Текст книги "Валтасар. Падение Вавилона"

Глава 6

Луринду, в преддверии праздника урожая промаявшись ночь без сна, утром встала раньше других. Рабыня, старенькая Нана-силим, еще ворочалась на ложе в подсобке возле кухни, а внучка хозяина уже успела умыться, глянуть на восходящее солнце (как назло ясное и большое), развести огонь в очаге. Потом, не зная, куда себя деть, уселась на корточки перед невысоким столиком, глянула на себя в бронзовое зеркало и едва не заплакала…. Сказать, что в то утро она не нравилась себя, значит, ничего не сказать: весь облик – личико, тонкие высокие брови, округлые губки, особенно большие, привычные к труду руки – вызывали у нее чувство, схожее с отвращением. Что, например, можно сделать, с этим противным округлым личиком. Сколько ни сурьми тонкие брови, ни румянь щеки, ни втирай мази, тайком от дедушки купленные бабушкой в соседнем квартале у цирюльника Берды, – все напрасно. И рот у нее великоват. Этой зимой все дворцовые модницы вырисовывали помадой губки «бантиком». А у нее губы полноваты для «бантиков», пусть даже и «чувственные», как выразился один глупый мальчишка в эддубе, приславший ее обожженную глиняную табличку с проткнутым стрелой Иштар сердцем. Стоит ей по последней моде намалевать губы, и она станет похожа на корову. В самый раз в жены, вздохнула она, этому жирному крокодилу Икишани. И телом крупна, и ножищи, как у крестьянки, а Нур-Син, наверное, привык к изящным ступням, к маленьким, непрощупываемым грудям, длинным волосам, чтобы на голове, Нергал знает что, можно было соорудить.

Ну и ладно!

Она надула щеки, потом резко выдохнула.

Ну и пусть!

Снизу из внутреннего дворика донесся тонкий протяжный вскрик ее младшего дяди Хашдайи. Видно, дед опрокинул на него обязательный по утрам глиняный таз с ледяной водой. Луринду подошла к дверному проему, глянула во двор, вздохнула – наступил жуткий день, а в доме все, ну все, как обычно! Как будто ничего не случилось! Дед машет деревянным мечом, затем начнет прыгать на одной ноге, потом на другой. Напрыгавшись, прикажет Хашдайе лить холодную воду на свою лысую, обрамленную венчиком седых волос голову. Потом дед и бабка заставят ее съесть овсяную кашу, выпить кислого молока, потом будут полстражи наряжаться и только потом отправятся в этот проклятый дворец на эти проклятые смотрины!

Как нелепа и однообразна жизнь! Куда только боги смотрят!..

Она вернулась к столику, вновь бросила взгляд на свое отражение в металле, опять надула щеки и громко выдохнула. Интересно, каков из себя этот самый Нур-Син. Бабушка сказала, из знатных, ее дальний родственник. Значит, спесив и глуп, как ошметок осла. Ее двоюродные сестры, дочери Иддину-Набу, уж такие привереды, уж такие гордячки, что дальше некуда. Дед сетует – он не воин, не храбрец! Отваги в нем нет! Ну и ладно! Нужен ей воин, как ослице рога. Годами его дома ждать, в одиночку тащить на себе хозяйство, а вернется из похода, и тоже, глядишь, наладится по утрам махать мечом и скакать на одной ноге. (Луринду не представляла себе хорошего воина, который, как дедушка, по утрам не занимался бы физическими упражнениями.) А то еще возьмет моду обливать ее по утрам ледяной водой. Нужен ей этот военный!..

В конце первой дневной стражи Рахим вывел молодежь из дома. Нупта благословила их на дорогу, сунула внучке зашитый в кожаный мешочек амулет, шепнула – накинь на шею, помолись Иштар, она не оставит.

Денек, с некоторым неудовольствием отметил про себя Рахим, выдался что надо. Южный ветер нагнал из Аравии теплый сухой воздух, и город сразу ожил. Подсохла грязь на улицах, посветлели стены домов, заиграли на солнце изразцы, которыми были выложены подножия бастионов дворца, ступени Вавилонской башни, а местами и стены богатых особняков. В укромных уголках отчетливо запахло прелью – это была верная примета наступавшей весны. На северо-западной стороне, на ясном, омытом зимними дождями небосводе отчетливо вырисовывались метелки пальм-дароносительниц. В ту сторону и направился Рахим.

Путь до дворца был короток, скоро они добрались до главных ворот. Здесь поджидавший посетителей писец проверил записи и пропустил их во внутренний двор крепости.

Вот что первым делом привлекло внимание настороженного Рахима – во дворце было пусто. Такого при Навуходоносоре никогда не бывало. В день, когда граждане Вавилона допускались на территорию дворцового парка, перед воротами, на проспекте, на первом административном дворе начиналось столпотворение. На густоту толпы и рассчитывал Рахим, в многолюдье легко затеряться. Встреченный им офицер дворцовый стражи, его старый знакомый из халдеев, напевно объяснил отставнику, что сегодня в садах «народу не дождеш-ш-шьс-си… Великий царь Амель-Мардук отправился на охоту, с ним и больш-ш-шая часть свиты укат-т-т-ил-л-ла».

Наряженный в парадное воинское облачение офицер добавил по секрету:

– Не был-л-ло, Рахим, в канцеляриях писцов, которые не напраш-ш-шивалис-с-сь бы сопровож-ждать особу правителя. Я со-ссчитать не мог, сколько ж-ж-е этих, из ядовитого семени, оказалос-с-ся в свите. Это не выез-зд на охоту, а что-то вроде торж-жественной новогодней процес-с-сии. Знаи-ишь, когда весь Вавилон собираетс-с-ся на Дороге процес-с-ссий? – он кивнул в сторону гигантских крепостных ворот, высотой, сранимых только с цитаделью, возвышавшейся слева, ближе к незримому отсюда Евфрату. – Их теперь в с-сады калачом не заманиш-ш-шь. Слыхал, наверное, какое к ним теперь отнош-ш-шение?

Рахим кивнул и по пути принялся осваиваться с обстановкой. В любом случае отступать было некуда, и декум принялся тайком изучать расположение сторожевых постов. Стража в основном была расставлена на прежних местах, воины по большей части были ему знакомы. Сирийцы охраняли стены и башни, им также были поручены ворота, отделявшие внутренние дворы крепости, вокруг которых группировались все постройки огромного царского комплекса. Что ж, если новый начальник стражи решил сохранить посты на прежних местах, это только на руку. Впрочем, это обстоятельство не имело большого значения: расстановка часовых внутри периметра интересовала декума постольку-поскольку. Куда больше его занимала система охраны висячих садов. Главное, чтобы там было поменьше чужаков.

Немногочисленные гости, решившиеся в праздник урожая посетить дворцовый комплекс и парк, сначала попадали на первый двор, ограниченный с юга и севера многоэтажными, тесно прилепленными друг к другу строениями. В них помещалась многочисленная орда «великих», «главных», «дворцовых», «царских» и прочих чиновников-писцов, ведавших сбором налогов, строительством и ремонтом дорог, поставками в армию и прочими государственными заботами. В нижних этажах располагались дворцовые мастерские, главными из которых считались камнерезный и ювелирный цехи. Слава о стройных узкогорлых кувшинах из молочного алебастра шла по всему миру. Получить это чудо в дар от вавилонского царя считалось в Сирии, Эламе, Палестине, Египте самой почетной наградой.

В западной стене, ограничивающей открытое пространство административной части дворца, были проделаны ворота – через них гости выходили на следующий, так называемый «малый» двор.

Отсюда отчетливо просматривалась отливавшая густым золотом, подчеркнутая снизу серебром, нависавшая над крепостной стеной вершина Этеменанки – возможно, оттуда, с вершины, из своего святилища, во двор заглядывал сам Бел-Мардук. С реки накатывал легкий ветерок, шевелил алые, расшитые серебряными нитями полотнища, укрепленные на поперечинах шестов, установленных на башнях. Шесты также поддерживали боевые царские штандарты – бронзовые диски с изображениями вавилонских драконов, символами Мардука и сына его Набу. Сердце у Рахима замерло, восторгом наполнилась печень. Он невольно остановился, подтянулся. Замерли также Хашдайя и Луринду.

Чудовища, называемые мушхушу, были покрыты золотисто-красной чешуей, передние лапы львиные, задние – птичьи, вместо хвостов змеи. Головы узкие, вытянутые, напоминающие морды охотничьих собак, были украшены рогами, языки раздвоены…

Наконец Рахим долго и трудно вздохнул, повел головой в сторону распахнутых, ведущих в третий – парадный – двор, ворот. Там томился поджидавший их дублал. Заметив гостей, хранитель царского музея, опираясь на редкой работы трость, двинулся навстречу Рахиму и его спутникам.

– Мир вам! – он поднял руку.

– И тебе мир! – ответил Рахим и, не совладав с шеей, чуть склонил голову перед знатным, за что в сердцах выругал себя самыми грязными словами. – Пусть боги Бел и Набу даруют благополучие тебе, Нур-Син. Хашдайя, мой младший сын тебе знаком, а это моя внучка, Луринду. Она – добрая девушка.

Нур-Син с опасливым любопытством глянул на Луринду. Очень даже не дурнушка!.. Удовлетворенный личиком и станом навязываемой ему невесты, он сразу повеселел, почувствовал себя свободнее. Девушку, в свою очередь, бросило в краску. Она опустила покрытую праздничной шалью голову.

Писец пригласил гостей проследовать за ним. Луринду некоторое время шла, опустив голову, однако уже через несколько шагов окружающие сказочные красоты, роскошь, пестрота и монументальность, так естественно уживавшиеся в гнезде, построенном великим Навуходоносором, захватили ее. Она решительно вскинула голову, чуть откинула шаль.

Первой диковинкой, вызвавшей ее изумленное восклицание, оказались изваяния крылатых быков, выставленных перед центральным входом в тронный зал.

Быки были огромны, с человеческими головами и шествовали они в разные стороны. На головах круглые, ступенчатые шапки, лица набелены, бороды начернены и завиты в удивительно изящно нарезанные мраморные локоны. Немые стражи молча взирали на замерших в почтительном благоговении людишек – смотрели строго, поверх голов. Взгляд их огромных, цвета морской волны, выточенных из драгоценной бирюзы очей был пронзителен и всеведущ. Казалось, стоит им опустить головы и пронзить взглядом печень всякого черноголового, посмевшего приблизиться к поселившейся здесь царственности, как им тут же откроются все подлые мыслишки, ворочающиеся в его утробе.

– Эти ангелы-хранители охраняли покой самого Ашшурбанапала[36]36
  Ашшурбанапал (Ашшур-бану-апли) – ассирийский царь (668–635/27 гг. до н. э). В годы его царствования ассирийская держава достигла наивысшего могущества. Есть косвенные данные, позволяющие утверждать, что Набополасар служил у него военачальником. Здесь следует отметить, что армия нововавилонской династии Набополасара и Навуходоносора была, в общем-то, устроена по ассирийскому образцу, исключая некоторые организационные моменты, касающиеся власти и прав царя и набора новобранцев. В Ассирии царь (шарру) являлся верховным жрецом Ашшура и безраздельным владыкой. Вавилон не только не был восточной деспотией, но и не был монархией в полном смысле этого слова. Скорее аристократической республикой с ежегодно избираемым, пусть даже в рассматриваемую эпоху формально, царем. (При этом следует понимать условность, эскизность этих понятий. Речь идет о тяготении политической системы Вавилона к тому или иному термину, применяемому в современной науке.) Царь Вавилона (шар Бабили) являлся высшим государственным чиновником и помимо кое-каких жреческих функций выполнял обязанности Верховного главнокомандующего и верховного судьи. В ведении царя находились все внешние владения государства, города Вавилонии, не входившие в число семи городов (см. прим. на стр. 11), а также вопросы внешней политики и сбор дани.


[Закрыть], – заметив взгляд Луринду, сообщил Нур-Син.

Девушка вновь опустила голову. Нур-Син замолчал, и Хашдайя, давно знакомый с Нур-Сином, правда, шапочно, чтобы восстановить разговор, спросил:

– Это то самое место, где восседал великий Навуходоносор?

Хранитель музея кивнул и указал на три монументальных арочных прохода, ведущих в тронный зал.

– Центральный проем, самый высокий, – объяснил он, – предназначен для родственников и друзей царя. Во время церемоний на ступенях обычно занимают места низшие чины, сопровождающие наместников провинций и высшую воинскую и служилую знать; они не имеют доступа в тронный зал. Правый проход предназначен для союзных властителей, левый, для поверженных царей и клиентов Вавилонии.

Главный двор и тронный зал представляли собой единый ансамбль, здесь всегда было вольно погуливать свежему воздуху. Проходы между открытым пространством и собственно залом, заключенным под крышу, никогда не запирались. Здесь было при виде чего затаить дыхание – по весне на главном дворе, внутренние стены которого были украшены помрачающими рассудок рисунками, нанесенными на цветные глазурованные кирпичи, скапливалось столько света и целебных дурманящих ароматов, что у тех, кому впервые довелось увидать подобное чудо, начинала кружиться голова.

Между величественными, оконтуренными резным мрамором проходами вырисовывались исполинские деревья: справа – дарующая жизнь хулуппу с позолоченными ивовыми листочками и собранной из драгоценных камней пальметтой наверху; слева – могучий кедр, по преданию когда-то срубленный Гильгамешем в отрогах Ливанских гор и доставленный в Вавилон из Урука. Кедровая хвоя – скопище радужных, посверкивающих на солнце нитей, – а также изгибистые ветви – даже ствол! – были усыпаны плодами, отведав которые человек обретал мудрость[37]37
  Эти деревья являются теми самыми, о которых упоминается в Библии – древо жизни и древо познания добра и зла.


[Закрыть]. В средней части ствола древа жизни была выложена фигура илу, охранявшего нынешнего правителя, а на стволе кедра, вместо отцовской, теперь красовалась ламассу – богиня-покровительница Амель-Мардука. Первого благословлял на служение Амелю бог писцов и хранитель таблиц судьбы Набу, вторую осеняла волшебным жезлом сильная Иштар, изображенная в образе Царпаниту, супруги Мардука. На груди у богини висела накладная пластина, представлявшая собой рогатый серп месяца с вписанным в него солнечным, перечеркнутым крестом кругом и восьмиугольными звездами – символами трепетной Венеры – поверху. Дерева, проходы, весь обширный, пропитанный голубовато-золотистым сиянием двор охраняли шествующие в разные стороны золотые львы.

Рахим Подставь Спину и его спутники пересекли парадный двор и добрались до крепостных ворот, отделявших центральную часть комплекса от дворцового парка. Весь этот недолгий путь Нур-Син то и дело поглядывал на Луринду, и чем дольше засматривался на заранее ненавистную, нежданную, навязываемую ему невесту, тем больше она нравилась ему.

У матери Нур-Син слыл за любимчика, за что в раннем детстве нередко получал нагоняи от отца и подзатыльники от старших братьев. Ему позволялось больше, чем старшим братьям, тем более что сразу стало ясно – воином ему не быть. Вовсе не по причине телесной немощи – Нур-Син с малолетства отличался крепким телосложением и хорошим здоровьем. Беда в том, что он являлся четвертым сыном и отец не обязан был числить его своим наследником. Четвертый сын мог получить кое-какую собственность только по доброй воле отца и не в ущерб другим братьям. В армии ему нельзя было рассчитывать на достойную карьеру – Набузардану необходимо было трех старших пристроить. К тому же низкий армейский чин для сына такого знатного человека, каким являлся Набузардан, граничил с ущемлением чести. Для Нур-Сина было выбрано гражданское поприще, здесь, после смерти дяди, перед ним открывалась перспектива стать жрецом-экономом Эсагилы. Должность была очень доходная и почетная, однако мечтать о ней, по мнению молодого человека, бесполезно: дядя был далеко не стар, и, хотя у него рождались исключительно девочки, повелением Иштар и ее божественного супруга Таммуза, жена дяди вполне могла разродиться наследником. К тому же, чтобы стать экономом, необходимо было пройти все ступени храмовой иерархии, послужить пасису[38]38
  Сангу – главные жрецы; пасису – жрецы-смазыватели.


[Закрыть], толкователем снов, провидцем, добиться поста сангу, что само по себе претило Нур-Сину, любимому ученику Бел-Ибни. Было в этих церемониях, гаданиях, предсказаниях и в самих служителях, обслуживающих эти церемонии, что-то лицемерно-пустое. Здесь довлела форма. Нелепой, после объяснений учителя, казалась попытка предсказывать будущее, основываясь на разглядывании внутренностей животных или на наблюдениях за полетом птиц. Старик Бел-Ибни объяснял, что пророчество – дар, а не повод для зарабатывания на хлеб насущный. Тайны грядущего могли открыть только звезды, только их размеренный, неспешный ход мог дать ответ, что ожидает человека, рожденного в тот или иной месяц, в тот или иной день и час, под сенью той или иной звезды.

Нур-Син выбрал службу при дворце. Отец поместил его в канцелярию Набонида. Тот, побеседовав с юношей, определил его на должность писца – хранителя царского собрания диковинок, добытых в многочисленных походах, а также даров, присланных и присылаемых в Вавилон со всех концов верхнего мира. Эта должность считалась малопочетной, неприбыльной, слишком хлопотной для сынков крупных вельмож, к тому же требовавшая от исполнителя знания чужих языков, отечественных летописей, описывающих деяния предков, а также историю соседних царств, но для Нур-Сина это место оказалось тем райским уголком, о котором он мечтал в эддубе.

До того момента, как этот коротконогий, худющий, лысый, с простовато-пронырливым личиком, Рахим Подставь Спину появился в их доме, молодому человеку казалось, что жизнь налаживается. Днями его ждали редкости центрального дворца – ценности, собранные здесь, по мнению Бел-Ибни, были не соизмеримы с грудами золота и самоцветов, бессчетными слитками серебра, олова и железа, хранившимися в царской сокровищнице. Каждый из собранных в музее предметов был по-своему красив, пропитан мудростью, у каждого была своя тайна. Пытаться проникнуть в нее, разобраться в сделанной на древнем языке надписи, постичь смысл, скрытый в том или ином изображении – это ли не наслаждение для пытливого, молодого ума!

Ночи он проводил с приятелями, пил темное пиво, случалось, заглядывал в веселые дома, где во все глаза следил за знойными танцовщицами, порой задерживался там до утра – одним словом, вел себя примерно. Весть о скорой женитьбе прозвучала для него как гром с ясного неба. Согласия Нур-Сина никто не спрашивал, в этом тоже читался знак беды, ухмылка злого духа, одолевшего доброго илану. По всему выходило, что брести по жизни ему придется с довеском из низких шушану.

Дальше больше, мать, не одобряя выбора невесты, рассорилась с отцом, а незрелые финики, как говорили в Вавилоне, посыпались ему на голову. Гугалла решительно потребовала от младшего сына, чтобы тот отказался от позорящего их семью супружества. Иначе, пригрозила она, ты будешь лишен моей нежности. Нур-Син тут же смекнул – и имущества тоже. Это был серьезный довод против женитьбы, но как перечить отцу?

Месяц спустя Набузардан объявил, что на праздник урожая намечены смотрины. Даже Гугалла в те дни боялась перечить мужу, тот с каждым днем становился все мрачнее. Все дольше залеживался в беседке, жизнь вел уединенную, никого не принимал (к нему, правда, никто и не напрашивался в гости), исключая этого несносного Рахима Подставь Спину (будь он проклят, посланец Нергала!). Изредка его навещал приезжавший в город Нериглиссар, которому тоже пришлось судиться в Вавилоне.

За день до праздника урожая Набузардан вызвал Нур-Сина. Молодой человек долго стоял у нижней ступеньки лестницы, ведущей в беседку, пока отец, ни разу не взглянувший в его сторону, не поманил его. Также молча, отец указал на тахту.

Нур-Син присел на край.

– Так надо, сынок! – неожиданно объявил Набузардан. – Поверь на слово – так надо! Для твоей же пользы. В противном случае я бы не стал так скоро решать твою судьбу.

Он помолчал, потом добавил:

– Подставь Спину не такой мужлан, каким прикидывается. И деньги у него водятся. Семья крепкая, мать невесты нам родственница. Говорят, она лицом и телом достойна тебя. И вот еще что. На смотринах будешь водить гостей туда, куда попросит Рахим. И вообще во время прогулки будешь выполнять каждое его приказание. Не груби, веди себя достойно, не привлекай внимания стражи.

Этот разговор не только не успокоил Нур-Сина, наоборот, заметно растревожил, словно эти смотрины являлась неким представлением, разыгрываемым с какой-то потаенной, неизвестной ему целью. Зачем ему эти шушану, он так и не понял, но как ослушаться отца? Это было немыслимо!

* * *

Очень даже не дурнушка!.. Даже от печени отлегло. По крайней мере не из тех отъявленных, засидевшихся в девках уродин, которых только и мечтают сбыть с рук. Он еще раз искоса глянул на ступавшую справа от старого декума девицу. Вполне, вполне… Значит, не придется бродить по дому, чтобы отыскать место для сна или отправляться в веселый дом и там требовать утех.

Сначала заметно повеселевший, ощутивший нестерпимую жажду говорить и говорить, Нур-Син предложил гостям осмотреть одну из верхних террас, затем пройти по укромным уголкам, запечатлевшим дух великого строителя, каким был Бел-Ибни, а также посетить места, сохранившие приметы царственности Навуходоносора. По пути он намеревался рассказать об истории создания знаменитых садов, о последних днях Амтиду, о горе, которое испытывал великий царь, потеряв жену. В заключение можно прогуляться по аллеям.

– Хотелось бы побывать на могиле несравненной Амтиду, – подал голос Рахим.

Нур-Син, вспомнив слова отца, пожал плечами.

– Как скажете, уважаемый Рахим.

Декум не обратил никакого внимания на его недовольное лицо и также ровно добавил:

– И обязательно в подсобных помещениях правой стороны садов, – он помолчал, потом добавил: – Если будет нужно, то и в левой стороне.

– Что там интересного? – выговорил было Хашдайя, однако отец, равнодушно глянув на него, тем же ровным голосом объяснил:

– Как подымают воду. Это надо видеть.

Нур-Син еще раз пожал плечами – надо так надо, и направился в сторону окованных медными полосами огромных ворот.

По ходу Нур-Син принялся излагать историю создания садов, вкратце поведал о своем учителе Бел-Ибни, по замыслу которого было возведено сооружение. Рассказал, из каких стран свозился камень, самоцветы, сколько золота, серебра и меди пошло на изготовление той или иной статуи.

Рахим слушал Нур-Сина и не мог отделаться от странного чувства нереальности истоптанного, изведанного былого. Те города и страны, которые называл молодой человек, количество добычи, свезенное в Вавилон, не имели никакого отношения к тем городам и странам, дорогами которых он столько лет ходил. Нур-Син рассказывал о походах, сражениях, осадах городов, и Рахим не мог поверить, что он тоже участвовал в этих битвах и осадах. Все происходило как-то иначе – похоже, но по-другому, а ведь Нур-Син говорил складно, было видно, что он знает, о чем говорит. Вычитал, наверное, на пергаментах и табличках, добросовестно выучил. Рассказ никак не совпадал с тем, что видел Рахим, что случалось с ним в те поры, что задевало печень. Были в рассказе и мелкие неточности, но до мелких ли неточностей было декуму, когда в рассказе молодого человека он не узнавал события, в которых участвовал лично – например, доставку кедров из Ливана. Ведь именно Рахим командовал тогда транспортом. Неважно, что Нур-Син ни разу не упомянул его имя – другое ошеломляло: все было так и не так. Какой смысл поправлять молодого человека, пытаться объяснять ему, что, например, в Сирии воров, как деревьев в лесу, и все благородство этой гнусной породы родилось в умах тех, кто служит при дворце? Только потому, что мать нынешнего царя родом из Дамаска, Сирия теперь объявлялась светочем мудрости! Кому и что он докажет?

Наговорившись, Нур-Син неожиданно обратился к Луринду – что хотела бы посмотреть гостья. Создавалось впечатление, будто молодой человек забыл о том, о чем просил Рахим, словно слова старого, напоминавшего седого воробья, декума казались неуместным трепом. Рахим только головой покачал – ах, молодежь, молодежь! Выручила его внучка.

– Все! – неожиданно выпалила Луринду и, пораженная собственной смелостью, вновь решительно покраснела. Затем так же храбро добавила: – Все, о чем просил дедушка.

Мужчины рассмеялись, и Нур-Син уже с нескрываемым любопытством, как на свою собственность, глянул на Луринду и пообещал по возможности выполнить ее желание.

Через распахнутые настежь, окованные медными полосами, огромные ворота они вышли в дворцовый парк и оказались возле широкого бассейна, низкие стенки которого были устроены из резных мраморных плит с врезанными в них драгоценными камнями. Фонтаны в этот праздничный день не действовали. Посетителей в садах было мало, не то, что в прошлые годы, – видно, богатые и знатные, зная отношение нового правителя к этому впавшему в немилость сооружению, не очень-то стремились сюда. Это редколюдье чем-то напомнило старику-декуму редколесье, с которым он сталкивался в горах Палестины. Издали двигавшиеся человеческие фигуры казались чуждыми в этом священном месте.

Здесь стыл величавый, напрочь лишенный подвижности покой. По-видимому, это цепенящее ощущение сковало не одного Рахима и его сразу примолкших спутников, но и тех гостей, которые тоже старались вышагивать медленно, приноравливаясь к недвижимости вознесенных в небесную синь деревьев. Это было их царство – страна пальм, спящих яблонь, смоковниц, грушевых, сливовых, гранатовых деревьев, живописных, мшистых камней и валунов, скорбно позванивающих ручейков. Стражей тоже было немного, в большинстве своем они неподвижно торчали на крепостных стенах и на верхних площадках башен, а также на верхних ярусах, чьи вертикальные плоскости, где видимые, а где угадываемые за переплетением ветвей, были выложены голубыми изразцами. Их цвет был не отличим от цвета небес.

С нижнего уровня, от бассейна, окружавший посетителей парковый ансамбль представлялся таинственными чертогами, как бы приплывшими в Вавилон по воздуху и теперь случайно застрявшими в пределах дворца. Жить в этих садах имели право исключительно небожители, посвящать их памяти земной женщины казалось кощунством.

Сады ошеломляли впервые попавшего сюда человека откровенно вызывающей нерукотворностью. В каких печах были обожжены кирпичи, их которых было возведено это чудо? В небесных?.. Кто тот волшебник, который сумел украсить небосвод финиковыми пальмами? Их метелки касались облаков, подножием им служила та же пронзительная голубеющая даль, накрывшая Вавилон. Многие здесь испытывали головокружение, нередко случалось, что посетители теряли сознание. Но и те, кому посчастливилось часто бывать в пределах дворцового парка, испытывали тревожное томление, наблюдая, как запросто из поднебесья к ногам гостей падала вода, как живописными ступенчатыми потоками она скатывалась к подножию вздымавшихся по обе стороны склонов-уступов.

Рахим, заметив охватившее внучку изумление, остановился. Замер и Хашдайя. Не стал спешить и Нур-Син. Эту понятливость, уважение к чувствам простой девушки, впервые ступившей в волшебные сады, Рахим отметил, однако доверять знатному, воспитанному в одном из лучших домов Вавилона молокососу, не мог. К тому же не мог он позволить себе и расслабиться. Остроты зрения ему хватило, чтобы разглядеть, что у места погребения Амтиду не было часовых. Во времена Навуходоносора здесь всегда выставлялся почетный караул, состоявший из двух обязательно бородатых, страшенного вида, воинов. Эту мысль подкинул Навуходоносору его полководец Нериглиссар. «Мы должны быть стойки и в горе, – заявил он. – Мы должны научиться шутить на похоронах. Тогда, если прикажешь, – обратился он к царю, – мы и смерть одолеем!» Эти слова тогда повторяла вся армия, и для стояния у гробницы Амтиду некоторые воины специально не стригли и лохматили бороды. Это был самый почетный пост во всей гвардии, хотя никто никогда об этом и словом не заикнулся.

Караул ставил и сменял сам Рахим или тот, кому он на время своего отсутствия доверял охрану царя. Амель, по-видимому, решил лишить чести «коварную мидянку». Что ж, это было на руку! Если бы еще и в подсобных помещениях было поменьше народу.

Новые открытия ждали Луринду, когда она и ее спутники поднялась на первую террасу. Удивительно, но испытанное внизу ощущение необычности, невозможности подобного произрастания пальм и других древесных растений, здесь сразу растаяло. Каждый гость, ступавший на извилистые аллеи более высоких террас, вдруг испытывал чувство странного одиночества. Ему внезапно начинало мерещиться, что он был единственным счастливцем, оказавшимся в этом волшебном месте.

Добравшись до укрытой в кустах тамариска лестницы, они поднялись на второй, расположенный по правую руку от ворот ярус. Теперь, если направиться в дальний конец, примыкавший к крепостной стене, можно выйти к удивительному фонтану, в котором создатель садов Бел-Ибни высказал всю меру тоски и отчаяния, которые одолели его в последние годы жизни после смерти утехи преклонных лет, красавицы хеттянки. Разъяренная толпа побила камнями наложницу первого визиря, когда рабы в сопровождении телохранителей проносили ее в паланкине мимо храма Иштар Агадеской. Хеттянка посмела оскорбить верующих, громко объявив, что священные белые голуби, любимцы грозной супруги Мардука, которых собравшиеся жрецы и паломники после торжественной церемонии поклонения богине и обильного жертвоприношения выпускали в полет, – оказывается, разносят проказу. Граждане разоружили телохранителей, выволокли женщину на площадь и обрушили на нее град камней. Следом Рахиму Подставь Спину припомнился неистовый и простоватый Иеремия, шурин Иддину, его, шурина, первая любовь Нана-бел-уцри… Сколько их было дорогих его печени людей! О каждом следовало вспомнить, а после посещения садов положить к ногам истуканов головки чеснока и лука, выделить им по горстке каши.

Ноги сами понесли его в сторону памятного фонтана.

Тайну своей печали умник Бел-Ибни схоронил в просторном гроте, врезанном в подножие третьей, самой высокой террасы. Место здесь было тихое, уединенное, только звон струй и плеск воды шепотком доносился до гостей. Когда же они, все четверо, вошли под своды из белого камня, замерли и эти звуки.

Родились другие…

Рахим молча указал молодым людям на две каменные скамьи, приделанные к боковым стенам пещеры. Те молча сели, повернулись в сторону торцевой стены. Она представляла собой вырезанную в виде стреловидной арки монолитную плиту из серого, местами уже покрывшегося темным налетом мрамора. В верхней части располагалось широкое, в три мужские ладони, вырезанное в форме половинки цветка лотоса корытце. Вода в него стекала из маленького отверстия в плите по искусно вырезанным бороздкам, пронзительно напоминавшим распущенные женские волосы. Отсюда, просачиваясь через щели между лепестками, влага неспешно по нескольким направлениям капала в три еще ниже расположенных каменных цветка. Затем еще ниже, из одного в три, а из левого, напоминавшего половинку распустившейся крупной розы, – в четыре. Один из вазонов напоминал открытое человеческое око, вода застревала здесь в ресницах; другие являлись точной копией удивительных раковин, которыми порой одаривает море.

Цветов, раковин, сложенных человеческих ладоней на плите было не так много, и в каждом из корытцев вода на мгновение застаивалась, потом неудержимо, каплей обрывалась вниз. Звон падающей воды был тих, мелодичен, несминаем, и в этом хоровом шепотке скоро отчетливо выделилась одна тягучая, томительная мелодия. О ком напевала вода? Об Амтиду, безвременно ушедшей к судьбе? Или о несравненной хеттянской принцессе, взятой на меч в захваченном Каркемише и подаренной Навуходоносором учителю и наставнику Бел-Ибни? А может, каждый, кому довелось забрести сюда, услышав капéль, выпевал сердцем свою песню о своих ушедших к судьбе? О бесценных утратах, печаливших душу?

Кто мог дать ответ?

Навуходоносор простил старику эту дерзость, однако настоял, чтобы на одном из боковых пилястров, на которые опиралась арка, была нанесена клинопись-посвящение. Старик Бел-Ибни не спорил, кивнул и тут же приказал выбить составленный под приглядом царя текст. При этом многозначительно вздохнул. Царь мгновенно впал в ярость, редко когда гнев овладевал им с такой силой. Он принялся кричать на старика, будто тот считает его за придурка, будто Навуходоносор не понимает, по ком этот плач и что означают эти вздохи. Принялся упрекать учителя в дерзости и упрямстве, на что старик спокойно ответил, что упрямству в этом случае поддался сам великий царь, позволивший себе с помощью простодушного указания-надписи спорить с вечностью. Это хуже, чем святотатство, чем вызов Создателю, добавил старик, – это глупость. Царь царей, услышав эти слова, зарыдал. Рахим, присутствовавший при этой недостойной сцене, опустил голову. Всхлипы продолжались недолго, скоро наступила тишина, и наконец успокоившийся Навуходоносор махнул рукой.