Текст книги "Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья"

– Прекратить огонь! – захрипел откуда-то слева майор. Разом все стихло, и в темноте стало отчетливо слышно, как где-то хрустнул снег, лязгнул затвор, кто-то сплюнул, где-то истерично хохотнули, а внутри дота громко и протяжно заматерились.

– Столетов! – позвал майор. – Проверить личный состав, доложить о потерях!

Минуты через три Федя Столетов доложил, что потерь нет. К счастью, никого не зацепило. Есть ли потери со стороны боевиков – точно определить невозможно. Предположительно трое убитых нашими снайперами, но трупы, если они были, «духи» наверняка забрали.

До утра уже никто не спал. Первый шок прошел, на смену ему пришло возбуждение, все стали делать шумные предположения – что это вообще было и почему банда оставила блокпост в покое. Майор сказал, что нам всем повезло, потому что был это никакой не бой, а так – боестолкновение. По оперативным данным, банда была человек сто, не меньше, из них обстреливало нас не более двух десятков, но если бы «духи» захотели, то легко взяли бы блокпост, не оставив камня на камне. Вероятно, это был отвлекающий маневр. По рации передали, что самарчанам повезло меньше. У них два двухсотых и четыре трехсотых.

Как только рассвело, мы собрались в дорогу. Удивительно, но ни одна пуля не попала в Белянку – «Газель» Лемы, которую он заботливо спрятал с тыльной стороны блокпоста, за бревнами и мешками с песком. Все время, пока шел обстрел, Лема был рядом с машиной.

Простились с майором и бойцами. Майор извинился за то, что задержал нас до утра. Все, мол, могло закончиться иначе. Напоследок, отведя в сторону, протянул мне две гранаты-«эфки». Протянул суетливо, как заботливый дед отдал бы внуку пирожки.

– На вот, возьми. В дороге всякое может случиться. Шляетесь тут без охраны и оружия. Легкая добыча для шакалов!

Гранаты я не взял.

«Добро пожаловать в Ад!» – вспомнилась надпись при въезде в Чечню. Через минуту блокпост растворился морозной дымкой вместе с майором, который крестил нас автоматом. Как его фамилия, я так и не спросил…

Если у городов существуют лица, то лицо Грозного конца 2002 года – все в язвах, как у человека, переболевшего проказой. Кажется, нет ни одного квадратного сантиметра на стенах, не тронутого пулей или осколком. Город-призрак. Он и есть, и нет. Ни одного целого дома. Сильно разрушенный во время первой и окончательно во вторую чеченскую войны, Грозный напоминает теперь Сталинград из кинохроники Великой Отечественной. Огромные дыры от ракет и снарядов в панельных многоэтажках, одинокие фасадные стены, почему-то оставшиеся стоять после того, как дома рухнули, горы битого кирпича и руины, руины, руины…

Из разных концов города фоном доносятся короткие автоматные очереди, иногда слышны взрывы. В большинстве случаев бойцы федеральных сил стреляют просто так, на всякий случай, по подвалам во время зачисток территории от боевиков. Забрасывают гранатами подозрительные подъезды, прежде чем туда войти. Но где-то все-таки вспыхивают короткие стычки с боевиками.

Мы прибываем на базу, в центральную комендатуру. За охраняемым периметром, как за небольшой крепостью, маленький оазис относительно спокойной жизни. На территории базы комплекс правительственных зданий, военные подразделения и журналистский городок, именуемый телевизионщиками ТВ-юртом. Нас веселым улюлюканьем встречают коллеги – журналисты разных телеканалов и радостным визгом два пса – Вермут и Вискарь. Примерно год назад дворняги стали членами большой журналистской семьи. Подобрал их кто-то еще щенками во время одной из зачисток в руинах. С тех пор они живут на базе. И собаки, и наши коллеги-журналисты чтят традиции ТВ-юрта. Вновь прибывшая группа должна проставиться, а значит, вечером будет пьянка. Кто-то предлагает начать уже сейчас, но я отмахиваюсь, ссылаясь на то, что день в разгаре.

Техники-флайвэйщики, Виталик с Серегой, сообщили, что Москва оборвала спутниковый телефон, разыскивая нас. Уже прошла информация о боестолкновении на блокпосту. С одной стороны, в редакции волновались. Но с другой – они хотят получить от нас сюжет.

* * *

Спутниковая тарелка поймала останкинскую студию в Москве. Электричество на базе вырубилось, и техники запустили дизельный генератор, сквозь звук которого я с трудом разбираю слова ведущей праймового девятнадцатичасового выпуска Елены Соколовой. В глаза бьет свет от ламп, которые Гусь направил мне прямо в лицо, чтобы хоть как-то высветить его в темноте. Я почти не вижу камеру и поэтому смотрю прямо на сумасшедшее белое солнце, которое светит, но не греет.

– …Свидетелем боестолкновения банды боевиков с блокпостом федеральных сил в Чечне стала съемочная группа нашей телекомпании, – слова ведущей летят из космоса через спутник, с трудом продираясь к моему уху. Успеваю подумать о том, что спутник был бы сейчас абсолютно бесполезен без обыкновенной солярки и примитивного раздолбанного дизельного агрегата. Пытаюсь прижать плотнее крошечный наушник, не видимый зрителям, но слышимость лучше не становится. Кошусь вправо. За столом, под знаменитым ТВ-юртовским навесом, прямо на улице, несмотря на холодный декабрьский вечер, уже собралась толпа единомышленников, объединенных целью напиться водки. Навес, под которым обычно проходят все журналистские пьянки, скрыт от зрителей армейской маскировочной сетью, но мне хорошо видно, как коллеги, не дожидаясь окончания прямого включения, разливают ледяную водку по пластиковым стаканам в каких-то двух метрах от меня. Запах нарезанной колбасы, хлеба и открытых шпротов дурманит мой рассудок и отвлекает от информации, которой я сейчас по долгу службы должен поделиться с Планетой.

– На прямой связи с нашей студией мой коллега, специальный корреспондент… – генератор молотит, захлебываясь соляркой, ведущую почти не слышно. Главное – не облажаться и вовремя начать говорить. Наш материал идет первым в выпуске как самый важный. Сердце с бешеной скоростью бьется где-то у кадыка. Прямой эфир – каждый раз стресс, сколько бы ты ни работал. Говорят, журналистам за вредность полагается молоко, как и летчикам-испытателям. Снова смотрю на водку. Уже не слышу ни генератора, ни ведущей. Только стук собственного сердца в ушах в ритме пасадобля. Камеры по-прежнему не видно, лишь ядовитые лампы-«пятисотки» слепят глаза до красных зайцев. Мне нужно за кого-то зацепиться, найти кого-то живого, кому я буду рассказывать новость. Под слепящими приборами замечаю Вермута с Вискарем. Склонив головы, псы осуждающе смотрят на меня. Они ожидают своей порции колбасы и водки, к которой успели пристраститься за время общения с телевизионщиками, а я всех задерживаю. Решаю, что Вермут с Вискарем и будут моей аудиторией.

– Пожалуйста, Михаил, вам слово, – будто с другой планеты, все-таки долетают до меня слова ведущей, и я, почему-то сразу успокоившись, начинаю рассказывать собакам. Сначала коротко об увиденном на блокпосту, затем предлагаю посмотреть двухминутный сюжет, смонтированный и перегнанный в Москву также по спутнику перед эфиром. Сюжет идет почти без закадрового текста, на живых лайфах, состоящих из пальбы и криков. По его окончании ведущая задает еще пару вопросов, после чего прощается со мной и переходит к другой теме.

Замолк дизель. Гусь вырубил свет. Вермут с Вискарем дружно залаяли, бросились под навес к своим мискам. ТВ-юрт оживленно загудел басовитым роем мужских голосов. Словно гигантские пчелы, решившие все вместе опылить один цветок, деловито вьются и жужжат над длинным столом корреспонденты, операторы, техники ведущих каналов России. Расставляются стаканы, закуска. Первый тост, как положено, за встречу. Второй (между первым и вторым – чтобы пуля не пролетела) сразу – тоже за встречу. Все мы знакомы не первый год, многие кочуют вместе по разным войнам, случающимся на Планете. Хоть и работаем на конкурирующих каналах, кажется, даже скучаем друг по другу. Третий тост по традиции – за тех, кого нет. Молча. Стоя. Не чокаясь. На «стене плача» в строительном вагончике, в котором живет наша группа, фотографии коллег-журналистов и военных, с которыми мы успели сдружиться за время командировок. Все они погибли в Чечне. Каждый раз, возвращаясь в Грозный и заходя в вагончик, первым делом смотришь на «стену плача», в надежде, что фотографий там не прибавилось.

– Третий, мужики! – поднимается Вадик, техник одного из телеканалов. Пластиковый стакан в его ручище кажется маленькой мензуркой. Все шумно шаркнули, отодвинули скамейки, торжественно встали. Напряженно глядя в водку, как в кофейную гущу, где гадалки видят судьбу, синхронно выпили, присели. После третьего тоста я почувствовал, как спирт, проникнув в кровь, горячими толчками разносится по телу. Стало теплее, мысли нащупали позитивную волну и стали плавно раскачиваться на ней. Вспомнилось жаркое индийское лето, в котором мы с Гусевым были всего неделю назад. Новые робинзоны, ищущие рай на Земле. Пастельно-розовые закаты, белый песок и метафизические беседы под шум океана о смысле жизни, добре и зле и о том, чего все-таки на нашей планете больше – Ада или Рая? Все это кажется теперь обрывками яркого, цветного сна и совсем не вяжется со «стеной плача» в нашем строительном вагончике и кусающим щеки чеченским декабрьским морозцем. Не таким сильным, как в России, но из-за влажного воздуха подло пробирающим до самых костей.

Со стороны Ханкалы один за другим стали раздаваться глухие выстрелы гаубиц, и через секунду над нашими головами в сторону гор полетели стопятидесятидвухмиллиметровые снаряды.

– «Саушки», – прокомментировал Иван.

– Традиционное ночное выравнивание гор, – подхватил Гусь.

– Теперь на полчаса, не меньше, – сказал какой-то рыжий военный без знаков различия.

Я только сейчас заметил, что за столом оказалось несколько незнакомых мне людей в камуфляже. Наверное, их пригласил кто-то из корреспондентов. Каждый репортер, как может, ищет информацию для своего телеканала. А потому все пытаются обзавестись личными источниками. Военные, с которыми удается подружиться, не только делятся нужными сведениями, но и часто помогают добраться до мест событий. Сделать это без их помощи в зоне боевых действий непросто и небезопасно.

«Интересно, – подумал я, – а как расслабляются инопланетяне? Что они пьют, нюхают или вкалывают себе, чтобы затуманить сознание и хоть ненадолго уйти от реальности? Может, они слушают какую-то специальную музыку? Или погружают себя в транс усилием мысли, как йоги? А может, также бухают, как мы? Или им там ничего такого не требуется? И мир, в котором они живут, вполне их устраивает?»

– От нашего стола – вашему, – от размышлений меня отвлек голос, показавшийся знакомым. К столу подошли четверо военных, но лиц не видно из-за тени. Тонкая, смуглая рука поставила на стол бутылку дагестанского коньяка. Вслед за рукой из тени вышло хитрое раскосое лицо. Зула! Узнаю разведчика-калмыка. Зула во весь рот улыбается ослепительно белыми зубами. Света от них больше, чем от фонаря над столом. Другого выражения лица у него и не бывает.

– Здорово, братаны! – Зула пробирается к нам, а за ним его друзья-разведчики: Стас, Сашка Погодин (Погода) и их командир Степан, возглавляющий особое подразделение разведки.

– Как узнали, что наши братья-телепузики приехали, решили навестить, – говорит Степан, устраиваясь на скамье. – Калмык изнылся весь, скучал без вас.

Мы встаем навстречу, приобнимаемся с каждым, щека к щеке. Братания у военных на кавказский манер.

– Зула, ты же в отпуске должен быть, дома! – говорю я.

– А я был там, – калмык хитро улыбается. – Целых три дня был, родню повидал и обратно приехал. Скучно там. Все другое стало. Люди злые, как собаки. Деньги все хотят. Не понимаю я там ничего. Скучно. Поеду, думаю, лучше обратно к братьям моим.

– Чурка ты косоглазая! А где ты здесь-то добрых людей увидел? – Стас, снайпер, шутя, дает Зуле подзатыльник. – Ему отпуск дали, а он вернулся. Нет чтобы с девками там целыХ три недели салямалейкум делать, он в Чечню обратно приперся!

– Девки чужой не хочу, я на твой сестра женюсь, – Зула специально коверкает русский и лукаво улыбается. Это его любимая шутка. – Фото видел – красивый баба! Молодой!

– Баран ты киргизский! Не «красивый», а «красивая»! – Стас накладывает в тарелку Зулы тушенку. – Так и пошла она за тебя, за чурку косоглазую!

– Я не киргиз, я калмык, – Зула совсем не обижается.

– Да какая разница! – машет рукой Стас, и все смеются.

Я знаю Зулу и Стаса уже второй год, почти с самого начала второй войны. И каждый раз при встрече с ними слышу шутку про женитьбу хитрого калмыка на сестре его названного брата. Каждый раз это ничем не заканчивается. Стас – снайпер, а Зула – универсальный солдат, как его называет Степан. Может и с пулеметом, и со снайперской эсвэдэшкой побегать, и за механика-водителя на бэтээре, если надо. Степан, подполковник, наблюдая за своими бойцами, только усмехается. Он отбирает к себе в разведку только самых отчаянных и безбашенных. Тех, кто успел как следует повоевать.

Зула воюет в Чечне с конца 1994-го, еще с первой кампании. Участвовал в двух штурмах Грозного и уцелел. Во время первого, самого кровавого новогоднего штурма города Зула проходил срочную службу. Ему было восемнадцать. Тогда погибли тысячи необстрелянных пацанов, вчерашних школьников, ровесников Зулы, которых бездарные министры и генералы словно оловянных солдатиков швыряли в огонь. На вторую чеченскую войну он пришел уже по контракту, с куском льда вместо сердца, так и не прижившись на гражданке. Зула всегда улыбается. Кажется, у него не бывает плохого настроения. Но в узких глазах-щелках живет печаль. Я безумно рад видеть Зулу, Стаса, Погоду и Степана…

* * *

Сегодня мы сняли только инженерно-саперную разведку. Ничего интересного. С разминирования дорог в Грозном начинается каждое утро.

Петрович сидит под навесом и ждет нас. Собственно, ждет Петрович водку, но поскольку выдать ее можем только мы, ему приходится ждать нас. Я знаю Петровича второй год. По званию он майор, а вот чем занимается и за что отвечает в комендатуре, понять не могу. Прямо об этом Петрович не говорит. Иногда я его вижу на зачистках руин или в других военных операциях, где задействованы подразделения комендатуры, но чаще на базе. Каждый день, как на работу, Петрович является к нашему вагончику, поскольку знает, что водка у журналистов имеется. Получив пол-литра, делится информацией – где что случилось, где и какая операция будет проходить. Нередко помогает с транспортом – добраться до точек съемок. Выпив, Петрович любит вспоминать о своих военных подвигах. Однажды, изображая, как он расправлялся с боевиками и рвал их на куски, Петрович вошел в раж и, выхватив из кобуры «макаров», несколько раз шарахнул в воздух. Одна из пуль пробила нашу спутниковую тарелку. Корреспондентам, работавшим тогда в Чечне, пришлось докладывать в Москву о случившемся. Петровича, правда, не сдали и списали все на войну – шальная, мол, пуля. Никто не думал, что такая мелочь вызовет реакцию, но в Москве решили: надо рассказать о том, в каких условиях работают наши журналисты! И заставили сделать сюжет. Парням пришлось потом, действительно рискуя жизнью, специально выезжать на боевые операции, где стреляли уже по-настоящему, чтобы сказать: «И вот одна из таких пуль попала в нашу спутниковую тарелку!»

Петрович после того случая, чувствуя вину, не приходил за водкой целую неделю.

– Здорово, Петрович! Ты, как всегда, на боевом посту! – ехидничает Гусь, завидев майора.

Тоскливое лицо Петровича моментально озарилось. Завидев нас, он довольно крякнул, поправляя густые черные усы. Под его расстегнутым бушлатом виднеется неизменная десантная тельняшка с голубыми полосами. Ушанка с кокардой по-дембельски сдвинута на затылок. Еще раз крякнув, майор не без усилия поднял грузное тело и одновременно в приветствии правую руку. Вермут и Вискарь, лежавшие до этого с грустными мордами у ног Петровича, тоже привстали и начали радостно повизгивать.

– Да ты не один, а с собутыльниками! – не унимается Гусь.

– Когда-нибудь, Пашок, я тебе что-нибудь отстрелю, – для виду обижается Петрович.

– Здорово, Петрович, – приветствую майора. – Не успел соскучиться, как мы снова тут! Что нового?

– Да ничего нового. Воюем помаленьку. Пацанов вот троих из второй роты неделю потеряли. Пошли утром на инженерную разведку с саперами. «Духи» фугас взорвали и обстреляли потом. Засада, в общем. Но ты их не знал, по-моему, – Петрович назвал фамилии. Да, я действительно не знал погибших. – Неделю назад один наш бэтээр подорвали, но там без двухсотых обошлось, контузило только всех, двоих осколками зацепило, сейчас в госпитале тащутся.

– Нам бы тему какую-нибудь нормальную, Петрович! Готовится что-нибудь тут у вас интересное? – спрашиваю я.

– Да ничего у нас интересного, – уклончиво отвечает Петрович, – зачистки да разминирования. «Духи» по ночам закладывают мины, а мы утром выковыриваем их. Сам же все знаешь.

Петрович хитер, конечно, и совсем не так прост, как кажется. Ясно, что он только прикидывается простаком-выпивохой. Я уверен, что он связан со спецслужбами и приходит к нам не просто за водкой, а пронюхать, что мы наснимали за день и под каким соусом все это будет выдаваться в эфир. Есть, правда, еще пресс-служба Дома правительства, с которой у нас часто бывают скандалы. Но эти действуют открыто. А Петрович косит под «своего» и делает вид, что, кроме водки, его ничего не интересует. Сливает нам всякую ерунду, которую мы и без него знаем.

Петрович получил заветные пол-литра, а Вермут с Вискарем – колбасу и тушенку. Спаивать собак я запретил, и теперь они жалобно смотрят на Петровича. В принципе могли бы объединиться: у псов есть закуска, у него водка. Петрович собирается расположиться под нашим навесом, но я прошу его не разлагать группу и покинуть территорию, раз у него нет для нас никакой информации. Про себя думаю, что пора перестать тратить на него водку. Что-то и с транспортом в крайнюю командировку он подводил. Видимо, получил распоряжение больше не помогать нашему каналу. Значит, какой-то материал не понравился военным.

Декабрьское кавказское солнце растопило корки льда и подмороженные комья земли. Теперь к берцам прилипает жирная и липкая, как пластилин, чеченская глина. Ее очень трудно счищать с обуви и одежды. Когда нет облаков, то солнце на Кавказе светит и греет даже зимой как-то по-весеннему. Я решаю воспользоваться кратковременным теплом и принять душ. Трогаю бак, наполненный водой, – он слегка нагрелся на солнце. Душевую мы соорудили прямо на улице, между двумя строительными вагончиками. Бак с водой закреплен деревянными распорками выше человеческого роста. От него идет железная трубка с краном и лейкой на конце. Женщин на базе практически нет, но на всякий случай «душевая» закрывается полупрозрачной полиэтиленовой пленкой. Долго настраиваю себя, прежде чем раздеться. Наконец складываю снятую одежду на скамейку и, дрожа от холода, становлюсь на деревянную обледенелую решетку босыми ногами. Снимаю с шеи цепочку с металлической пластиной, на которой выгравированы мое имя, группа крови и название телекомпании. Вешаю медальон на гвоздь и с диким воплем открываю кран. Как ни странно, вода теплее, чем я думал, и в первые секунды кажется, что все не так страшно. Но легкий ветерок, проникающий со всех сторон, холодом обжигает тело. На улице плюс пять, не больше. Лихорадочно намыливаю шампунем голову, яростно тру тело, пытаясь хоть чуть-чуть согреться. Бормочу себе под нос песню, которую отец в детстве часто напевал мне вместо колыбельной. Иногда ее слова почему-то сами собой вспоминаются в экстремальных ситуациях: «Налили негру стакан вина, он залпом выпил его до дна…» Уже почти не чувствуя конечностей, пытаюсь смыть мыльную пену тонкой струёй воды, которая едва сочится из бака над головой. «Шляпу надвинув, он зал покинул, и поглотила его ночная мгла…» – отбивая зубами чечетку, допеваю куплет. Неожиданно на словах «ночная мгла» полиэтилен отдернулся, и сквозь мыльную пену, начинающую щипать глаза, я увидел силуэт девушки. В тот же миг пленку шумно задернули. «Извините!» – донеслось до меня под дружный гогот Гуся, Ивана и наших техников – Виталика и Сереги. Холод сразу прошел. Меня будто обдали кипятком! Какая-то девушка заглядывает в душевую, когда я, весь в мыле, голый, выбиваю зубами барабанную дробь и напеваю песню про негра! Более дурацкую ситуацию трудно вообразить. Конечно, это проделки Гуся. По-другому и быть не может. Наспех вытершись полотенцем и напялив одежду, выхожу из душевой. Гусев и компания, довольные представлением, радостно скалятся.

– Гусь, иди-ка сюда, – бросаю на ходу и ныряю в вагончик. – Что за хрень? – набрасываюсь на оператора, как только он входит.

– Она подошла, спрашивает: «Можно в Москву позвонить?» – Гусь еле сдерживает хохот и постоянно прыскает. – Мы сказали, это вообще-то запрещено. И разрешить может только старший. Она спросила – а где ваш старший? Мы сказали – там и показали. Мы даже не успели остановить ее! Ей же и в голову не могло прийти, что кто-то может мыться на улице зимой. – Гусь не выдерживает и снова начинает ржать.

– Придурки, блин! – я наливаю в стакан немного водки и выпиваю залпом, чтобы согреться. – Кто она такая?

– Я не знаю, раньше не видел никогда на базе, – Гусь стал понемногу успокаиваться. – Как она засмущалась! Покраснела вся! Убежать прямо хотела, но мы ее задержали. Сейчас у флайвэйщиков в вагончике сидит.

– Зачем?

– Тебя ждет. Я же сказал, ей очень надо позвонить в Москву.

– Ладно, я сейчас подойду.

Кое-как пригладив волосы, захожу в технический вагончик, где располагается аппаратура. Здесь же база спутникового телефона – единственная связь с другим миром. С миром, в котором нет войны и до которого всего-то два часа лету. На стуле, перед монтажной «парой», скромно опустив глаза в пол, сидит девушка лет восемнадцати. Подняв глаза на меня, она тут же снова опустила их в пол, вспыхнула и тихо сказала: «Здравствуйте». Даже при тусклом свете видно, как щеки ее зажглись румянцем.

– Здравствуйте, – ответил я. – Мне казалось, что девушки уже давно разучились краснеть.

– Чеченские девушки не разучились, – едва заметно улыбнувшись, ответила она.

– А вы чеченка?

– Наполовину. У меня мама русская, а отец чеченец.

– Меня зовут Михаил, – представился я.

– Ольга, – ответила девушка и снова покраснела.

– Вы хотели позвонить в Москву?

– Да, если можно. Буквально на минутку. Мне сказали, что к вам военные часто ходят звонить, вы им разрешаете.

– Иногда разрешаем, но далеко не всем военным, а только тем… кого давно знаем, – у меня едва не слетело с языка «только тем, кто нам бывает полезен». – Хорошо, Оля, звоните, только недолго. Москва нас сильно ругает за перерасход спутниковой связи.

– Спасибо, – Ольга достала из кармана короткой синей куртки с меховым капюшоном маленькую потертую записную книжку, открыла на нужной странице. Я попросил техника помочь девушке набрать номер. Пока Сергей набирает сложную комбинацию спутниковых шифров и кодов, я изучаю Ольгу, прижавшую длинную кривую трубку к уху и слушающую гудки. Она оказалась не просто симпатичной девушкой. Она очень красива. Видимо, это тот случай, когда смесь восточной и славянской кровей дарит восхитительные черты лица. Она совсем не похожа на чеченку. Но и на русскую в полной мере тоже. Скорее, я бы сказал, что в ее чертах есть что-то итальянское. Девушки похожего типажа встречались мне на севере Италии. Правильные черты лица, чуть выдающиеся скулы, абсолютно прямой, аккуратный нос, высокий прямой лоб и огромные глаза цвета темного янтаря. Кожа при этом совсем не смуглая. На голове нет традиционного для чеченки платка. Темные, с шоколадным отливом волосы убраны перламутровой, под слоновую кость, заколкой, открывая красивую шею и трогательные, идеальной формы уши. Точнее, сейчас мне видно только одно ухо – левое, к правому прижата трубка спутникового телефона. Отдельные пряди волос, случайно выбившиеся из прически, придают лицу Ольги какую-то особенную нежность.

Слышны длинные, долгие гудки. Наконец девушка отнимает трубку от правого уха. Теперь я могу рассмотреть и его.

– Не отвечает, – грустно сказала Ольга, возвращая Сергею телефон. Да, уши у нее особенно красивы. Никогда не думал, что уши могут быть так сексуальны. Две идеальной формы морские раковины с очень аккуратными, изящными завитками в центре. Нежные, почти детские мочки с едва заметными дырками от сережек, но самих серег нет. Я завороженно уставился на ушные раковины, изучая совершенство их спиралей, будто в этих линиях скрыты вся тайна мироздания и смысл человеческого существования.

– Я пойду, – снова немного краснея, сказала девушка, чувствуя мой взгляд, и, неожиданно подняв длинные ресницы, посмотрела прямо. Без вызова, скорее, с любопытством и какой-то легкой дерзостью в огромных карих глазах. Теперь пришел мой черед смущаться. Уловив это, девушка улыбнулась кончиками губ, в глазах пробежали веселые искорки. В этом раунде она победила.

Мы вместе вышли из вагончика, я подал Ольге руку, помогая спуститься по крутым железным ступеням. Подобрав одной рукой полы длинной шерстяной юбки, под которой угадываются стройные ноги и изящные, упругие бедра, она протянула узкую, прохладную ладонь с длинными пальцами, на которых я с удивлением отметил хороший маникюр с бледно-розовым, не бросающимся в глаза лаком. Я вызвался проводить девушку до ворот базы, она согласилась, и мы пошли в сторону КПП. Ольга уже не смущается, смотрит на меня прямо и спокойно, даже с какой-то легкой иронией. Возможно, она вспомнила, как застала меня в душевой. Или поняла, что понравилась мне, и теперь это ее забавляет. А я, старательно изображая равнодушие, словно беря интервью, задаю вопросы о ней и ее семье, исподтишка продолжая разглядывать девушку и недоумевая про себя, как такая юная, хрупкая красавица могла оказаться в этой космической черной дыре, где правят силы зла. Где нет ничего, кроме крови, грязи, страха и смерти. Мне очень любопытно, кому Ольга звонила в Москву, но спросить не решаюсь.

– Родилась я в Москве, а в Грозный мы переехали с родителями, когда мне было семь лет. Мой отец из Грозного, я уже говорила, что он чеченец, – начала Ольга свой рассказ.

– С отцом все в порядке? – осторожно спрашиваю я.

Ольга улыбнулась:

– Да, он жив, здоров, с боевиками не связан и снова живет в Москве. Он вернулся туда задолго до войны. Они с мамой развелись, когда мне исполнилось десять. Мама музыкант по образованию, окончила консерваторию. Коренная москвичка.

– Вы, выходит, тоже?

– Что тоже?

– Коренная москвичка?

– Да, москвичка. Только большую часть жизни прожила здесь, в Грозном. Теперь даже не знаю, чего во мне больше: русского или чеченского? Я ведь очень маленькая была, когда мы уехали.

– А почему вы с мамой не вернулись в Москву?

– Так получилось. Мамины родители, мои бабушка с дедом, не очень хорошо приняли отца. Они всю жизнь сдували с мамы пылинки и считали, что ее избранник должен быть особенным. Отец в то время был простым инженером-строителем. Я – плод любви горячего чеченского парня и русской красавицы из интеллигентной московской семьи, которой родители запрещали прикасаться к грязной посуде и поручням в метро. Кстати, мне к поручням тоже запрещали прикасаться. Бабушка – известный в Москве хирург, была уверена, что я непременно подхвачу какую-нибудь заразу. Дед ее в этом поддерживал. Видели бы они все это! – Ольга кивнула в сторону виднеющихся за воротами базы руин. Потом она замолчала, и мы какое-то время шли молча мимо избитого пулями и осколками бетонного забора. Я тоже молчал, и через какое-то время Ольга продолжила сама:

– Дед был профессором филологии. На нашей даче в Быкове собирались известные актеры, музыканты, писатели. Я хорошо помню эти встречи. Было очень шумно, весело, постоянно играла музыка. А меня каждый раз непременно ставили на стул, и я под мамин аккомпанемент пела «Подмосковные вечера» или «Выйду ль я на реченьку». Все очень умилялись и наперебой говорили, что я, как и мама, буду певицей. Всю жизнь бабушка с дедом видели в качестве маминого мужа сказочного принца. Выпускника МГИМО, например, а не «джигита», как они всегда называли отца. В принципе они неплохо относились к отцу как к человеку, но постоянно давали понять, что он из какой-то другой сказки, что ли.

Впереди показался КПП, и мы с Ольгой, не сговариваясь, сбавили шаг.

Я молча слушал, и она продолжила:

– Маме все предрекали блестящее будущее. После консерватории ее звали в оперу, но она всегда хотела петь на эстраде. Она и сейчас прекрасно поет, а тогда… Ее звал на гастроли с собой сам Давыдов! Предлагал создать дуэт.

– Давыдов? – я не удержался. – Врешь! – неожиданно для себя перешел я на «ты».

– Нет, не вру. Тогда она была потрясающе красива. Даже сейчас, спустя годы, и после всего, что ей пришлось здесь пережить, она все еще очень красива. А тогда толпы мужчин-поклонников, перспектива сольных концертов, ее даже на телевидение звали ведущей. Говорили, вы, главное, приходите, а какую передачу будете вести – придумаем. Отец очень ревновал. Просто места себе не находил. А потом поставил вопрос ребром – или я, или сцена. А тут еще ему предложили место заместителя генерального директора в крупной строительной компании в Грозном. Для молодого, амбициозного парня это была хорошая карьера. В принципе я понимаю его. Он хотел быть главным в семье, не оглядываться на родителей жены. Для мужчины это важно, а для кавказского мужчины – важно особенно.

Мы вышли за ворота базы и медленно идем по направлению к небольшому рынку, расположенному на площади перед комендатурой. На рынке чеченки торгуют всем, что может заинтересовать военных: тушенка, макароны, сигареты, пиво, можно купить даже обмундирование. Я хочу дослушать рассказ Ольги. Совсем не хочется ее отпускать. Кажется, я давно ее знаю. Так бывает: видишь человека, и кажется тебе он своим. Как будто видел ты уже когда-то это лицо, глаза, слышал этот голос и чувствовал запах. Ученые называют это химией. Я подумал о том, что, возможно, Ольга – землянка женского пола, подходящая мне по химическим и биологическим признакам.

– Что было потом? – я не заметил, как мы миновали рынок на площади и подошли к шлагбауму, за которым начинаются руины. Млеющие на пригревающем солнце контрактники, облокотившись на мешки с песком, с любопытством разглядывают Ольгу.

– А потом мы переехали в Грозный. Тогда это был очень красивый, цветущий город. Маленький Париж, так здесь говорили.