можно можно, гражданин Гаврилов.

Он забыл, что я вырос; прежде всегда я бегал к нему за смолой для стрел. Но я и виду не подал: даже будто обрадовался вару: он дал мне большой кусок – на десяток стрел хватило бы.

Мы долго болтали про всякую всячину. Потом я решил, что уже пора.

– А мы сегодня вспоминали про вас, товарищ Синичкин, – сказал я ему. – Как раз у нас в школе сегодня про Ходынку учили.

Синичкин отложил в сторону рашпиль и затянулся.

– Да, – сказал он, щурясь от дыма, – не понять вам этого, милачок. Пожили бы с мое – и школы не надо.

Он замолчал и даже закрыл глаза.

– Сейчас начнет рассказывать, – подумал я. – Как бы теперь позвать ребят? Может они и не пришли еще?

Мне помог сам Синичкин.

– Эх, теперь бы пивка, – сказал он. – Слетай, милачок, будь другом.

Он пошарил в ящике и отсыпал мне медяками двадцать восемь копеек. Потом дал мне пустую бутылку.

Ребята ждали па улице. Все были в сборе.

– Ну, что?

– В самый раз, – сказал я. – Только сбегать в палатку.

Еремин сердито посмотрел на бутылку, которая была у меня в руках. Понятно, у него у самого отец – алкоголик.

– Ничего, – сказал я. – Наука требует жертв.

3

Ванька, Крякша и Сережка Парфенов сидели на кровати. Мы с Ереминым – у стола.

– Конечно, – говорил Синичкин, – теперь времена другие. А тогда… К примеру, взять хоть меня. От царя, от самого императора получить подарок! Все лезли, и я полез. Главное дело – из деревень понаехало. И еще скажу – распорядительство никуда. А почему никуда – очень просто, почему. Первым долгом – палатки поставили тесно, – двоим не пройти. А еще много беды было от ям. Бараки сгрохали у самого рва – был тогда ров на Ходынке, между прочим, глубокий. Колодцев, и тех не закрыли.

Нам бы, конечно, способней итти от Ваганькова, а тут приказ: только с шоссе, от Тверской заставы. Сжали нас между бараками – не дыхнуть. Артельщики бросают подарки прямо в народ, – узелки с гостинцем и, между прочим, отдельно сайки. Мы бы рады шкуру учесть – куда! Задние напирают. Дальше – больше. Братишку я вытащил наверх – он пошел себе по головам. Кого и задавят – ему упасть некуда. Мертвый идет, только что голова болтается.

Прижали нас ко рву, я упал, на меня еще. А пришел в чувство – подо мной десять покойничков, надо мной – пятнадцать. Как в живых остался – сам не знаю. Кость у меня широкая.

Синичкин налил себе еще пива. В углу под обоями зашебаршела мышь.

– Вот тебе и коронация. Восшествие на престол. От нового, стало быть, царя – подарочек. Запамятовал я, сколько тогда подавили, – не то восемьсот, не то тысячу.

– 1282, – шопотом сказал Еремин.

4

Был бы я Наркомпрс – обязательно отменил бы письменные зачеты. Как Синичкин рассказывал, а потом еще книжки прочитали, – глаза закроешь, а все перед глазами стоит. Ну, чего там еще писать про это?

Канителились мы три дня всей бригадой. Скучно стало – хоть брось. Переписывай еще набело. А к чему?

– Ребя, – говорит Сережка Парфенов. – А что, если нам Путаницу поддеть?

– Как так, поддеть?

– А очень просто. Как он тогда с дневниками – Николая и Людовика спутал. Давайте наврем.

Я посмотрел на Крякшу.

– А ведь он не заметит, это правда.

Еремин рассердился.

– Ну вас, – говорит, – с вашими выдумками. Всю работу испортим.

– Как же, испортим. Путаница – да чтоб заметил!

– Пиши – Людовик, – сказал я Ваньке. – Пиши, пиши!

– Как же писать-то? – спросил Ванька и положил перо.

– Эх, ты, чудило, – сказал Крякша. – Давай сюда.

«Во время коронации Николая II, в 1896 году, – прочел он, – случилось страшное несчастье». – Я пишу – Людовика XVI, – так? «Во время коронации Людовика XVI в 1896 году…»

– Погоди, ты и год измени, – сказал я. – Это не штука, одно имя.

– Ладно. Я пишу – тысяча семьсот…

– Семидесятый.

– Семидесятый, так семидесятый, – согласился Крякша. – А ведь здорово! «Во время»… Стой, мы и здесь изменим. Чего б это написать вместо коронации?

– Пиши – рождения, – сказал Сережка Парфенов.

– Ну, чего там рождения? Я лучше напишу – женитьбы. Давай его поженим! – «Во время женитьбы Людовика XVI в 1770 году, случилось страшное несчастье. В Москве…»

– Нет, уж ты пиши – в Париже, – не вытерпел Еремин.

– Правильно, – согласился Крякшин. – «В Париже устроены были гулянья, улицы и площади были иллюминованы». – Чего будем менять?

– Погоди, валяй дальше.

– «На Ходынском поле…»

– Ходынское поле – к чорту, – сказал Сережка. – Какое в Париже Ходынское поле? Пиши – на Королевской площади.

– Есть, капитан, – ответил Крякша. – «На Королевской площади поставлены были палатки; оттуда Людовик – так, что ли? – приказал раздавать народу гостинцы. Около этих палаток опались незасыпанные рвы и канавы. Когда народ бросился за царскими»…

Крякша перечеркнул «царскими» и написал «королевскими». Потом стал читать дальше:

– «Когда народ бросился за королевскими гостинцами, сайками и всякой дрянью»…

– Почему – дрянью? – спросил Ванька.

– Да ты не перебивай. Потому что протухло.

«И всякой дрянью, – произошла страшная давка. В ней было задушено»…

Крякша высунул язык на бок и вместо 1282 стал писать другое число. Он написал почему-то 132 000 000 00 и продолжал еще насаживать нули, но тут Еремин сказал:

– Хватит, я тоже хочу – и рванул к себе лист, так что краешек оторвался и получилось только 132.

Ванька взялся к завтрашнему дню все чистенько переписать, и мы разошлись по домам.

5

Степан Петрович пришел в класс сам на себя непохожий. На нем был новый серый костюм – прямо из Москвошвея. А в отвороте пиджака, через петлю, пропущена была красная гвоздика. Конечно, мы фыркнули, когда он взошел на кафедру.

– Факт, он влюбился, – довольно-таки громко крикнул кто-то на задней парте. Путаница покраснел, как рак.

– Ну, как наши бригадники? – выдавил он наконец.

Мы встали и подошли к кафедре. Ванька сейчас же подал ему работу.

Путаница низко-низко опустил лицо над тетрадью, чтобы не было видно, какой он красный.

Он так сидел очень долго. Потом… Потом… Очень трудно рассказать, что было потом.

Мы, все-таки, здорово дрейфили, что он заметит Людовика. Но Путаница – ничего: читает, читает, уткнулся носом в тетрадь. И вдруг – вдруг он протягивает руку к боковому карману, где у него всегда торчит самопишущее перо, и вытаскивает оттуда губную помаду. Мы хорошо разглядели, что это помада. Потому что Путаница повинтил ее, как перо, и с нее упала крышка.

Одну минуту Степан Петрович держал помаду в руках и смотрел на нее, как на какого заморского зверя. Потом быстро сунул ее в другой карман.

Сережка Парфенов надулся, как шар, и вдруг нырнул, будто у него развязался башмак.

Путаница долго сидел и молчал. Видно было, что он никак не решится поднять глаза.

Наконец он собрался с духом.

– Будьте добры мне ваши зачетные книжки, – сказал он. – И ручку, пожалуйста.

На первой парте лежала Ванькина ручка. Мы схватились за нее впятером.

– Это хорошая, обстоятельная работа, – сказал Путаница.

Он поставил нам всем зачет.

6

– Что я говорил? – повторял Сережка. – Видишь, он не заметил.

– Это из-за помады, – сказал Еремин. – Конечно, из-за помады. Он так смутился, может и совсем не прочел.

– Ну, это глупости, – сказал я. – Прочесть он прочел во всяком случае. Иначе не стал бы писать зачет.

Несколько дней мы звонили по всей школе, как накрыли Путаницу. Ванька даже всем показывал наше сочинение. А потом рассказали Путанице, что он пропустил у нас кучу ошибок.

– Помилуйте, – ахнул Степан Петрович, – неужели я так рассеян? Я даже помню – у вас все было очень правильно. Ну-ка, ну-ка, покажите тетрадку. Мне даже самому интересно, какие это я пропустил ошибки.

Ванька торжественно вытащил из сумки тетрадь и вручил ее Путанице. Тот перечел все от начала до конца и сказал, что ошибок в работе нет.

Крякша даже подпрыгнул.

– А Людовик, – крикнул он. – А Людовик?

– Людовик? – удивился Путаница. – Людовик – Людовик и есть. Так у вас ведь и написано – Людовик.

– А где Николай?

– Николай? При чем же тут Николай?

Путаница в недоуменьи посмотрел на Крякшу, потом на меня.

– А Москва? Ведь мы написали – Париж! – не вытерпел я.

– При чем тут Москва? Ну, конечно, Париж, – сказал Путаница. – Только надо – не Королевская площадь, а Улица Короля; но это мелочь, а не ошибка. Она называется по-французски Рю-Рояль.

У нас глаза полезли на лоб.

– Опять рояль, – сказал Крякша. – Что ты с ним будешь делать!

– Степан Петрович, – возмутился Еремин, – вы опять все спутали.

– Нет, дорогие мои, на этот раз что-то спутали вы. Совершенно верно, что в 1770 году, во время женитьбы будущего короля Франции, Людовика XVI, произошло несчастье. Народ кинулся за подарками, началась страшная давка. Улица упиралась в канаву; из этой канавы потом вытащили десятки трупов. А всего погибло тогда, в погоне за королевскими сайками, 132 человека. Так у вас и написано. Я и поставил зачет.

– По русской истории? – крикнул Сережка.

– Почему по русской?

Путаница пожал плечами и отступил на шаг назад.

– Почему по русской? – переспросил он снова. – Я не ставил по русской.

– Как не ставили, – вскочил Ванька. – Посмотрите сами!

Степан Петрович ткнулся носом в Ванькину зачетную книжку и просиял.

– Ну да, не ставил! Я вот где поставил, в истории Запада.

Мы все схватились за свои книжки.

– Сами вы – путаники, – сказал Степан Петрович.

Нам нечем было крыть. Зачет у всех стоял в одной и той же графе.