Текст книги "Чёс (сборник)"

Сюжет

В ту ночь Джеффри Мастерсону приснился более или менее лев. Лицом (мордой то, что обрамляла его свалявшаяся в растаманские колтуны грива, назвать было трудно) он походил на боксера Майка Тайсона. На спине у льва лежали два крыла с грязноватыми, как у деревенского гуся, перьями.

Мастерсон не особенно удивился. Последний месяц ему и наяву являлись штуки почище. Седьмого января – ровно через две недели – он был обязан сдать в редактуру рукопись восьмого и заключительного романа серии “Кровавый закат”, “Слезы песка”, который издательство “Траубман и Блау” терпеливо дожидалось уже шестой год наряду с каждой грамотной домохозяйкой Западного полушария. Этот крайний срок был самым крайним из полудюжины пропущенных Мастерсоном под все более и более вычурными предлогами; непосредственно вслед за ним контракт считался разорванным, а аванс возвращался издателю. Тот самый аванс, на который Мастерсон без излишеств, но с достоинством прожил с ноября 2004 года по февраль 2005-го. Более того, по условиям договора серию отдавали на завершение другому писателю. Торговая марка “Кровавый закат” и имя Найджел Фоксвуд принадлежали издательству. Мастерсон по глупости продал их вместе со своей первой рукописью, не ожидая успеха.

Проблема же состояла в том, что “Слезы песка” существовали только на бумаге. Выражаясь гораздо точнее, на бумаге контракта. За пять с лишним лет Мастерсон не добавил ни строчки к тем двадцати семи страницам, на основе которых продал идею романа Траубману. Теперь он был прикован к заявленной теме (мирную жизнь Фоксвуда, баронета и дипломата, в Британской Малайе прерывает похищение старой подруги) и обстоятельствам (первая англо-афганская война, 1839 год) без малейшего понятия, что с ними делать. Игривые намеки на американский империализм и Джорджа Буша, которые он намеревался вплести в ткань повествования, успели устареть, а сюжет все не материализовывался. Каждый раз, когда Мастерсон садился за компьютер и открывал ненавистный файл tears_DRAFT1.doc, его охватывало некое дремотное оцепенение. Он проверял почту, читал “Таймс”, зачем-то редактировал задним числом свои студенческие статьи, заглядывал на сайты односторонних знакомств с безымянными девушками и однажды даже прочел от начала до конца, не пропуская ни строчки, содержание окошка “Об этом компьютере”. Роковой срок тем временем приближался. В таблоидах зашептали о нервном срыве. В последнем, отчаянном штурме крепости собственного вдохновения Мастерсон задействовал все известные ему средства. За один декабрь он успел испробовать психотерапию “первичного крика” по методу Артура Янова (пока не стали жаловаться соседи), сайентологию (чересчур накладно), общение с духом Риоки Инуэ (тот оказался жив), чешский абсент и псилоциби-новые грибы. Так что, повторимся, крылатый лев был отнюдь не самым странным из предновогодних видений Джеффри Мастерсона.

– Бонджорно, – сказал лев и уронил перо. Крылья его явно раздражали: он беспрестанно потирал их друг о друга и елозил ими по собственным бокам. Мастерсон убрал с письменного стола вазочку – действие сна происходило у него в кабинете – и переставил ее на подоконник, пока лев ее ненароком не смахнул. – Вы говорите по-английски?

– Немного, – ответил Мастерсон. – В смысле, много. В смысле, я писатель.

– Превосходно, – продолжил лев. Теперь он говорил на чеканном, аристократическом британском, которым в наше время изъясняются лишь члены королевской семьи и некоторые дикторы “Би-Би-Си”. Особое удовольствие ему доставляли раскатистые “р”. – Говорят, вы нуждаетесь в помощи.

– Кто говорит? Какой помощи? – удивился писатель.

Лев затрещал перьями, как вокзальное табло цифрами.

– Творческой.

– Ах, вы об этом. Да, есть такое… Секундочку, вас что, прислал Траубман? – встрепенулся Мастерсон, тотчас осознав, что за чушь сморозил.

– Нет, – коротко ответил лев. – Не перебивайте. Слушайте внимательно: Find the plot…

– Легко сказать, “найдите сюжет”, – вздохнул Мастерсон. – С этим вся и загвоздка.

– Ш-ш-ш. – Лев недовольно насупился. – Еще раз. Find the plot with candy that weighs more than a pound.

– Найдите сюжет… при помощи конфеты… тяжелее фунта. Ну-ну. – Мастерсон усмехнулся собственному разочарованию: ему, видите ли, обидно, что крылатый говорящий лев несет бессмыслицу.

Он почему-то осмотрелся в поисках своего кота: Найджел забился в пыльную щель между книжным шкафом и потолком и дико сверкал глазами из-за резной баллюстрадки. Это заново убедило Мастерсона в существовании гостя.

– Можно чуть по-другому, если хотите, – предложил лев. – Find the plot with candy that’s worth more than a pound.

– …дороже фунта. Угу. Это что, – спросил Мастерсон, – загадка?

– Скорее ребус, – смущенно признался лев, прикрывая глаза лапой. – Простите, ради бога, хобби такое. Я всегда хотел быть сфинксом. Окно не откроете? Душно.

– Пожалуйста. – Мастерсон налег на щеколду и распахнул окно. В кабинет разом въехал куб декабрьского мороза. Тридцатью этажами ниже шуршало утреннее движение по Пятой авеню. К югу, как наяву, белел складной стаканчик Музея Гуггенхайма.

– А, и еще вот, – сказал лев, напружинившись. – У меня в лапе застрял шип, не вытащите? Шучу, шучу. Ариведерчи!

На этих словах он мягко скакнул через письменный стол в сторону окна, расправил крылья, смахнув все-таки вазочку и с мощным парусным хлопком ушел вверх. Лишь мелькнули над вмиг исцарапанным подоконником шершавые подушки его задних лап.

Мастерсон долго смотрел, как лев летит над антеннами и шпилями Манхэттена, поднимая с соседних крыш стаи паникующих голубей. Над парком он забрал вправо, пронесся на бреющем между стеклянными башнями “Тайм Уорнер”, отразившись в обеих и исчез в направлении Нью-Джерси. Тут Мастерсон осознал, что ему продуло весь кабинет, потянулся закрыть окно и от дрожи проснулся.

Дрожь продолжалась, но извне. По тумбочке рядом с кроватью косо ехал мобильный телефон, выдав на экранчик фотографию орангутанга. Под ней в адресной книге Мастерсона значился Траубман.

– Алло, – обреченно произнес писатель.

– Джеффри! Друг мой! Наши дизайнеры очень интересуются вашими пожеланиями насчет обложки. Может, приоткроете все-таки завесу тайны? Благо до часа икс всего четырнадцать…

– Крылатый лев, – отрубил Мастерсон вполголоса.

– О! – обрадовался издатель. – Венецианская тема, да?

– Я не знаю, о чем вы. Не отвлекайте меня по пустякам, Траубман.

Мастерсон оборвал разговор не прощаясь и набрал взамен Хелен Ланг, профессора языковедения в Гарварде, с которой у него был когда-то необременительный роман длиной в академический отпуск.

– У тебя нет знакомых на кафедре символогии? – спросил Мастерсон.

– Симвология бывает только у Дэна Брауна, – ответила заспанная Ланг. – Доброе, кстати, утро. А в чем дело?

Мастерсон замялся.

– Меня интересует образ крылатого льва.

– Говорящего?

– Еще как. А откуда ты…

– Так это элементарно. Лев святого Марка.

Писатель хлопнул себя по лбу.

– Разумеется! На колонне.

Мастерсон так и не уяснил в свое время, почему святой Марк был львом – или лев святым Марком, – но теперь точно вспомнил, что один символизировал другого и оба – Венецию.

– Ну хорошо, – произнес он. – Может, тебе и такая фраза что-нибудь говорит – “конфет больше чем на фунт”?

– Гм. Фунт веса или фунт стерлингов?

– И так и эдак. Это не из литературы случаем?

– Ну, дорогой мой Джеффри, это уже твоя епархия.

Какое там, подумал Мастерсон. Литература! Я нормальной книги уже лет восемь как не открывал. Одни журналы, да и в тех читаю в основном про себя. Плюс всякие “Потайные ключи к мирам Мастерсона”, которыми обрастает каждый новый роман и к которым по контракту вечно приходится писать предисловия. Ключи, тоже мне. Ключи к пустому сараю.

Найди сюжет, повторил он про себя. Find the plot. Лев. Символ Венеции. Хоть какая-то зацепка. Времени нет. Восьмого января над “Слезами песка” уже будет корпеть какой-нибудь везунчик-аспирант.

Он отпустил Хелен, повернулся на другой бок, растолкал персонального ассистента Катарину и велел ей бронировать на тот же вечер билет в Венецию.

– На Рождество? – удивилась Катарина, зевая. – Как романтично. А мне можно?

– С ума сошла, – сказал Мастерсон. – А Найджела кто кормить будет?

* * *

Обычно писатель не садился в самолет без таблетки валиума, но на сей раз поклялся провести весь рейс в здравом рассудке. Перед глазами пылали слова шифра, от разгадки которого, Мастерсон был теперь совершенно уверен, зависело все его будущее. Найти сюжет при помощи конфеты… дороже / тяжелее фунта. Может, Candy – это не конфета вовсе, а имя? Проститутское какое-то имя. Если не сказать трансвеститское. Кэнди Дарлинг. А pound, в таком случае, – не вес и не денежная единица, а вульгарное выражение? “Проститутка Кэнди, которая хороша не только для секса?” Но где я в Венеции найду проститутку по имени Кэнди?

Мастерсон раздраженно допил шампанское. Неулыбчивая стюардесса моментально заменила пустой бокал полным; маленькие радости первого класса, подумал писатель.

– Мне девочки сказали вам передать, – пролепетала она так тихо, что ее заглушало шипение пены. – Мы все очень-очень ждем вашей новой книги. Неужели Фоксвуд останется жить в Малайе? Он ведь поклялся Беттине, что найдет ее. А Вилкокс увез ее в Кабул. Как же так?

Еще два бокала спустя ему и валиума не понадобилось.

* * *

Венеция, как водится, просыхала после очередного наводнения. Стены и ступени ниже ватерлинии покрывала свежая, бодро сверкающая изумрудная слизь. На площади Сан-Марко еще лежали деревянные мостки, раскинутые для прохожих на время “аква-альта”. Мастерсон приехал сюда прямо из аэропорта – сперва на заказанном Катариной лимузине, потом на водном такси, похожем на пущенную по течению виолончель. Обреченная красота города его не подкупала; когда такси нырнуло под мост Риальто, писатель даже не поднял головы. Рождественские гирлянды на расчесанных, нарывающих фасадах палаццо показались Мастерсону омерзительными. Его не интересовало ничего, кроме льва.

Вокруг колонны Сан-Марко понаставили каких-то заграждений, но Мастерсон без труда с разбегу перемахнул через них. Дотронулся до влажного гранита. Приложился к нему щекой (углы поля зрения обожгла пара фотовспышек). Ничего. Он отошел метров на десять назад и уставился на статую льва снизу вверх.

– Ну, – громко сказал он. – Ну же. Я здесь. И что?

Лев молчал. Пошел холоднющий дождь, вмиг уравняв канал с площадью. Мастерсон ретировался в тень колоннады дворца дожей и от полной растерянности прибился к японской экскурсии.

Почти в каждом зале было по портрету льва. Мастерсон с легкостью отличал тех художников, которым лев являлся, от тех, которые писали его с чужих слов. Лучше всего лев вышел у Витторе Карпаччо. Мастерсон практически почувствовал исходящий от полотна запах волглой гривы.

Писатель уставился на картину, надеясь, что та ему что-нибудь подскажет насчет конфеты или проститутки. Лев молчал. Книга в его правой лапе была открыта на развороте с какой-то чушью: PAX VAN TIBI GELI MAR STA CE E MEVS.

– А что это за “пакс ван”? – спросил он экскурсовода, тощего англичанина лет сорока, поверх голов японцев.

– А, это часто совершаемая ошибка, – покровительственно начал гид, поднял голову и увидел, с кем разговаривает. – О! Господин Мастерсон?! Боже мой, какая честь!

Японцы в одинаковых виниловых козырьках гурьбой развернулись на сто восемьдесят градусов и расстреляли Мастерсона из двух десятков камер.

– Да, да, это я, – досадливо произнес писатель сквозь вспышки. – Продолжайте, пожалуйста.

– Конечно, конечно. Эта надпись – боже, я поверить не могу, что объясняю это великому ребуснику современной литературы, – так вот… простите… о чем я? Да, эта надпись. Ее нужно читать не насквозь, а сначала левую страницу, потом правую. Попробуйте.

– PAX TIBI MAR CE E… VAN GELI STA MEVS.

– Совершенно верно. Pa x Tibi, Marce, Evangelista Meus.

В такой степени латынь знал даже Мастерсон.

– Мир тебе, Марк, мой проповедник, – устало сказал он. Японцы отчаянно зааплодировали.

– Именно так. Согласно легенде, именно на этих болотах святому Марку явился говорящий лев и сказал, что здесь будет захоронено его, Марка, тело.

– О да, этот лев большой шутник, – кивнул Мастерсон. Экскурсовод выдержал недоуменную паузу и продолжил:

– Руководствуясь той же легендой, в 828 году два венецианских купца выкрали мощи святого Марка из захоронения в Александрии и перевезли их сюда, укрыв капустными листьями и свининой…

Англичанин продолжал излагать подробности транспортировки святого голубца, но Мастерсон его не слушал. Он отключился сразу на словах “захоронения в Александрии”. A plot in Alexandria. A plot.

Он так помешался на поисках сюжета, что забыл о втором значении слова plot: земельный участок, чаще всего – могила.

Find the plot with candy that’s worth more than a pound.

Да нет, тоже чушь какая-то. Найди могилу с конфетами. Мастерсон ощутил, как из крови улетучивается адреналин. Экскурсовод продолжал нудить.

– Скажите, – прервал его писатель. – А на местном кладбище похоронен кто-нибудь, имеющий отношение к сладостям?

Гид снова запнулся.

– Сладостям? Ох, чую я, вы новый роман задумываете, а, господин Мастерсон? Насчет сладостей не знаю, но знаменитости на Сан-Микеле есть самые разные. Сергей Дягилев. Джозеф Бродски, американский поэт. Эзра Паунд, другой американский поэт.

– Pound? – переспросил Мастерсон.

* * *

Вапоретто номер 42 с рыком отчалил от набережной Фундаменте Нуово. Мастерсена позабавило, что вода тоже оказалась разбита на улицы со своим направлением движения и ограничениями скорости на буйках. “Улица”, ведущая на Сан-Микеле, называлась Сан-Кристофоро.

Кладбище занимало собой целый остров. Юноша в синем ловко накинул разлохмаченный канат на тумбу и одним движением заплел его в булиневый узел. Вапоретто потянулся на волю и тут же, оборачиваясь вокруг новоприобретенной оси, грохнул о причал кормой. Юноша наложил еще одну петлю поверх первой, и кораблик послушно замер.

В городе мертвых стоял хмурый, беспокойный покой. В кипарисах что-то шевелилось. По гравиевым дорожкам сновали кладбищенские белки. Мастерсон искал евангелистский дворик номер 15, в котором католики складывали всякую шушеру, не верящую в папу, но промахнулся и попал к грекам во дворик номер 14. На могиле Дягилева лежал оставленный кем-то розовый балетный тапочек в зеленых точках плесени.

Найди могилу с конфетами, чтимую больше, чем (могила) Паунда.

Эзра Паунд, как напоследок сообщил Мастерсону экскурсовод, был изрядный антисемит, а Бродский, наоборот, еврей. Мастерсон понадеялся, что их духи еженощно лупят друг друга под кипарисами. Или по крайней мере пишут друг на друга грязные эпиграммы.

На могиле Паунда действительно не было цветов. Зато надгробная плита Бродского была еле видна из-за розового куста, вымахавшего прямо на ней. Она была крайне элегантна – белый мрамор, простая форма, имя поэта на русском и английском. На закругленном козырьке столпилась горстка камней, положенных туда в дань еврейской традиции. Перед плитой стояло нечто вроде хромированного почтового ящика с откидной крышкой, которую Мастерсон после недолгой внутренней борьбы приподнял. Внутренности ящика оказались туго забиты свернутыми листами бумаги и авторучками. Развернуть хоть одну из них он не посмел, но предположил, что это молитвы, благие пожелания или стихи почитателей. А на торце плиты – у Мастерсона перехватило дух – лежали леденцы. Штуки три, в ярких зеленых и красных обертках.

Все-таки русские немножко анимисты, подумал Мастерсон. Впрочем, мысленно добавил он, посмотрите на католиков. У них львы с крыльями.

Он присел на корточки и, с немыми извинениями незнакомому поэту, взял одну из конфет. С кирпичной стены дворика тяжело взлетела черная птица.

Леденец слегка размяк, но за склизкой оболочкой таилась твердая, решительно хрустнувшая сердцевина. Вкус был лимонный, самый обычный.

Сомнений не оставалось: он у цели. Но зачем льву Святого Марка понадобилось его сюда привести? Что дает ему это паломничество? Чем оно поможет ему, Джеффри Мастерсону, без пяти миллионов миллиардеру, королю аэропортного чтива, додумать и написать последний роман о приключениях бравого Найджела Фоксвуда, баронета и дипломата… коронета и диплодока… карабина и банкомата… парапета и корнеплода…

Мастерсон сглотнул лимонную слюну. С ним творилось что-то не то. Родной язык покидал его. Нет. Наоборот. В мозгу роились слова, которых Мастерсон не знал и не мог знать. Более того, они сочетались совершенно непонятными ему способами, образуя то соцветия, то концентрические круги, то прозрачные кристаллы, то подвижные полимеры, то просто распадаясь на раз-два в равные по длине плоские колонки. То, что он раньше считал языком, казалось с этой совершенно новой точки зрения вигвамом в тени Эйфелевой башни. Все было взаимосвязано, каждый элемент поддерживал в хрупком равновесии мириады других. Между словами и понятиями сверкали тончайшие нити. Потянуть за одну – и из скрытых пазов и щелок со звоном выскальзывали несопоставимые на вид платиновые пластинки звуков и смыслов, складываясь в квадрат, куб, тессеракт и разлетаясь снова.

Его колотило. Мастерсон прошел пару шагов, потерял равновесие и присел на чью-то поросшую травой могилу. Срочно в аэропорт. Вапоретто, такси, самолет, лимузин, дом. И лежать. Не выходить. К черту книгу. Пусть ее дописывает хоть целый факультет аспирантов. Или сам Траубман. Или Катарина. Мне все равно. Мне все равно. Главное – встать. Встать и выйти. На счет три. Раз, два…

Три.

Четыре часа спустя Мастерсон, проглотив еще в такси нежно-голубой валиум, сидел в первом классе “Алиталии” и осоловело глядел на нежно-голубой океан и нежно-голубое небо за иллюминатором. В руке его исходил последними пузырьками недопитый бокал шампанского. Проходящая мимо стюардесса наклонилась и прошептала ему что-то приятное, рассеивая с каждой гласной аромат клубничной жевательной резинки, но Мастерсон не услышал, что именно: в его ушах прочно и глубоко засели миниатюрные наушники, блокирующие даже гул двигателей. Барабанные перепонки ласкали теплые, толстые синтетические басы, поверх которых искрились скрипки и ворковала Кайли Миноуг.

Мастерсон с долгим благодарным выдохом прикрыл глаза. В те последние миги между явью и сном, когда реальность теряет объем и на равных встречает грезы вдоль линии горизонта, образованной смежающимися веками, в ту миллисекунду, когда разум отшвартовывается от причала восприятия, ему явилось наконец то, что он тщился найти все эти годы. Искомый образ проплыл справа налево по горизонту событий, как перышко или кораблик, и, достигнув центра, схлопнулся вместе со всей вселенной, став на совсем уже неуловимое мини-мгновение ее фокальной точкой.

Перенести действие из Афганистана на Барбадос.

А Вилкокса сделать вампиром.

Пираты и вампиры.

Впервые вместе.

И то и другое так модно – и никто, никто до этого еще не додумался, никто.

За следующей конфетой я полечу на своем собственном самолете.

2009

Матало

В этом районе орудует рука с глазами. Она так и сказала – “хэнд уид айз”. Какая еще рука с глазами? Это банда такая, “Мано кон охос”, они знамениты тем, что выковыривают убитым недругам глаза и оставляют их зажатыми в кулачке. Ага, понятно. И мы едем снимать рекламу дорогущего автомобиля в места, где людям выковыривают… Ну слушайте, вы сами хотели аутентико, тру грит, так сказать, простите уж, чем богаты. И много у вас тут банд? Вот недавно еще одна завелась, “Ла Офисина”, да-да, “контора”, новая, про них совсем ничего не известно. А вообще что это значит – “у вас”? Можно подумать, в Лос-Анджелесе (она сказала – Анхелесе) бандитов нет.

Разговор проходил в треугольном внутреннем дворике гостиницы “Кондеса”. Лорена, переводчица и гид, сидела, закинув одну ногу цвета гречишного меда на другую. Голени глянцевые, как кегли. Фотограф Спенс мрачно выуживал столовой ложкой кубики льда из стакана с колой и складывал их в пепельницу, где они тут же одевались в серую махру. Рэй тоже слыхал, что в каждом глотке мексиканской воды кроется армада инфузорной дряни и что лед служит этой армаде эффективнейшим троянским конем, но в случае опрятной “Кондесы” опасения были, кажется, излишни. Дворик кишел американцами – как их здесь называли, североамериканцами – богемно-бруклинского вида. За неделю пребывания здесь Рэй со Спенсом встретили трех знакомых. Временами Рэю казалось, что вся гостиница набита исключительно фотографами из США в поисках местного колорита: на лицах соседей различалось удовлетворение, которое нисходит на американца за рубежом только вкупе с обильными командировочными. Но таким уж параноиком был Спенс. Не далее как вчера он с гордостью показал Рэю пистолет “зиг-зауэр”, который таскал в кобуре под мышкой и провез через границу в груде фотооборудования.

Задание было проще некуда: мотаться по задворкам Мехико и щелкать, особо не заботясь о качестве фотографий как таковых, потенциальные фоны для тридцатисекундного телеролика. Кампания находилась на самом начальном этапе; с клиентом, кажется, даже контракта толком не заключили. Копирайтеры “Нонагона” – лос-анджелесского бюро, в котором работал арт-директором Рэй и которое наняло за бешеные деньги Спенса, – рассматривали три потенциальных варианта: ацтеки, “луча либре” и банды.

Ацтекский видеоряд был самоочевиден. Большой кот крадется сквозь джунгли, проглоченная зеленью пирамида, жадные руки первооткрывателя сдирают покрывало лиан с древнего камня, истошные крики обезьян на саундтреке (проверить, есть ли в Мексике обезьяны, если что, заменить попугаями), а на камне среди древних пиктограмм, предсказывающих, как известно, все наше будущее, выбито понятно что. Рэй был уверен, что дальше грубого эскиза эта кампания не зайдет. Слишком уж прямолинейно. Годится для рекламы, допустим, кофейного ликера, но не взрослой машины.

Тема “луча либре” – мексиканского рестлинга в масках – представлялась чуть более перспективной. Не далее чем вчера они со Спенсом и Лореной сидели в первом ряду обшарпанного зала в метрах от ринга, на котором вершились бредовые подвиги: четверо спайдерменов-неудачников швырялись карликом, с головы до ног зашитым в птичий костюм, а потом принялись друг за друга; толстяк по имени Супер-Порки тряс жиром под ликующий вой зала; два престарелых судьи бесцельно бродили вокруг, увертываясь от летающих тел. Вид то и дело загораживали продавцы сластей, бороздящие толпу едва ли не сотнями. Лорена лучилась стыдом – в отличие от испаноцентричной корриды борьба почиталась развлечением для бедноты, – зато Спенс впервые за все путешествие развеселился. Он снимал не переставая, хлопал, свистел и даже, кажется, в какой-то момент закричал: “Матало!” (“Убей его!”). Агрессивная нелепость зрелища невнятно, но бесспорно резонировала, задевала по странной касательной все необходимые культурные коды; поставить машину на ринг, посадить одного из главных персонажей этого диковинного мира (Сына Санто или Синюю Пантеру) за руль, и что-то могло действительно получиться. Детская реакция Спенса, сорокалетнего мэтра глянцевой фотографии, была тому доказательством.

Ситуация с бандами обстояла сложнее всего. Тут нужно было работать тонко. Идея ролика заключалась в том, чтобы запарковать автомобиль в каких-нибудь испещренных граффити руинах, где он будет смотреться как лондонский денди, заблудившийся в неблагополучном районе: на секунду за него должно было стать страшно. Но тут мягко и мощно взрыкивает мотор, зажигаются пристальные фары, оживают динамики – и под бит реггетона машина снимается с места, а татуированные местные типы уважительно кивают ей вслед в такт реггетону. И все это так, чтобы не обидеть мексиканцев. Чтобы этого не случилось, была необходима Лорена.

Лорену Веласкес им выдали прямо в аэропорту. Экспериментальный киношник по призванию (один из своих фильмов она показала Рэю на пятой минуте знакомства с телефона: пауки, скелеты, рвущаяся пленка), она подрабатывала в местных фотоагенствах подобием гида для американских коллег. Лорена была бы головокружительно красива, если бы не придерживалась, как придерживается половина мексиканского молодняка, готического стиля. Рэя эти ребята всегда невольно смешили. В его уме культ Морриси мог сосуществовать только вкупе с болезненной бледностью; черные ногти на коричневых пальцах смотрелись странно. Лорена свои, впрочем, не красила. О ее принадлежности к данной субкультуре гласила лишь тушь и майка с Сьюзи Сью.

– Вообще, конечно, ерундой мы занимаемся, – внезапно провозгласил Спенс. – У меня концепция гораздо лучше была. “Идеальный J-turn”. Вот тебе, между прочем, и слоган. Нет, говорят, поощряет опасное поведение за рулем.

– Ке эс джей-терн? – спросила Лорена. Рэй подспудно обрадовался, что она среагировала первой: он тоже не знал, что это такое.

– Маневр такой. Еще называется “полицейский разворот”. Позволяет развернуть машину одним движением, с заднего хода в передний, не останавливаясь.

– Это как? – уже в открытую заинтересовался Рэй.

– Выкручиваешь руль, посередине поворота уходишь в нейтралку и блокируешь задние колеса. Хочешь тормозами, хочешь сцеплением – от машины зависит. Как только развернет на 180 градусов, газуешь. На снегу особенно весело. Но можно и на траве. Или гравии. Если машины не жалко.

Рэй с ненавистью воззрился на старшего коллегу. Больше всего на свете он терпеть не мог вот таких мачо-теоретиков. Среди фотографов этот тип был особенно распространен. Неделя работы в горячей точке – и ты уже Рэмбо. Снял календарь с обнаженкой – Хью Хефнер. И так во всем.

Спенс тем временем выудил из стакана последнюю льдинку и водрузил ее поверх остальных. В пепельнице таяла целая ацтекская пирамида.

– Так едем или нет? – спросил он. – Свет кончится.

* * *

Бетонные стены сменились глиной, и через час от огромного города не осталось и следа. Рэй и Лорена ехали в первой машине, раздолбанном “жуке” местного производства. Вслед за ними, практически тычась им в бампер, следовал собственно герой съемки, зачехленный в подобие ватной попоны с вырезами для окон и номеров, со Спенсом за рулем. Попона объяснялась попыткой не привлекать внимание, разумеется, с прямо противоположным результатом. Дважды их останавливали “федералес” с автоматами наперевес, но, небрежно проверив паспорта, почирикав с Лореной и заглянув под чехол, оба раза отпустили без задержки.

Вокруг разлеглась серо-желтая меса – горная равнина – с редкими бородавками кактусов. Дорога начала пылить, и Спенс отстал метров на двести, чтобы не ехать в облаке. Рэй крутил руль, то и дело поглядывая на ноги спутницы; ничего более интересного ни в машине, ни за ветровым стеклом не было. Лорена на него тоже, кажется, постреливала глазами. Или это она в зеркало заднего вида? Нет, кажется, все-таки на меня. Или? Чем черт не шутит. Может, попробовать? Сочетание латинской крови с творческой профессией, как правило, не подводило. В худшем случае выйдет секундный конфуз. Рэй осторожно снял правую руку с руля и положил ее плашмя, как посторонний предмет, на разделяющий сиденья подлокотник. Полежав там без движения минуту-другую, Рэева кисть встала на все пять пальцев, тарантулом пробежала необходимые сантиметры и устроилась на горячей ляжке Лорены.

Рэй приготовился к однозначному сигналу согласия либо отпора, но взамен услышал гораздо менее определенный звук: девушка задумчиво и несколько не по-женски хмыкнула. Посидела, не реагируя, еще с минуту, как бы просчитывая что-то в уме. И, когда под парализованной статус-кво ладонью Рэя успел образоваться слой клейкого пота и он приготовился с позором тащить ее восвояси, повернула наконец к нему голову.

– Притормози здесь, – хрипло приказала Лорена, указывая на приземистое строение впереди. Рэй опознал его по полустертому панно на стене, изображавшему трех бандитов, перепоясанных крест-накрест патронташами. Это была пулькерия, иначе говоря, забегаловка, где пили пульке – омерзительно вязкий и пенистый самогон молочного цвета. Перед зданием стоял мятый микроавтобус, наверняка хозяйский, и два поджарых мотоцикла.

Как же все здорово складывается, подумал Рэй, сворачивая и паркуясь под самым панно. В зеркале заднего вида качался столб пыли. Надо как-то предупредить зануду Спенса, чтобы не пронесся мимо – с него станется, – но и чтобы под ногами не мешался.

– Зайдем выпьем? – спросил Рэй, вырубая мотор и кивая на стену пулькерии, с которой лыбился прямо в машину центральный бандит.

– Я не хочу пить, – прошептала Лорена, притягивая его к себе. И, после превосходно выдержанной паузы, покусывая ему ухо: – Я хочу есть.

Губы, шея, ключицы. Рэй с головой бросился в принимающую его теплую соленую волну. Но что-то мешало утонуть полностью. Канат не канат, круг не круг упрямо тащил его обратно, на поверхность. Ах да.

– Погоди, – продышал Рэй в ухо Лорене. – Погоди. Машина. Спенс.

– Да ну его.

Адским усилием воли он заставил себя распрямиться и взглянуть на шоссе. Никого. Столб пыли в двуста метрах позади, не приближаясь и не удаляясь, начинал проседать, таять. Лорена досадливо утерла рот.

– Что за ерунда. – Рэй не то чтобы пришел в себя, а рикошетировал от возбуждения сразу к страху. Застегивая на ходу джинсы, кубарем вывалился на гравий парковки. За кисеей полуразвеявшейся дорожной пыли, на обочине, виднелось что-то темное, площе и меньше автомобиля.

– Пошли, – сказал он Лорене. – Пошли, пошли. Скорее.

– Я здесь подожду, – странным голосом сказала Лорена, поправляя майку. – В баре.

Метрах в сорока от цели Рэй понял, на что, собственно, смотрит. Это был стеганый чехол, содранный с их бесценной фотомодели.

Метрах в двадцати он понял, что чехол не пуст. Что под ним что-то лежит.

Метрах в десяти ему расхотелось узнавать, что именно.

Спенс. Точнее, муляж Спенса. Экс-Спенс. С аккуратной дырочкой в верхней части лба. Рэй отпустил набрякшую кровью попону и взглянул в сторону пулькерии, где ждала – или уже не ждала – преступница. В том, что Лорена подстроила засаду и угон, он не сомневался ни на минуту. В том, что его попытаются убить прямо на входе в пулькерию, он сомневался еще меньше. Но. Но. У него было преимущество, о котором Лорене не было и не могло быть известно. Зашипев от отвращения, Рэй откинул попону еще раз и полез Спенсу под мокрый пиджак. Под левую руку, где в пижонской кожаной кобуре сидел без дела осиротевший зиг-зауэр.

* * *

Он вошел в пулькерию с зиг-зауэром наперевес, открыв дверь ногой. Лорена, облокотившись на стойку совещалась о чем-то с барменом. Кроме них, единственными людьми в забегаловке были два бородатых байкера. Лорена обернулась на стук двери и застыла; бармен потянулся под стойку. Рэй, продолжая придвигаться ближе, взял Лорену на прицел и отрицательно покачал головой. Бармен кивнул и привычным, как показалось Рэю, жестом положил руки плашмя на стойку. Байкеры последовали его примеру.