Текст книги "Валтасар. Падение Вавилона"

Глава 4

Вечером следующего дня Икишани вновь навестил Рахима. Зашел запросто, как ни в чем не бывало. Рахим сначала от удивления слова не мог вымолвить, молча слушал рассуждения торговца недвижимостью о видах на урожай, о знамениях, посланных богами.

– Слыхал?! Каждую полночь в Ларсе, в храме Эбаббара в небо вздымается огненный столб, а в Уруке разрушены два святилища. Одно сгорело, другое поразила молния. Представляешь, молния ударила, а грома не было! А в Сиппаре вот что случилась. Вдруг ни с того ни сего среди ночи люди услышали вопли женщины: «Дети мои! – кричала она. – Дети мои! Мы погибли!» Но самое великое чудо явилось в Эсагиле. Стоило жрецу-светоносцу добавить напты[26]26
  Напта – нефть.


[Закрыть] в чашу, как вдруг в ней полыхнуло огромное пламя, да не просто огонь, а в виде букв…. Все попадали на пол, затаились. И ничего не случилось! Пламя утихло и стало как прежде. К чему бы это?

– Зачем пришел? – спросил Рахим, терпеливо слушавший незваного гостя.

Икишани поправил брюхо, сел поудобнее и укорил хозяина.

– Вот ты, сосед, сердишься на меня, а зря. Все дело можно в два счета уладить. Не передумал насчет внучки?

– Не передумал.

– Напрасно. Где ты найдешь ей еще такого жениха, как я? Мало ли, вдруг тебя в суд потянут. Судиться – дело хлопотное, накладное, особенно если навыка не имеешь. И нет заступников среди великих. Здесь нужен верный и знающий друг. Что, спрашивается, ты к Набузардану зачастил, нынче он тебе не опора. Сам на волоске висит…

Икишани неожиданно прервал речь…

Рахим почувствовал холодок на сердце. Подобный озноб обычно нападал на него перед битвой – в тот самый момент, когда становилось окончательно ясно, что схватки не избежать. С годами это ощущение оформилось в предусмотрительные мысли, как ловчее вести себя во время сражения, как вертеться, на какой прием ловить соперника. Против полуголого воина из Египта или одетого в бронь и буйволиную кожу наемника-грека действовать надо было по-разному. Птицеголового Рахим обычно ловил на втором замахе, затем рубил сплеча или колол в брюхо – уроженцы Великой реки бойцами были неважными. Вот с греком приходилось возиться. Этих он старался брать снизу, метил в коленные сухожилия. К греку он обычно подкатывался по земле.

Между тем Икишани, как ни в чем не бывало продолжал расписывать себя, как самого подходящего жениха для Луринду. Затем заявил.

– Если мы породнимся, то спокойно уладим и вопрос о стене моего дома.

– Какой стене? – встрепенулся Рахим.

– К которой примыкает твой дом и на которую опираются балки твоей крыши. За эти пятнадцать лет я ни разу не упоминал о том, что ты безвозмездно пользуешься моей собственностью. Пора подумать о плате за аренду.

– Я подумаю, – ответил Рахим.

Как поступить с Икишани, тоже следовало хорошенько обдумать. Спешить нельзя. Не без умысла тот насчет Набузардана упомянул. Не пустой это был интерес. После странной обмолвки насчет бывшего начальника царской стражи Набузардана ухватки Икишани, его наглость и недопустимая бесцеремонность, угрозы потянуть соседа в суд, чтобы вытребовать деньги за аренду чужой стены, выглядели совсем по-другому.

Рахим вздохнул, прикинул – на что же ты, старый дурак, рассчитывал? Неужели всерьез решил, что тебя, прошедшего огонь и воды начальника личной охраны прежнего царя, человека, знавшего все секреты и потайные ходы во дворце, оставят в покое?

Конечно, убить Рахима из-за угла, терзать по пустякам новым властям не с руки – декума в армии знали. Он пользовался уважением, особенно среди нижнего состава. Но если Рахим допустит промашку, обронит лишнее слово, упрекнет кого-нибудь из великих или, не дай Нергал, пригрозит кому-нибудь из новых сильных, беды не миновать.

Выходит, первый шаг он сделал удачно. Вот и Икишани сразу засуетился. Или там наверху, в царской канцелярии, засуетились? Выходит, за каждым его шагом присматривают, и кого-то во дворце очень заинтересовала причина странного посещения Рахимом своего прежнего начальника. Кому-то из великих во дворце стало очень любопытно, о чем они с Набузарданом шепчутся? Посмел бы Икишани полгода назад задать Рахиму подобный вопрос? Да ни за какие сокровища мелкий торгаш и сутяга не решился бы шевельнуть своим подлым языком насчет того, куда Рахим ходит, с кем встречается, а тут вдруг осмелел. И про Набузардана проговорился: «…сам висит на волоске!» Тебе откуда известно, кто на чем висит?!

Ответить Икишани требовалось точно и сполна. В цвет! Можно, конечно, прикинуться обиженным и промолчать или наговорить какой-нибудь ерунды, но это не выход. Все равно в покое не оставят. Теперь после того, как стало ясно, что за них взялись всерьез, после того, как они с Набузарданом сторговались – стоя на краю пропасти, сторговались! – он должен был ответить так, чтобы в дальнейшем у этих «интересуюшихся» больше не возникло и тени сомнения в смирении Рахима.

– Какое твое дело, Икишани? – спокойно заявил Рахим. – Что ты в мои дела нос суешь!

Далее Подставь Спину изобразил нескрываемую радость, руки потер.

– Значит, говоришь, жениха получше тебя мне не найти? А я постарался, нашел. Набузардан готов взять Луринду за своего сына. Вот так! Насчет суда я тебе вот что скажу – это дело зряшное. Сегодня Рахим в опале, а завтра вдруг война с Мидией случится. Кто может знать наверняка, что решит наш великий и несравненный повелитель Амель-Мардук. Может, он мне эмуку тяжелой пехоты доверит. Вот до этой войны я должен всех своих пристроить, потом с тобой разберусь.

Невысокого в сидячем положении, но очень широкого Икишани, ошеломленно поглядывавшего на Рахима во время ответа, вдруг густо бросило в краску. Он неожиданно резво поднялся и тут же поспешил уйти.

Оставшись один, Рахим долго сидел на крыше дома, наблюдал, как над Вавилоном одна за другой зажигались звезды. Ночь обещала быть темной. Луны-Сина не было в небесах, эти сутки небожитель отлеживался в колыбели, и можно было надеяться, что завтра он наконец оповестит черноголовых о своем очередном воскресении и явлении в мир.

Рахим сидел и размышлял, как непросто жить, как порой трудно вертеться и увертываться от подступающих несчастий, и первый удачный шаг еще не дает надежды на успешное завершение пути. Мерцающие звезды доброжелательно поглядывали на него – на небе они высыпали густо, стайками-созвездиями. Должно быть, любовались Вавилоном и печалились, ожидая крови, которой скоро будет тесно в великом городе. Хлынет она через неприступные стены, отравит землю… Им, звездам, все известно, они читают в каждом сердце, их мерцание подобно речи. Кто мог слышать и понимать их. Создатель? Или, как называл его Иеремия, Господь Саваоф? Вот ему я и поклонюсь.

Он встал на колени и принялся читать молитву, которую слышал от Кудурру. При этом касался пальцами лба, подбородка и груди, как поступали арабы в далекой Аравийской пустыни, как учил его друг, вождь бедуинов Салман. Наконец он, стоя на коленях, выпрямился. Два ярких росчерка сверкнули над самой вершиной Этеменанки – следы сорвавшихся со своих хрустальных сфер звезд.

* * *

Набузардан и Рахим договорились объявить о сговоре в конце зимы, а до того Подставь Спину обещал Луринду показать жениха. Внучка горевала, и Рахим уже не знал, как убедить девушку, что жених – мужчина хоть куда! Даром, что дублал, придворный писец-сепиру! Не страдает хромотой, косоглазием, паршой, не жалуется на боли в животе, умеет держать себя с сильными, не почесывается и не зевает в присутствии старших. Не воин, конечно, и от службы зависим, собственности у него нет, а выделит ли отец ему долю, кто знает, но в обхождении учтив. При дворе его ценят за многознание и умение вести себя неброско, с достоинством. Пусть внучка не беспокоится – он, Рахим, ни ее, ни ее детей не оставит. Бедствовать не будут. Луринду рыдала, как молодая ослица, упрашивала старших показать ей жениха, хотя бы издали. Рибат как-то не выдержал и накричал на нее, что за женские капризы! Как старший в роде скажет, так и будет. Мать тоже пыталась урезонить Луринду, изо дня в день твердила, что жениха отыскали в «очень приличной семье, и нечего понапрасну слезы лить». Бабушка Нупта успокаивала внучку: радоваться надо, а не хныкать, для нее великая честь войти в дом такого знатного господина как Набузардан.

Долго Рахим прикидывал, как половчее устроить эту встречу, чтобы приличия соблюсти и избежать косых взглядов будущих родственников. Женская родня Набузардана совсем не жаждала принимать в свой круг какую-то шушану. Гугалла, супруга вельможи, не могла простить Рахиму, что по вине этого рыбака ее родственника Шаник-зери постигло столько бедствий. Набузардану пришлось прикрикнуть на нее, потребовать, чтобы в его доме имя этого негодяя и предателя больше не упоминалось. Тогда же Набузардан был вынужден дать слово, что тотчас после свадьбы он отделит Нур-Сина, и пусть грамотей живет со своей «мужичкой» как им вздумается.

Приближался сбор фиников, за ним праздник урожая, по случаю которого все судебные заседания были отложены на месяц. В праздничную неделю, по давнему повелению Навуходоносора, должны были распахнуться ворота дворца, и избранные горожане получали разрешение посетить знаменитые по всем иноземным царствам сады. Новый царь враждебно посматривал на пушистые, обращенные вверх веники финиковых пальм, на оголенные в это время года ветви плодовых деревьев, на цветочные куртины, выложенные на нижнем ярусе садов. Он испытывал ненависть к этому дерзкому кощунственному сооружению, к этому оскорбительному для богов святилищу, посвященному смертной женщине, отодвинувшей в тень его, впавшую в безумие мать, однако посягнуть на гордость вавилонян не решился. Дядя Амеля по материнской линии Закир, уроженец Финикии Хануну, глава царской канцелярии Набонид, а также советники – выходцы из выселенных из Палестины разбогатевших пришельцев-иври, доказывали царю, что сады сами по себе никакой опасности не представляют. Более того, они придают правителю Вавилону неземной блеск, способный ослепить всех других царей, удержать их от дурных замыслов, напомнить, где сосредоточена мудрость и сила. О садах ли следует тревожиться в этом исполненном злобы, оголодавшем без крови и плоти рабов городе! Между тем Амель-Мардук всегда был последователен в злобе и вражде. Для начала он запретил упоминать в связи с садами имя мидийской царевны Амтиду. Теперь они официально именовались дворцовым парком. Кроме того, по его приказу было сокращено наполовину число рабов, подающих воду в цистерны, устроенные на верхних террасах, откуда стекали живописные водотоки и водопады, наполнявшие сердца умилением и печалью.

Воспоминания о годах унизительного забвения, долгого ожидания власти, въевшемся в печень страхе лишиться ее, не давали Амелю покоя и порой приводили к странным решениям. Прежде всего, Амель вознамерился уравнять в правах все население многолюдного Вавилона, включая и тех, кто был насильно переселен в пределы Двуречья. Но самым дорогим детищем, выношенным в годы прозябания вдали от государственной власти, являлась религиозная реформа, которая уравняла бы в правах всех богов, которым поклонялись многочисленные общины Вавилона – от египетских Амона, Исиды, Рэ и Сета, сирийского Бола и Арцу, арабских Нахи и Руды до израильского Яхве. Сама по себе идея была здравая – великая империя не могла выжить в условиях противопоставления одних богов другим. Единый пантеон стал бы залогом ее внутренней устойчивости. Однако частые и часто неуместные угрозы Амель-Мардука, его прозрачные намеки, что сразу после того, как Мардук облачит его в царственность, он поставит на место этих гордецов из храмов Вавилонии, быстро настроили против нового правителя городскую знать. Против этого проекта грудью встал Набонид, первый советник Навуходоносора и глава «правительства». Он доказывал, что милостью прежних богов и, прежде всего, единосущного Создателя, имя которому Бел (Господь), Вавилон сумел подняться и расцвести. Кто, спрашивал Набонид, одарил тебя царственностью, о, владыка? Неужели Яхве, храм которого был сожжен, а народ разметан по верхнему миру? Или, может, Бол и Арцу помогли Навуходоносору покорить западные страны, которые эти боги обязаны были защитить? Не в многоликости сила, а в единстве, доказывал великий царский писец.

Уже в начале зимы к царю явилась делегация жрецов всех ведущих святилищ Вавилона и высказала свое мнение по поводу намечаемых Амелем реформ. Следует возвеличивать имя Мардука, сказали жрецы, а не плодить чужеродных идолов на священной земле, омываемой Тигром и Евфратом. С их мнением царь вынужден был согласиться.

Другой вопрос, от которого зависела судьба Амель-Мардука и который более всего тревожил его советников, касался армии. Как поступить с многочисленной, дерзкой, своевольной и в то же время хорошо организованной ордой, возглавляемой высшим офицерством, в основном состоявшем из халдеев. Армию нельзя было оставлять без дела. И понапрасну раздражать тоже было рискованно. В споре между Амелем и храмовой знатью верхушка офицерства держала негласный нейтралитет. Отставку Набузардана, представителя высшей аристократии города, они восприняли спокойно, как необходимую меру в борьбе с зарвавшимися святошами и торгашами. По правде говоря, в армии у Набузардана хватало личных врагов – должность «друга царя» была чревата многими неприятностями, и кто в здравом рассудке мог оспорить древнюю мудрость, гласившую, что новая метла по-новому метет. То же относилось и к некоторым другим увольнениям, коснувшихся более мелких сошек.

Но что дальше?

Советники Амель-Мардука видели выход в короткой победоносной войне. То, что она будет победоносной, никто не сомневался, даже враги, затаившиеся по окраинам государства. Разве что царь Мидии Астиаг мог рассчитывать на успех в противостоянии с Вавилоном, но и то только рассчитывать… Может, поэтому Астиаг на время смирил гнев, вызванный воцарением в Вавилоне «этого сирийского ублюдка», как он называл своего племянника. Астиаг тоже решил выждать, посмотреть, в какую сторону решит ударить «этот недоумок, посмевший оскорбить память несравненной и целомудренной Амтиду, любимой жены Навуходоносора». Действительно, с точки зрения внешней политики выбор азимута, куда следовало ударить бронированным кулаком, являлся вопросом первостепенной важности. Его решение должно было определить: намеревается ли Амель-Мардук следовать заветам отца или он готов ввергнуть земли между Верхним и Нижним морями[27]27
  Верхним в древней Вавилонии называли Средиземное и Черное моря (они считались одним морем), Нижним – Персидский залив.


[Закрыть] в новый хаос войн?

Однако с точки зрения внутренней политики победоносный поход создавал не меньше, а может, и больше проблем, чем осторожная, сохраняющая существующее положение линия. Трудность состояла в том, что Амель-Мардук никак не годился в военачальники. Армия и Навуходоносор убедились в этом еще во время последнего похода в Египет. Решения наследника престола мало того, что были несуразны, но порой просто невыполнимы. Однажды он приказал эмуку тяжелой пехоты совершить дневной марш длиной в десять беру[28]28
  Берý – мера длины, около десяти километров.


[Закрыть], при этом воины должны были следовать в полном вооружении, потому что Амель не удосужился позаботиться о повозках, перевозящих оружие. Царевич всегда принимал решения под влиянием обуревавших его в данную минуту страстей, а также под влиянием ближайших советников. Точнее, того, кто в этот момент оказывался рядом. Отец быстро отставил его от армии и держал подальше от дел государственного управления, чтобы тот не наломал дров. Его также лишили руководства военной разведкой и отчасти сыском внутри страны. Подобное разделение властных обязанностей между царствующей персоной и официально назначенным наследником являлось давней и обязательной традицией в царских семьях Ассирии и Вавилона. Навуходоносор был вынужден держать на этом посту своего ближайшего друга Набузардана. Понятно, какого рода взгляды бросал в его сторону Амель-Мардук.

Сразу после того, как государственный совет утвердил Амель-Мардука в должности временного правителя, в царской канцелярии, управляемой Набонидом, были до тонкостей разобраны все варианты развития внешне– и внутриполитических событий. По всему выходило, что Амель-Мардуку ни в коем случае нельзя было покидать город и отдаваться в руки приверженной к буйствам и своеволию армейщины. С другой стороны, утверждение во главе армии кого-нибудь из прежних полководцев Навуходоносора, например, того же Нериглиссара или разрушителя Урсалиммского храма Набузардана, могло привести к самым непредсказуемым последствиям. Кто мог дать гарантию, что после удачного похода тот не свергнет законного правителя?

У Амель-Мардука руки чесались поскорее посчитаться с обидчиками в войске, нагнать страху «на солдатню», как он нагнал страху на храмовую верхушку. (В том, что он сумел поставить на место этих «вавилонских святош», Амель не сомневался.) С кого начать – это был не вопрос. За долгие годы сидения вдали от трона наследник успел поссориться со многими из офицерского корпуса, так что кандидатов хватало. Один, например, будучи на посту, посмел не пустить его в спальню к батюшке, другой на воинских учениях победил наследника в стрельбе из лука, третий неудачно подставил спину в тот момент, когда Амель слезал с коня, и наследник грохнулся в пыль лицом. Эти моменты были незабываемы. От предвкушения торжества справедливости, Божьего воздаяния всем этим хохочущим, цедящим слова сквозь зубы негодяям, теплело в груди. Сколько их было, не обращающих внимания на наследника, почесывающихся во время разговора, а то и просто сколупливающих грязь с босых ног наглецов – не сосчитать!

Не тут-то было! Дядя напрочь запретил даже заикаться о репрессиях. Час еще не пробил, говорил он. Улыбайся, племянник, можешь просто скалиться налево и направо, благосклонно кивай, не скупись на щедроты и одновременно ищи опору в провинциях, в той же Сирии, например, финикийских городах. В разоренной Палестине, наконец. Но прежде обрати свои взоры в сторону Лидии. Царь Крез твой естественный союзник. Он богат, силен, с его подмогой мы сможем отвратить мидийскую угрозу. Кроме того, необходимо заменить охрану во дворце – постепенно, постепенно, – и только тогда, когда в праздник Нового года ты прикоснешься к длани Мардука, когда у тебя наберется не менее трех эмуку преданных людей, можно будет ударить кулаком по столу.

Услышав эти слова, Амель не удержался и с размаху, радостно, въехал кулаком по столешнице, покрытой срамными рисунками, срисованными в женской половине обиталища фараона Псамметиха. Столик разлетелся на куски, племянник виновато посмотрел на дядю. Тот покачал головой.

– Зачем же мебель портить. Я же в ином смысле. Ах, Амель, Амель…

Дядя царя Закир первым делом принял на себя обязанности руководителя сыска, главного писца «стражей порядка», а также писца-хранителя государственной печати. Набонид, до того момента исполнявший эти обязанности и множество других, с которыми по мнению Навуходоносора справлялся получше многих, безропотно, даже охотно, с нескрываемым облегчением вручил дяде царя нагрудные знаки.

– Мое дело – анналы, исторические хроники, живописующие доблестные деяния великого Навуходоносора, – как на духу признался он вошедшему в силу сирийцу. – Но, уважаемый Закир, ради блага государства и династии вряд ли стоит спешить с нововведениями в таком древнем месте, как Вавилон. Здесь властвуют обычай, предрассудки и суеверия. Я готов приложить все силы, чтобы наш подающий надежды, осененный несравненной царственностью правитель побыстрее вошел в курс государственных дел. Я приложу все силы, чтобы укрепить спокойствие в государстве и достойно встретить Новый год.

Закир сразу понял намек третьего человека в Вавилонии, ведь подлинным правителем в городе и стране мог стать только тот человек, кого во время празднования Нового года жрецы допустят до руки Мардука. Они сошлись на том, что Набонид, потерпевший некоторое ущемление своих прав, по-прежнему будет возглавлять царскую канцелярию, оперативно руководить государственными делами, а также ведать хозяйственными вопросами, касающимися принадлежащего царской семье имущества.

Однажды в разговоре Набонид признался.

– Твоя судьба, Закир, моя судьба. Сколько я натерпелся от местных гордецов!

Он помолчал, потом усмехнувшись, продолжил:

– Сам я родом из Харрана. Не смотри, что моя мать Адда-гуппи сердцем и печенью из Вавилона. Сам я здесь пришлый, родом из арамеев, и эта печать несмываема.

Набонид как раз и предложил связать руки всем возможным заговорщикам посредством привлечения их к суду. Тому, кто судится в Вавилоне, заявил он, не позавидуешь. У ответчика ни на что иное и мыслей не останется.

Амель-Мардуку идея понравилась, однако он потребовал привести веские аргументы в пользу подобного способа укрощения недовольных.

– В чем, собственно, их можно обвинить? – спросил царь. – Ты же, Набонид, не имеешь в виду устраивать фарс из судебного процесса?

Хануну, финикиец, отвечавший в государственном совете за торговлю, ремесла и снабжение армии, скептически добавил.

– Судьи в Вавилоне не менее строптивы, чем и его жители. Они из принципа будут судить по справедливости. Значит, обвинения должны быть очень вескими.

– Вот именно, – подхватил Набонид. – И обязательно гражданскими. Никакой политики! Это должно стать нашим принципом.

– Такие есть? – недоверчиво скривился Амель.

– Как не быть, господин! – обрадованно заявил Набонид. – Есть, и не мало.

– Даже такого вояку, как Нериглиссар, ты можешь обвинить в чем-то предосудительном? – не поверил царь.

– На нем чистого места не найти, государь! – воскликнул Набонид.

– А на тебе? – хмыкнул ближайший советник царя, выходец из княжеского рода иври Даниил, которого местные называли Балату-шариуцур. Он был в большой чести у самого Навуходоносора.

– Кто из нас без греха, – пожал плечами Набонид, – пусть первым бросит в меня камень. Так, кажется, уважаемый Балату-шариуцур, утверждали ваши пророки?

– По этому вопросу, многознающий Набонид, у наших пророков были различные мнения. Не озлобим ли мы подобными гонениями армейскую массу и знать, кормящуюся в храмах?

– Какими гонениями, уважаемый Балату-шариуцур! Если я занял у тебя десять сиклей серебра и вовремя не вернул долг с процентами, разве ты не обратишься в суд с требованием взыскать причитающееся тебе? Разве не предъявишь табличку, на которой была зафиксирована сумма, срок, процент?

– Так-то оно так, почтенный Набонид, – возразил Даниил, – но какой прок нам, решающими судьбу династии, заниматься такими пустяшными, путь даже бесспорными делами.

– Где вы, уважаемый Балату-шариуцур, видали в Вавилоне пустяшные, беспроигрышные судебные дела?

– Хорошо, хорошо, – прервал их спор Амель, – ясных как стеклышко судебных дел не бывает. В этом я могу согласиться с главным государственным писцом. Но причем здесь Нериглиссар?

– Он связан с Набу-ахе-иддином.

– С этим богачом из дома Эгиби? – заинтересовался царь.

– Да, господин. Это просто захватывающая история, господин.

– Ну-ка, ну-ка, – царь оживленно завозился в кресле, сел поудобнее.

Все присутствующие обратили головы в сторону царского писца.

– Как Набу-ахе-иддин втерся в доверие к нашему уважаемому полководцу, сказать не берусь. То ли провернул в его пользу какое-то выгодное дельце, то ли просто приглянулся Нериглиссару, однако уже два года он ходит у него в самых доверенных лицах. Слыхал ли ты, господин, о несносном Балату, сыне Набу-апла-иддина?

– Кто же не слышал об этом прожигателе жизни и дерзком забияке, отравляющим жизнь стольким уважаемым людям в Вавилоне! – воскликнул Хануну.

– Верно ли я понял тебя, уважаемый, – обратился к нему Набонид, – что и ты попался на удочку этого обаятельного проходимца, которого когда-либо видала земля месопотамская?

Финикиец что-то проворчал, однако Амель-Мардук, засмеявшись, приказал:

– Отвечай, отвечай, торговец пряностями.

– Повинуюсь, господин, – поклонился в его сторону Хануну, потом с хмурым видом признался: – Как-то при случае я ссудил ему под залог городского дома некую толику серебра.

– И что, он вернул долг? – спросил Набонид.

– Пока нет.

– Вот видите, господин. И никогда не вернет. Наш уважаемый Хануну не один такой. Балату задолжал многим уважаемым людям. Он брал деньги в долг под залог отцовского имущества, передавал в пользование свою собственность, а полгода назад вдруг объявил себя банкротом. Его имущество пошло с молотка и было куплено Набу-ахе-иддином на имя Нериглиссара. Тот же Набу-ахе-иддин получил от нашего доблестного полководца доверенность на право расчета с кредиторами. Вот я хочу спросить уважаемого Хануну, получил ли он что-нибудь от Набу-ахе-иддина в счет своего долга?

Хануну помрачнел, однако Амель-Мардук топнул ногой.

– Отвечай, торгаш.

– Нет, государь.

– Обратился ли ты в суд, уважаемый Хануну? – весело поинтересовался Набонид.

Хануну сжал губы. Царь засмеялся и погрозил ему пальцем.

– Говори.

– Нет, государь.

– Почему? – спросил Набонид.

– Почему, почему! – вдруг рассвирепел Хануну и принялся отчаянно чесать иссиня-черную, с проблесками седины бороду. – Как же я осмелюсь подать в суд на вашего родственника, государь, ведь Нериглиссар приходится вам зятем.

– А ты осмелься, – посоветовал ему Амель-Мардук, затем царь обратился к Набониду: – Сколько же подобных Хануну робких заимодавцев ты можешь насчитать в этом деле, Набонид?

– Полтора десятка самых уважаемых граждан Вавилона.

– Ты хочешь сказать, Набонид, что если мы восстановим справедливость, то выбьем почву из-под ног недовольных?

– Мало того, мы повяжем их по рукам и ногам. Лишиться собственности в наше время – это печальный удел.

– Это хорошая мысль. В конце концов я могу простить ответчиков и закрыть процесс, и строптивцы будут благодарны мне до самой смерти.

– Точно так, господин. Власть развязывает себе руки и дает надежду как истцам, так и ответчикам. Тем самым возрастает авторитет и вес царственности. Но, самое главное, с помощью этого хода мы выигрываем время.

– Верно. Значит, если я правильно тебя понял, ты можешь подобрать несколько таких, на первый взгляд пустяковых дел, в которых недовольные увязнут по уши? Приведи примеры.

– Набузардан, господин, купил арык, протекающий возле своего имения, но до сих пор полностью не расплатился с прежним владельцем.

– Как насчет Подставь Спину? – задал вопрос царь.

– Сосед Рахима Мардук-Икишани предложил декуму выдать за него внучку, однако Рахим, как известно господину, спесив и не нашел ничего лучше, как договориться с Набузарданом. Тот согласился сбыть Рахиму на руки своего четвертого сына. Сразу после свадьбы Набузардан решил отделить Нур-Сина, так как женская половина его дома подняла скандал. Они не желают иметь в родственниках шушану.

– Да, – Амель-Мардук одобрительно покивал, – скандал в семействе подобен пожару. Пока вопят женщины, ни о чем серьезном думать невозможно.

Он сделал паузу, потом решительно заявил:

– Набузардана засудить, пусть расплатится сполна и заплатит пени. Пусть он и Рахим торгуются насчет свадьбы, пусть их женщины превратят их жизнь в обитель Эрешкигаль. Скорее обратятся в падаль. Нериглиссар пусть судится и судится. Ты, Хануну, подашь исковое заявление, и все остальные обиженные Балату.