Текст книги "Помещик. Том 1. Сирота"

И тут же пошла реакция – на дно выпал белый осадок, отфильтровав который, парень с особым трепетом разложил на лоточке, сделанном из бересты. И стал ждать.

– Опять белый песок какой-то? – хохотнул Устинка, которого всё больше и больше это стало забавлять.

– Смотри-ка… – ударив ладонями себя по бёдрам, Егорка, уставился на «продукт». А тот, рассыпанный тонким слоем по лоточку бересты, довольно уверенно синел, окисляясь на воздухе.

Устинка также туда глянул, и лицо его вытянулось от изумления.

– Что же сие есть? – наконец выдал он, когда процесс окисления закончился и порошок приобрёл насыщенный ярко-синий цвет, характерный для берлинской лазури, которую Андрейка и делал[18]18
  Приведён развёрнутый рецепт берлинской лазури из XVIII века. Насколько он достоверный, автор судить не может, однако эту краску делали с тех времён много, на коленке и из подручных материалов.


[Закрыть].

– Краска.

– Краска?

– Одна из самых дорогих красок, что известна людям. Дороже только пурпур. Говорят, что камень, из которого её делают, меняют на вес золота. Порошок же, в который её истирают, и того дороже.

От этих слов оба холопа как-то попятились и начали креститься, дико таращась на Андрейку.

– Вы чего?

Но они ничего связного не говорили. Лишь таращились на него, крестились и бормотали какие-то отрывки молитв.

– Дурни! Да вы с ума попятили, что ли? – спросил Андрейка, глядя на них.

– Идишь! Лается, собака поганая[19]19
  Поганый в старинном значении обозначал не то, что в наши дни. В былые времена этим словом именовали язычников. Происходит такое именование из ранней латинской традиции от слова pagus, то есть «село», «провинция», ибо христианство долгое время по всей Европе (и Руси тоже) было городской религией. Село же ОЧЕНЬ долго оставалось языческим, отголоски чего имелись даже в XIX веке (а местами и сейчас).


[Закрыть]! Куда нашего хозяина подевал? Тварь бесовская!

– Вот вам крест, – произнёс Андрейка. – Я это я! Андрей. – после чего достал тельный крест и поцеловал его.

Они замерли, недоверчиво глядя на парня.

– Что с вами?

– Ты не ты, – уверенно произнёс Егорка. – Я Андрейку с пелёнок знаю. Почто отрока примочил бесовское отродье?

– Я крест поцеловал. Вам мало? Разве бесовское отродье на такое способно?

– И то верно, – кивнул более компромиссный Устинка.

– Но ты не ты. – упрямился Егорка.

– А кто я?

– А я почём знаю? Память, сказываешь, отшибло? Брешешь. Что надо – помнишь крепко. Вон какую волшбу учинил. А мы зубоскалили. Думали, умишком тронулся.

– Разве я вас не накормил? Разве я вас обманул? Разве креста шарахаюсь?

Тишина.

– Ну?

– Отколь сие ведаешь? – после затянувшейся паузы спросил Егорка.

– А ты сказал бы? – усмехнулся парень. – Я от того и ведаю, что умею язык за зубами держать и лишнего не болтать. Но ответьте мне. Разве это, – он махнул рукой в сторону синего порошка, – не позволит нам прокормиться сытно всю зиму? Разве не даст нам тёплую одежду? А вам обещанных мною по пять рублей к будущему лету? Что дурного в том? По весу золота, ясное дело, никто её в Туле не купит. Но это наша жизнь. И моя, и ваша. Али я что не так сказываю?

– Так, – нехотя согласился Егорка. – Но ведь это волшба.

– Или волхование, – добавил Устинка.

– А коли и волхование, то разве оно супротив Господа нашего Иисуса Христа что творит? Али людям беды несёт?

– Нет.

– Вот и не ершитесь. А главное – не болтайте. Сей песок удивительный я нашёл прикопанным в горшочке у дома. В тайном месте, что батя мне указывал. Он же сам его у татар боем взял да утаил до тяжёлых дней. Усвоили?

– Усвоили, – хором произнесли Устинка с Егоркой.

– Вот и добре. Это всё к пользе нашей. Но сами уразуметь должны – зело дорогой песок. Сболтнёте – нас и поубивают. И меня, и вас. И счастье, если сразу убьют. А то ведь под пытками станут выпытывать – где мы его взяли и нет ли там ещё. Уразумели?

– Уразумели, – снова хором произнесли Устинка с Егоркой…

На том день и закончился. А вместе с тем и эпопея по выделке берлинской лазури – самой простой и первой искусственно получаемой краски, изобретённой только в XVIII веке. Причём, так как Андрейка морочился и старался очистить ингредиенты, то цвета она вышла особенно яркого и сочного, по сравнению с теми образцами, что первоначально выделывали. Но и тогда она «взорвала» рынок. А тут? Парень не собирался ничего взрывать. Он вообще опасался вывести ситуацию из равновесия или навлечь на себя беду излишним богатством. Так что и сделал этой замечательной краски всего пригоршню. Достаточно для того, чтобы продать её на малевание[20]20
  Несмотря на в изрядной степени просторечное звучание, термин «малевать» в отношении икон историчен и верен. И не несёт никакого негатива.


[Закрыть] икон богомазам или украшение книги какой миниатюрой. Но не более…

Глава 4

1552 год, 10 июля, Тула

Спал Андрейка тревожно после того странного разговора со своими холопами. И опасался беды. Или сбегут, или какую гадость учинят. Но обошлось, и всё пошло совсем не так, как он ожидал.

Проснулись.

И тут начались странности. Что Устинка, что Егорка начали очень неожиданно себя вести с нашим героем, выказывая ему особое уважение. Чего ранее не наблюдалось. Да, хозяин-господин. Да, никакого унижения или попыток оскорбить-обидеть. Но и держали его за отрока неразумного.

А тут – уважение. С чего бы это?

Впрочем, поразмыслив, он плюнул и вернулся к делам. Ведь ничего плохого это ему не несло. Во всяком случае, в кратковременной перспективе. Только позже он понял всю опасность ситуации, в которую попал тогда…

Всё дело в том, что первая семинария открылась на Руси только при Алексее Михайловиче[21]21
  Алексей Михайлович Романов – второй царь из династии Романовых. Правил с 1645 по 1676 год. Проводил первый этап реформ, который продолжил его сын Пётр I Великий.


[Закрыть]. А более-менее значимо это аукнулось лишь в XVIII веке, когда в сельскую местность массово пошли священники. До того же Русь делилась на городскую-христианскую и сельскую-языческую. И старое доброе деление на деревни и сёла по наличию церкви в том же XVI веке попросту не работало. Потому что эта самая церковь имелась редко в каких сёлах, как и освящённый христианский погост. И в отличие от более поздних времён, сёла тех лет отличались лишь размером и наличием какой-либо администрации. Например, старосты. Потом в них, конечно, начали ставить церкви, как в административных центрах сельской округи. Но это было потом. Сильно потом.

Конечно, с момента принятия христианства в конце X века прошло около шести столетий[22]22
  В конце X века Владимир крестил только свою дружину и ближних людей. После чего начался очень долгий процесс крещения городского населения. И ещё в XII–XIII веках под Москвой, например, встречались образцы языческого курганного погребения знатных людей.


[Закрыть]. Немалый срок. Однако по-настоящему христианство утвердилось к XVI веку только в городах и монастырях. Село же лишь приняло правила игры и социальный ритуал – демонстрировать свою принадлежность к христианам, чтобы проблем меньше[23]23
  Язычества на селе хватало и в XIX веке, пусть и в беспорядочном, бессистемном виде. И не только на селе оно сохранялось очень долго на территории Руси. Например, в Минске до самого конца XIX века оставалось языческое капище.


[Закрыть].

Так вот, Устинка и Егорка, хоть и были крестьянами в прошлом, но много времени проводили с отцом Андрейки. И часто бывали в Туле. Что укрепило их поведенческие реакции. Однако языческое нутро никуда не делось. Просто им потребовалось какое-то время, чтобы осознать случившееся и соотнести со своей картиной мира.

В целом ничего такого. За тем исключением, что они могли начать при случае языком чесать и хвастаться, заявляя, что служат волхву или ведуну. Во всяком случае, именно так они Андрейку и восприняли. А его знания, частичную «потерю памяти» и странное поведение трактовали как «прикосновение бога». Как и потерю сознания. Само собой, Большой Бог вряд ли снизошёл до чуда. Слишком он занятой и важный. А вот малый, старый Бог… почему нет? Какой? Кто его знает? Мог и Велес, мог и Сварог, мог и ещё какой. Но это и не важно.

Понятное дело, что к отцу Афанасию или ещё кому из церковных деятелей они бы не побежали докладывать. Но так, ребятам своего ранга вполне бы могли ляпнуть. А те и дальше слухи пустить. Совершенно не нужные для Андрейки слухи.

Кроме уважения, которое оба холопа стали выказывать нашему герою, изменилось и выражение их лиц, их взгляд. Ведь у них в голове произошло серьёзная корректировка статуса. Да, они всё ещё были холопами. Но уже не нищего недоросля из числа служилых по отечеству, а натурального ведуна, что несравненно выше. Не говоря уже о том, что они теперь поверили в слова парня и его обещания.

Так или иначе, но утро началось удивительно бодро и позитивно.

Позавтракали.

Сняли ловушки, чтобы не губить попусту рыбу и зверя.

Собрали пожитки.

И отправились обратно в Тулу, имея при себе берестяной туесок с ярко-синей краской и ещё один – с содой. Тоже дорогой продукт, но продавать его Андрейка не планировал. Но и оставлять тут не хотел. Мало ли.

Гребли без всякой спешки. И даже остановились на реке Упе в паре часов хода от Тулы, чтобы переночевать спокойно и прибыть в город уже по утру, а не на ночь глядя. Да и рыбы немного на завтрак нужно было поймать вершей, поставленной в ночь.

И вот наконец утро и Тула.

Устинка остался у лодки – караулить. Там ведь находились все их пожитки, включая остатки продовольствия и инструмент. Оставь так – и уже через четверть часа будет пусто. Растащат и спасибо не скажут. Вот Устинка и остался там сидеть с топором на поясе, готовый в любой момент спихнуть лодку в воду и дать ходу.

Топор был тем самым, многострадальным, который и напильником мучали, и слабенькой кислотой. Однако своей функциональности он в целом не утратил.

Сам же Андрейка прихватил Егорку, туесок с краской и пошёл к замеченному им ранее купцу Агафону по прозвищу Малыш из-за своих необъятных размеров. Называли его так в шутку, разумеется, но ему такой юмор нравился.

– Доброго утречка, – поздоровался Андрейка, подходя к стройке.

– Чего тебе? – неприветливо пробасил купец, который с мрачным видом сидел чуть в стороне и пил прохладный белый квас, очень подходящий своей кислотой летнему зною.

– Дело к тебе есть.

– Денег не дам.

– Денег не дашь, так и товар не увидишь, – произнёс Андрейка, махнув рукой в сторону туесочка берестяного.

– Что у тебя там? – усмехнулся Малыш. – Грибы сушёные?

Андрей молча подошёл и показал, приоткрыв крышку.

Агафон несколько секунд молча смотрел на ярко-синий песок. Потом поднял свой взгляд на парня и махнул, дескать, следуй за мной. Встал. И удивительно подвижно для своих габаритов пошёл. Словно огромный такой медведь. Вроде большой, но отнюдь не неповоротливый.

– Это то, что я подумал? – тихо, почти шёпотом спросил Агафон, когда они вошли в амбар с обвалившейся крышей.

– Это краска. Батя сказывал, что зовётся ляпис-лазурь.

Купец прищурился, а его глаза сверкнули очень нехорошо.

Дело в том, что минерал, из которого делали ляпис-лазурь в те годы, стоил на вес золота. Однако при его измельчении обычно получали лишь серый порошок. Секретом изготавливать из этого камешка ярко-синюю краску владели лишь несколько арабских семей, из-за чего сама краска стоила ещё дороже. Ситуация усугублялась ещё сильнее из-за того, что из ста грамм минерала удавалось изготовить всего два-три грамма собственно краски, поэтому цена какого-то жалкого грамма краски из ляпис-лазури колебалась в районе полусотни грамм золотом. В пересчёте на серебро – порядка восьми рублей. Или даже больше.

Огромные деньги!

Вот почему подобная краска была доступна только очень состоятельным людям. Как и живопись с её использованием. Дороже неё был только императорский пурпур. Так что Агафон, увидевший, что́ паренёк ему принёс, даже как-то растерялся. В туеске было около двух десятых гривенки[24]24
  Гривенка – это половина гривны. С XV века на территории Руси доминировала новгородская система мер и счёта, поэтому самым распространённым типом гривны была новгородская – примерно 204 грамма. Соответственно, гривенка получается около 102 грамм, а 2/10 гривенки, это что-то около 20 грамм.


[Закрыть] этой краски. Немного. Но рублей на сто шестьдесят тянуло. А может быть, и больше.

По тем годам очень приличное состояние.

Деньжищи!

И этот отрок с ними вот так запросто ходит?

Дивно…

Причём, что интересно, этого объёма совершенно не хватило бы для росписи храма. Но вот для какой-нибудь иконы – вполне. Что позволяло продать туесок одной партией под конкретную задачу. Повышая ценность торгового предложения.

В общем, глаза Агафона очень нехорошо сверкнули, а в голове начали стучать мысли о том, чтобы убить задохлика и ограбить. Сто шестьдесят рублей, чай, на дороге не валяются. Особенно после того разорения, что учинили татары его имуществу.

– Это наследство отца, – не теряя самообладания, произнёс Андрейка, прекрасно всё поняв.

– Да ты что? – оскалился Агафон со сквозящим скепсисом.

– Да. И кто знает, что ещё он мне оставил. Не так ли?

Пауза.

Агафон пыхтел и напряжённо думал, сводя дебет с кредитом.

Отец Андрейки не считался богатым человеком. Да, у него было всё необходимое воинское снаряжение. Но с деньгами имелись постоянные проблемы. Хотя иной раз с боя брал хороший барыш, но всё спускал на гулянки. Так что, имея ТАКОЙ туесок он, без всякого сомнения, пустил бы его в дело. Мужчина он был простой и бесхитростный. Мудрить не стал бы. Как и клад закапывать.

Откуда парень его взял? Вопрос.

– А что он тебе ещё оставил? – наконец спросил Агафон чуть осипшим голосом.

– А это зависит от того, сговоримся мы али нет. Мне нужен человечек, что продавать наследство отцовское станет. И так, чтобы обо мне не говорили. Я в тебе не ошибся? Или тебе жадность ум застит?

– Брешешь.

Андрейка достал тельный крест и поцеловал его.

– Я ведь могу тебя убить. За меньшее, – кивнул он на туесок, – убивали.

– Но не убьёшь, – расплылся в улыбке Андрейка.

– Это почему?

– Меня человечек ждёт. И если я не вернусь, он отцу Афанасию сообщит, что я к тебе пошёл – наследство отцово закладывать, чтобы зиму продержаться. А за убийство слуг государевых сам понимаешь, что тебе сделают.

– Что за человечек? – тихо и как-то вяло поинтересовался Агафон. – Не тот ли холоп, которого ты оставил в лодке?

– Ты думаешь, я так глуп? – продолжал улыбаться Андрейка. – И да, я знаю, сколько это стоит. И если мы сейчас сговоримся, то время от времени я буду приносить тебе дорогой и очень интересный товар. А если нет – я уйду спокойно и пойду к другому купцу. А потом к следующему. Если не удастся сговориться – поеду к деду. С ним придётся делиться, но он точно поможет.

– К деду? К деду не надо, – засуетился Агафон. Причмокнул губами и, достав нож, осторожно, самым кончиком клинка зачерпнул краску. Поднял её. И просыпал обратно. – Добрая лазурь. Что ты за неё хочешь?

– Пятьдесят рублей.

– Да ты рехнулся! – ахнул Агафон, хлопнув себя руками по бёдрам. Даже нож от удивления выронил.

– Ты за неё в три раза больше получишь.

– Да меня за неё зарежут, и вся недолга!

Начали торговаться.

Пришлось ещё скинуть. И ещё. И ещё. В общем, сошлись на восемнадцати рублях. Больше Агафон давать наотрез отказывался. С него ведь спросят – откуда. А как ответ держать? Да и продавать краску придётся в Москву везти. Да связи подключать, чтобы к нужным людям зайти.

Вот и ударили по рукам. Да, всего за десятую часть стоимости. Но изначально Андрейка и на это не сильно рассчитывал. Думал, что Агафон даст меньше – в районе десяти рублей. И ему этого для зимовки вполне хватало. А тут – почти вдвое больше.

Причём малую часть цены купец дал монетой, остальное же товаром, что вполне устраивало Андрейку. Тем более что Агафон согласился приобрести парню всё, что потребуется, от своего имени, чтобы не выдавать его. А всё купленное барахлишко сговорились, что купец погрузит на свою хорошую лодку, отдав её до весны в пользование парня безвозмездно. Андрейка же для всех окружающих пойдёт на ней вроде охранника на приработке, чтобы доставить товар куда надо.

И пока Агафон суетился, решая вопросы по заказу нашего героя, тот пожил у него в гостях. Пару суток пришлось просидеть. Но с пользой. Потому как купец и холопов его накормил добро, и его самого. А ещё они мало-мальски про дела поговорили. Что почём из редких и интересных товаров.

Конечно, Андрейка рисковал, когда шёл к Агафону. Сильно рисковал. По сути, он рисковал даже тогда, когда делал эту краску. Ведь она могла легко стоить ему жизни. Да и даже сейчас – ещё ничего не закончилось, поэтому версии наследства он планировал держаться до конца. Что отец-де был на публику дурак. Но на деле прикопал немало всяких запасов на черный день. От греха подальше. И не делать пока ещё этой краски, поставив по весне Агафону другие интересные товары…

Глава 5

1552 год, 13 июля, Тула

Жизнь нашего героя у купца была нервной.

Андрейка каждую ночь, засыпая, опасался не проснуться. А этот самый Агафон мерещился ему с топором, нависающим над ним. Очень уж личностью он был колоритной.

Но обошлось.

Чтобы показать наличие «неучтённого элемента», наш герой вытащил к купцу обоих холопов и вёл себя максимально непринуждённо. Уверенно. Спокойно. Так, словно знал – его не тронут, а если и тронут, то сильно за это поплатятся. А человечек, который стуканёт, если что, кто-то ещё, а не вот эти холопы. И ловил не раз и не два задумчивый взгляд Агафона на себе.

Формально Андрейка – отрок семьи человека служилого по отечеству, то есть служащего Государю потомственно. И имеющего за это право на поместье. Такая система службы на Руси была введена дедом нынешнего монарха. Не очень давно. Но лет семьдесят с гаком уже прошло – порядка трёх поколений, из-за чего отношение к служивым уже устоялось, а о том, что было ранее, никто ничего не помнил, за исключением считаных единиц. Да и те больше опирались на байки дедов.

Так вот, убивать купцу человека в статусе Андрейки – дело поганое. Ежели узнают, то головы ему не сносить. Но это если узнают. А во все времена людей наказывали только за одно преступление – за то, что они попались. И отягчающим вину обстоятельством было то, что они признались. Так что Агафон тут, в тульском посаде, мог вести себя хорошо, опасаясь донесения. Но там, за его пределами… о да… он мог многое…

Этого-то Андрейка и боялся. Даже восемнадцать рублей – сумма большая. И терять её Агафон мог не захотеть. Но это ладно. Это полбеды. Ведь наш герой намекнул ему на то, что знает, где взять ещё интересных вещей. Что мешало купцу захотеть тесно пообщаться с Андрейкой за пределами городской округи? Чтобы шито-крыто. И под пытками выбить из него все ухоронки, на которые парень намекнул? Для того чтобы забрать всё ценное оттуда, а его самого с холопами просто прибить и аккуратно прикопать? Правильно. Ничего не мешает. Именно поэтому-то Андрейка и думал о том, как подстраховаться на этот случай, ещё с того самого момента, как бродил по тульским торговцам в первый день здесь, в XVI веке. И даже кое-что придумал. Но судьба подбросила ему новых проблем…

Когда наш герой уже завершил дела у купца и вышел с территории его разорённой усадьбы, его ждала весьма неприятная встреча. Один из уважаемых служилых людей с парой своих послужильцев прогуливался здесь словно невзначай.

– Андрейка! – воскликнул Пётр по прозвищу Глаз. – Ну ты и дурень!

– Чего?! – нахмурился парень и демонстративно положил руку на отцовскую саблю.

– Какой бес тебя попутал у Агафона деньги в рост брать? Куриная ты голова! – пояснил с самым разочарованным видом этот мужчина лет тридцати пяти или более того. А потом кивнул на туго набитый кошелёк на его поясе.

– Тебе какое дело до того?

– Я был другом твоего отца! И я, и мы все сильно удивлены тем, что ты не у нас остановился, а к этому христопродавцу пошёл. А теперь ещё и это…

Парень нахмурился.

Он всё же ещё не сумел должным образом адаптироваться к местной среде и своему положению. И этой специфической игре, названной впоследствии местничеством. Да, там, в XXI веке, тоже сохранялась подобная система общественных отношений, но не так явно. Здесь же проявлялась куда более ярко и вычурно. А местами так и вообще – выходя далеко за рамки неформальных отношений. Суть её опиралась на честь…

Честь – довольно странное слово с ускользающим смыслом. Когда Андрей только начинал готовиться к путешествию в прошлое, то столкнулся с этим понятием и его повсеместным употреблением. И попытался разобраться, что оно означает, придя к довольно занятному выводу. Определений этого слова он встретил достаточно много, однако все они казались ему какими-то натянутыми и далёкими от универсальности, то есть с их помощью нельзя было охватить всю практику бытования этого понятия в том же XVI веке.

А потом его озарило.

Престиж. Это просто престиж и репутация. Что прекрасно объясняло всё. Например, конная служба в поместной коннице считалась более честной, нежели в стрельцах. А стоять на службе поместным дворянином – честнее, чем послужильцем. Почему так? Потому что один вид службы был более престижным в глазах окружающих, даже если приносил меньше дохода, а другой – нет.

Родовая честь? Уважение к роду, его престиж, который складывался из поступков и публичных успехов. Участвовал отец в битве такой-то? Хорошо. Проявил себя храбрым? Отлично. Остался при сюзерене, когда все остальные побежали? Идеально. Это помнили. Этим гордились. Это ценили.

Личная честь? Так это личный престиж, который складывался из поступков и общественного мнения.

Внутренняя честь? Да то же самое. Только престиж этот внутренний и регулировался личными «тараканами».

И так далее, и тому подобное.

Так вот, жизнь в те годы была не такой, как в XXI веке. Каждый человек был на виду, даже в городе, которые были небольшими и скорее напоминали крупные укреплённые деревни. Все про всех всё знали. Постоянно болтали и распускали слухи со сплетнями. Пошёл к любовнице? Так поутру это уже станут обсуждать. И до жены всё дойдёт быстрее, чем ты успеешь придумать оправдание.

Вот и Андрейка, оставшись с ночлегом у купца, совершил оплошность. Зайти по делам – одно. Остаться на ночлег – совсем другое. Тем более что он чужой ему человек, а в городе у покойного отца хватало друзей-товарищей, с которыми он и в поход ходил, и гулянки гулял. Так что остановиться было у кого. Понятное дело, что все или почти все в разорении. И усадьбы у них не в пример меньше той, что у Агафона. Но этот поступок парня попахивал дурно и негативно влиял на личную честь Андрейки и, как следствие, его репутацию в служилой среде.

Вот один из друзей-товарищей старых отцовских и решил пообщаться. Да уму-разуму отрока поучить. Ибо тот не купец и не гоже ему с ними такую дружбу водить…

Андрейка не стал оправдываться. Просто внимательно посмотрел на Петра и спросил:

– У тебя дело какое есть?

Тот от такого заявления аж дар речи потерял. Ну не так должен был вести себя пацанёнок, которого застукали на горячем.

И тут за спиной Андрейки вышли люди купца и потащили закупленные им товары в лодку.

– Это что? – удивился служилый.

– Так нанял я Андрейку, – улыбнувшись, произнёс Агафон со всем почтением как к себе, так и к собеседнику. – Вот – собрал товар, а он повезёт.

– А денег чего столько дал? – кивнув на кошель парня, спросил служилый.

– Так довезёт в целости и сохранности. Ведь слово служилого человека нерушимо.

– Так и есть, – нехотя кивнул этот человек.

А потом начал звать к себе Андрейку послужильцем. Всё лучше, чем на купца работать. И что сделку эту поможет закрыть. И вообще прислуживать купцу – урон чести.

– Я сам это решу, – твёрдо, но без вызова произнёс наш герой. – А тебе благодарствую за заботу. Да только не вижу я урона чести в труде ратном. Татей ныне много на дорогах. Отчего их не погонять?

– Мал ты ещё татей гонять. – буркнул Пётр. – Аль не понимаешь, что Агафонка тебе помогает не просто так?

– Все люди держатся своего ума, – пожал плечами Андрейка, прозрачно намекая на то, что и Пётр тоже не просто так желает ему помочь.

К слову сказать, он пока не мог понять – ради чего ребята стараются. Ну вот возьмут они Андрейку послужильцем. И что им с того? На хлеб они это разве намажут? И ведь предлагают так настойчиво. В такой массовый альтруизм он не верил. Так что чем больше они предлагали, тем сильнее напрягался.

Так или иначе – Андрейка отбрехался и, поблагодарив за помощь, отправился дальше. Осмотрел лодку. Оставил рядом с ней сидеть Устинку с Егоркой при топорах на поясе. А сам, немного помедлив, собираясь с духом, да и пошёл к отцу Афанасию.

– Доброго утречка, отче, – поклонился наш герой с порога.

– Доброго и тебе, – кивнул священник. – Думал уже, что не зайдёшь.

– Как я мог, отче? И пожертвовать на храм надлежит, ежели по совести. И за упокой души бати моего помолиться. Да за советом к тебе обратиться.

Афанасий благодушно кивнул.

И Андрейка, сняв с пояса кошелёк малый, протянул его священнику.

– Здесь рубль. Прими, не побрезгуй.

– Рубль? Но отколь он у тебя?

– Батя мой, когда из походов приходил, иной раз кое-что из взятого на саблю прятал. Мало ли беда какая нагрянет. Вот я одну такую ухоронку и нашёл.

– Оттого и в послужильцы не шёл?

– Да, отче. Хотел поначалу проверить. Верно ли я помню.

– А что там было?

– Туесок малый с краской доброй. Ляпис-лазурь зовётся. Её там совсем немного лежало. Едва на икону.

– Ох… – выдохнул священник. – А чего… – он хотел спросить, но остановился, найдя сам ответ в своей голове. – И в какую цену ты Агафону ляпис-лазурь отдал?

– Восемнадцать рублей за две десятые части от гривенки.

– СКОЛЬКО?! Да он, мироед, совсем оскотинился от жадности своей!

– Отче, я ведаю, что красная цена ей полторы сотни рублей или даже больше. Но кто мне даст такие деньги в Туле? Особенно после разорения города.

– Сын мой. Если вдруг ты ещё найдёшь подобную краску – приноси её мне, – вкрадчиво произнёс святой отец… вроде бы и по-доброму, но отчего-то парню показалось, будто ему только что сообщили ультиматум.

– Тебе? – удивился Андрейка.

– Мать Церковь даст тебе больше за неё, чем этот христопродавец, – скрипнул зубами Афанасий, сохраняя с трудом некое подобие благодушие, сквозь которое проступал совсем другой человек. Жёсткий и решительный.

– Конечно, отче. Ежели бы я знал, что Матери Церкви она надобна, то сразу бы пошёл к тебе.

– Хорошо, – кивнул отец Афанасий и собрался было уже идти, но Андрейка скороговоркой выдал:

– Отче, я посоветоваться хотел с тобой. Меня пугает, каким взглядом Агафон на меня посматривал. Словно злодейство какое удумал. Я ведь в поместье поеду. При мне всего два холопа будет. А ну как решит возвернуть свои деньги?

– Я с Агафоном поговорю, – серьёзно произнёс священник.

– Благодарю тебя, отче, – поклонился Андрейка со всем почтением. – Только ты, отче, молю, не сказывай никому про краску. А то ведь с меня спрос будет. А не с батюшки моего покойного, – произнёс наш герой и добавил, перекрестившись: – Царствие ему небесное.

– Хорошо… – кивнул священник в явном нетерпении.

На этом их разговор и закончился. Отцу Афанасию стало резко не до Андрейки. Он не на шутку распереживался по поводу краски, которая могла уйти куда-то на сторону. Что было бы крайне нежелательно…