Текст книги "Герой нашего времени"

В «Герое нашего времени» глухо упоминается какая-то петербургская история, вынудившая Печорина уехать на Кавказ, но нет данных, что это развязка конфликта, намеченного в «Княгине Лиговской». В черновиках «Героя» Печорин говорит о «страшной истории дуэли», в которой он участвовал. Борис Эйхенбаум полагает, что причины отъезда были политическими и Печорин мог быть связан с декабристами (потому-то «автор-издатель», имея в своем распоряжении целую тетрадь с описанием печоринского прошлого, отказывается до поры до времени ее публиковать){22}22
  Эйхенбаум Б. М. Указ. соч. C. 254–265.


[Закрыть]. В любом случае в «Княгине Лиговской» нет и следа всей этой тайной биографии.

Дело, в конце концов, и просто в том, что «Княгиня Лиговская» и «Герой нашего времени» – очень разные произведения. По выражению Эйхенбаума, русская проза 1830-х проводит «черновую» работу, подготавливающую появление настоящего русского романа. В отношении стиля «Княгиня Лиговская» испытывает сильное гоголевское влияние, а ее светское содержание связано с такими текстами, как повести Бестужева-Марлинского и Одоевского, примиряющие романтический подход к реальности с нравоописательностью, в которой уже больше предвестия натуральной школы, чем влияния европейской прозы XVIII века. Прекратив движение в этом русле, Лермонтов совершает рывок вперед и создает новаторский текст на излете романтической традиции – эксперимент «Героя нашего времени» с романной формой и углубление романтического героя настолько убедительны, что порождают целый шлейф подражаний, хотя, казалось бы, эпоха романтизма уже позади.

Вместе с тем считать «Княгиню Лиговскую» совершенно неудачным опытом – несправедливость: одна только сцена объяснения Печорина с оскорбленным им бедным и гордым чиновником Красинским вполне стоит Достоевского. Некоторые черты и мысли Красинского Лермонтов передаст Печорину из «Героя нашего времени».

ЧЕМ ТАК РАЗОЧАРОВАН ПЕЧОРИН?

Если верить самому Печорину, причины его состояния нужно искать в его ранней молодости и даже детстве. Он исповедуется сначала Максиму Максимычу, а затем княжне Мери, жалуясь одному на пресыщенность светскими удовольствиями, женской любовью, военными опасностями, другой – на трагическое непонимание, которое он всю жизнь встречал от людей. «К печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать» – так говорит Печорин в изложении Максима Максимыча. Перед нами типично байроническая биография и рецепт от скуки: они умещаются, например, в канву «Паломничества Чайльд-Гарольда». Но в разочаровании Печорина усматривают не только «моду скучать», которую завели англичане. Разумеется, байроническая хандра и отверженность импонировали Печорину, хорошо знавшему Байрона. В советском и российском литературоведении есть традиция считать поведение лермонтовского героя следствием апатии, охватившей общество после провала восстания декабристов, в «ужасные» годы, как называл их Герцен{23}23
  Гуревич А. М. Динамика реализма (в русской литературе XIX в.): Пособие для учителя. – М.: Гардарика, 1995. C. 34; Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. – Л.: Худ. лит., 1940. С. 162.


[Закрыть]. В этом есть доля истины: еще Герцен возводил идеи Лермонтова к декабризму, а историческая травма – характерное оправдание для «болезней века» (так и у Мюссе герой «Исповеди сына века» ссылается на раны 1793 и 1814 годов). Но Печорина даже меньше, чем Евгения Онегина, волнуют идеалы свободы: он противопоставляет себя в том числе и обществу, в котором эти идеалы могут быть востребованы. Эти идеалы, безусловно, были важны для Лермонтова – и, может быть, здесь кроется причина сходства между автором и героем: Лермонтов сообщает Печорину свои чувства, свое ощущение безвыходности, но не дает ему своей мотивации. Возможно, чтобы компенсировать это, он придает портрету Печорина контрастные, противоречивые черты: «В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность», но на «бледном, благородном лбу» можно при усилии заметить «следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства». Глаза Печорина «не смеялись, когда он смеялся», а его тело, «не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными», может в минуту отдыха «изобразить какую-то нервическую слабость». Столь контрастный облик, согласно представлениям XIX века о физиогномике[15]15
  Определение личности человека, его физического и душевного здоровья по чертам лица. Сегодня физиогномика считается псевдонаучной дисциплиной.


[Закрыть], обличает и противоречия в характере героя. Действительно, читая «Журнал Печорина», мы можем видеть постоянные смены его настроения, перемежаемые опытами глубокого самоанализа.

ПОЧЕМУ ПЕЧОРИНА НАЗЫВАЮТ ЛИШНИМ ЧЕЛОВЕКОМ?

«Лишними людьми» называют персонажей, которые не встраиваются в социум в силу своей исключительности: среда не способна найти им применение. Печорина, наряду с Онегиным, считают родоначальником «лишних людей» в русской литературе. В толковании традиционного советского литературоведения Печорин не может раскрыть свой общественный потенциал и оттого занят интригами, игрой, соблазнением женщин. Эта точка зрения существовала и до Октябрьской революции. Так, в 1914 году Овсянико-Куликовский пишет о Печорине: «Как многие эгоцентрические натуры, он – человек с ярко выраженным и очень активным социальным инстинктом. Ему, для уравновешивания его гипертрофированного “я”, потребны живые связи с людьми, с обществом, и всего лучше удовлетворила бы этой потребности живая и осмысленная общественная деятельность, для которой у него имеются все данные: практический ум, боевой темперамент, сильный характер, умение подчинять людей своей воле, наконец, честолюбие. Но условия и дух времени не благоприятствовали сколько-нибудь широкой и независимой общественной деятельности. Печорин поневоле остался не у дел, откуда его вечная неудовлетворенность, тоска и скука»{24}24
  Овсянико-Куликовский Д. Н. Указ. соч. C. 78.


[Закрыть].

Возможна и другая трактовка, скорее экзистенциального, а не социального характера. «У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку», – говорит о себе Печорин. Здесь легко узнать характеристику другого типажа русской литературы – «подпольного человека» Достоевского, живущего за счет негативного самоутверждения. Психологизм лермонтовской прозы – именно в понимании возможности подобного характера, глубоко индивидуалистичного, фрустрированного впечатлениями детства. Печорина, в конце концов, можно считать «лишним» в позитивном смысле: ни один другой герой романа не способен к такому «напряженному самоуглублению» и «исключительной крепости субъективной памяти»{25}25
  Там же. С. 83.


[Закрыть]. «Я глупо создан: ничего не забываю», – говорит Печорин; это свойство, в свою очередь, роднит его если не с Лермонтовым, то с писателем вообще – с человеком, способным изобрести и организовать мир, вложив в него собственный опыт. Несмотря на то что Печорин, как предполагает Лермонтов, портрет типичного человека своего поколения, собравший в себе все пороки времени, на самом деле он уникален – и именно поэтому привлекателен.

ПОХОЖ ЛИ ГРУШНИЦКИЙ НА ПЕЧОРИНА?

Время действия «Героя нашего времени» – пик увлечения романтическим искусством и романтическими штампами в русском аристократическом обществе. Эмоциональный шлейф от этого увлечения растянется еще на долгие десятилетия, но конец 1830-х – то время, когда романтизм, в литературе уже проблематизированный и даже преодоленный (в первую очередь усилиями Пушкина), «идет в народ». Отсюда и эпигонское, демонстративное поведение Грушницкого (например, его преувеличенная и пошлая куртуазность). Печорин ощущает, что Грушницкий – карикатура на того человека, каким является он сам: Грушницкий «важно драпируется в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания», что «нравится романтическим провинциалкам» (последнее высказывание – камень и в огород самого Печорина); он «занимался целую жизнь одним собою». «Пышные» слова имеются в запасе и у Печорина, но он не произносит их перед другими, доверяя их только своему дневнику», – замечает Овсянико-Куликовский{26}26
  Там же. С. 94.


[Закрыть]. Вполне возможно, что Грушницкий раздражает Печорина не только тем, что он обезьянничает его поведение, но и тем, что он утрирует и выставляет напоказ его неприглядные стороны, становясь, таким образом, не карикатурой, а скорее кривым зеркалом. Если предполагать в «Герое нашего времени» нравоучительный компонент, то фигура Грушницкого гораздо сильнее, чем фигура Печорина, обличает типовой романтический образ жизни. Следующая в русской литературе итерация сниженной романтической фигуры – Адуев-младший из «Обыкновенной истории» Гончарова{27}27
  Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. О литературном герое. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. C. 130.


[Закрыть]; впрочем, стоит учесть амбивалентное отношение Гончарова к своему персонажу. Как мы сейчас увидим, неоднозначен в глазах автора и Грушницкий.

Разумеется, Лермонтов подчеркивает разницу между Печориным и Грушницким – вплоть до мелочей. Например, важный для романа мотив звезд появляется в «Княжне Мери» только дважды: Грушницкий, произведенный в офицеры, называет звездочки на эполетах «путеводительными звездочками», Печорин же перед дуэлью с Грушницким волнуется, что его звезда «наконец ему изменит». «Простое сопоставление этих восклицаний убедительней всякого комментария рисует характеры героев и отношение к ним автора, – пишет филолог Анна Журавлева. – У обоих высокий мотив звезд возникает как бы по сходному бытовому поводу. Но у Грушницкого – “путеводительная звездочка” карьеры, у Печорина – “звезда судьбы”»{28}28
  Журавлева А. И. Указ. соч. C. 203.


[Закрыть].

Вместе с тем момент экзистенции, предельного, предсмертного состояния высвечивает в Грушницком глубину, которую Печорин, ставящий своего соперника в патовую ситуацию, не мог раньше в нем заподозрить. Грушницкий отказывается продолжать нечестную игру, предлагаемую ему гусарским капитаном, и жертвует собой, – возможно, чтобы искупить ранее совершенную подлость. Петр Вайль и Александр Генис пишут: «Грушницкий… перед смертью выкрикивает слова, которые никак не соответствуют дуэльному кодексу: “Стреляйте!.. Я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла”. Это пронзительное признание совсем из другого романа. Быть может, из того, который еще так нескоро напишет Достоевский. Жалкий паяц Грушницкий в последнюю секунду вдруг срывает маску, навязанную ему печоринским сценарием»{29}29
  Вайль П. Л., Генис А. А. Указ. соч. C. 116.


[Закрыть]. Примечательно, что в 1841 году знакомая Лермонтова Эмилия Шан-Гирей, которую Лермонтов «находил особенное удовольствие» дразнить, возвращает ему угрозу Грушницкого: «…я вспылила и сказала, что ежели б я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор»{30}30
  Щеголев П. Е. Указ. соч. C. 192.


[Закрыть]. Примечательно, наконец, что, высмеивая и убивая Грушницкого, Лермонтов выводит из-под удара Печорина. Жизненная цель Грушницкого – сделаться героем романа – действительно сбывается, когда Грушницкий попадает в записки Печорина и в роман Лермонтова. Но Печорин, острящий по этому поводу, тем самым отвергает возможные обвинения в литературности{31}31
  Эйхенбаум Б. М. Указ. соч. C. 268.


[Закрыть]: он – живой человек, а не какой-то там герой романа.

ПОЧЕМУ ПЕЧОРИН ТАК НРАВИТСЯ ЖЕНЩИНАМ?

Когда героине романа Йена Флеминга «Из России с любовью», русской шпионке Татьяне Романовой, нужно придумать легенду о том, почему она якобы влюбилась в Джеймса Бонда (по-настоящему она влюбится в него уже потом), она скажет, что он напоминает ей Печорина. «Он любил играть в карты и только и делал, что ввязывался в драки» – так характеризует Печорина с чужих слов начальник Бонда. Репутация опасного мужчины, конечно, благоприятствует интересу противоположного пола, тем более если к ней добавляется физическая красота. «Он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским» – так «автор-издатель» заканчивает портрет Печорина. «Печориным просто нельзя не восхищаться – он слишком красив, изящен, остроумен», – считают Вайль и Генис; в результате этого восхищения «поколения школьников приходят к выводу – умный негодяй лучше добропорядочного дурака»{32}32
  Вайль П. Л., Генис А. А. Указ. соч. C. 115.


[Закрыть].

«Негодяйство» Печорина проявляется в первую очередь в том, как он ведет себя с женщинами. Это касается не столько «Бэлы», сколько «Княжны Мери», где он следует пушкинской максиме «Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей» и выступает в роли знатока женщин («Нет ничего парадоксальнее женского ума: женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами»). Он раздражает и одновременно интригует княжну Мери, затем раскрывает ей душу в исповеди – будто бы искренней по содержанию, но произнесенной с расчетом (Печорин говорит, «приняв глубоко тронутый вид») – и добивается признания в любви. Эта игра с наивной княжной – вполне романтического свойства: Печорин становится «светским вариантом Демона», «сея зло без наслажденья»{33}33
  Эткинд Е. Г. Указ. соч. C. 105.


[Закрыть]. Он упивается произведенным эффектом: «Все заметили эту необыкновенную веселость. И княгиня внутренно радовалась, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!.. А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия».

Современный психолог мог бы найти в Печорине черты перверзного нарциссиста: человека, идеализирующего самого себя и испытывающего потребность подчинять других своей воле. Такой человек запутывает и изматывает своего партнера, который не в силах с ним расстаться. Он создает вокруг себя своего рода психологическое силовое поле и уверен в своей неотразимости – вспомним, как легко Печорин покупается на трюк, который проделывает с ним контрабандистка в «Тамани» (хотя и принимает меры предосторожности). Сложная личность Печорина не ограничивается этими чертами (перверзные нарциссисты, как правило, выбирают одну жертву на долгое время). Во многих других отношениях он благороден, а в своих неблаговидных поступках отдает себе отчет. Ему трудно понять, почему его любит Вера, которая одна поняла его до конца, со всеми пороками и слабостями. Вера меж тем любит его «просто так» – и это единственная необъяснимая и подлинная любовь в романе.

НАСКОЛЬКО САМОСТОЯТЕЛЬНЫ ЖЕНЩИНЫ У ЛЕРМОНТОВА?

«Вообще женские образы не удавались Лермонтову. Мери – типичная барышня из романов, напрочь лишенная индивидуальных черт, если не считать ее “бархатных” глаз, которые, впрочем, к концу романа забываются. Вера совсем уже придуманная со столь же придуманной родинкой на щеке; Бэла – восточная красавица с коробки рахат-лукума» – так, в обычной своей манере, аттестует героинь романа Набоков. Вера не нравилась и Белинскому: «Лицо Веры особенно неуловимо и неопределенно. Это скорее сатира на женщину, чем женщина. Только что начинаете вы ею заинтересовываться и очаровываться, как автор тотчас же и разрушает ваше участие и очарование какою-нибудь совершенно произвольною выходкою».

Эта «произвольная выходка» – знаменательная проговорка: Белинский не готов видеть в «произволе» женщины сознательное решение автора. Между тем Вера – самая «субъектная» героиня Лермонтова. Именно она «ведет» во взаимоотношениях с Печориным, именно она помогает запуститься интриге с Мери, наконец, именно она – одна из всех – поняла Печорина «совершенно, со всеми… слабостями, дурными страстями». Вера жертвует собой, надеясь, что Печорин когда-нибудь поймет, что ее любовь к нему «не зависела ни от каких условий»; потеряв Веру, Печорин выходит из себя, почти сходит с ума, моментально расстается со своим блестящим хладнокровием.

Другие женщины в «Герое нашего времени» гораздо «объектнее». Исследовательница Жеанн Гайт называет героиню, которую отвергает «лишний человек» в романтическом произведении, «обязательной женщиной»: она непременно присутствует возле героя и определяет его качества. В таком случае Бэла и Мери необходимы сюжету, чтобы показать неспособность Печорина к любви и верности{34}34
  Kahn A., Lipovetsky M., Reyfman I., Sandler S. Op. cit. P. 476–477.


[Закрыть]. «Я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. ‹…› Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!..» – хвалится Печорин; «не стараясь» – это, положим, неправда, но отношение героя к женщинам из этих фраз ясно. Посмотрим, как оно реализуется.

Описание Бэлы входит в «полный стандартный набор»{35}35
  Вайль П. Л., Генис А. А. Указ. соч. C. 112.


[Закрыть] романтических штампов о Кавказе: перед нами «высокая, тоненькая» дикарка, чьи «глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали нам в душу». Нельзя сказать, что Бэла совершенно пассивна: она сама пропевает Печорину нечто «вроде комплимента»; в минуту гордости и гнева на Печорина она вспоминает: «Я не раба его – я княжеская дочь!..»; она готова мстить за отца. «И в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!» – думает Максим Максимыч – единственный человек, чьими глазами мы видим Бэлу. «Мы не знаем, как воспринимают Бэлу Азамат или Печорин… – напоминает Александр Архангельский, – мы не допущены в ее внутренний мир и можем лишь догадываться о глубине ее радости и силе ее страдания». Характерно, что единственный раз, когда покоренная Бэла совершает нечто по собственной воле, – ослушавшись Печорина, выходит из крепости, – заканчивается ее гибелью.

Впрочем, если бы Бэла не ослушалась, то погибла бы все равно, окончательно наскучив Печорину, который ее так добивался. Сегодня уговоры Печорина могли бы войти в феминистский учебник как примеры виктимблейминга[16]16
  От англ. victim – «жертва» и blame – «обвинять». Под виктимблеймингом понимают ситуацию, когда ответственность за насилие, физическое или психологическое, возлагается не на насильника, а на жертву.


[Закрыть] и газлайтинга[17]17
  Психологическое манипулирование, призванное заставить жертву сомневаться в собственной адекватности. Происхождение термина связано с голливудским фильмом «Газовый свет» (1944), в котором изображен этот вид психологического насилия.


[Закрыть]: «…Ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею, – отчего же только мучишь меня? ‹…› Поверь мне, Аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью? ‹…› …я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру»; наконец, он предлагает ей свободу, но в то же время сообщает, что едет подставить себя под пулю или удар шашки. Бедной Бэле ничего не остается, кроме как сдаться.

Так же объективируется поначалу и княжна Мери («Если бы можно было слить Бэлу и Мери в одно лицо: вот был бы идеал женщины!» – восклицает критик Шевырев). Замечания Печорина о ней циничны – даже пустой Грушницкий замечает: «Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади». Ничего необычного в этом нет: Печорин и в «Тамани» заявляет, что «порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело». Еще циничнее та игра, которую он ведет с Мери. Но когда эта игра подходит к финалу, Мери удается перерасти назначенную ей роль:

– …Видите ли, я перед вами низок… Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?

Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.

– Я вас ненавижу… – сказала она.

А вот в «Тамани» уверенность Печорина в том, что ему покорится любая женщина, играет с ним злую шутку. Печорин не просто уверен в своей победе – он и странности в поведении контрабандистки, которые могли бы внушить ему сомнения, трактует в духе романтической литературы: «дикая» девушка кажется ему то Ундиной из баллады Жуковского, то гетевской Миньоной. Крах любовного приключения подан, как обычно у Лермонтова, иронически, но кажется, что эта ирония маскирует здесь разочарование.

ЗАЧЕМ В РОМАНЕ МАКСИМ МАКСИМЫЧ?

Обыгрывая штамп «лишний человек», мы можем прийти к выводу, что на самом деле такого названия в романе заслуживает Максим Максимыч. Его последовательно игнорируют: умирающая Бэла не вспоминает о нем перед смертью, и это ему досадно; Печорин, встретившись с ним снова, обижает его грубостью и холодностью. Он отсутствует в активном движении сюжета почти так же, как «автор-издатель» романа, который сознательно (но не полностью) устраняется из текста.

Но, как и «автор-издатель», «маленький» и «лишний» человек Максим Максимыч на самом деле важнейший элемент в системе персонажей. Именно он запускает механизм повествования и играет не последнюю роль в судьбе героев (рассказывает Печорину о разговоре Казбича с Азаматом, ведет Бэлу прогуляться на вал, где ее увидит Казбич). Более того, в его руках в какой-то момент оказывается судьба всей истории Печорина: обиженный встречей, он готов пустить печоринские рукописи на патроны.

И сторонники, и противники Лермонтова отмечали, что Максим Максимыч – исключительно удачный образ. Белинский писал о «типе старого кавказского служаки, закаленного в опасностях, трудах и битвах, которого лицо так же загорело и сурово, как манеры простоваты и грубы, но у которого чудесная душа, золотое сердце» и говорил, что этот тип – «чисто русский, который художественным достоинством создания напоминает оригинальнейшие из характеров в романах Вальтера Скотта и Купера, но который, по своей новости, самобытности и чисто русскому духу, не походит ни на один из них»; свою апологию критик завершает пожеланием читателю «поболее встретить на пути вашей жизни Максимов Максимычей». Критики отмечали сходство Максима Максимыча с одним из первых «маленьких людей» в русской литературе – Самсоном Выриным из «Станционного смотрителя»; читательская симпатия к Вырину переносится и на лермонтовского штабс-капитана.

Но помимо сюжетной и типологической у Максима Максимыча есть еще две важные функции. Во-первых, он – основной источник этнографических сведений в «Бэле». Он понимает языки горских народов и прекрасно знает их обычаи и нравы, хотя и толкует их с позиции снисходительного европейца, вплоть до «Ужасные бестии эти азиаты!». Его опыт «старого кавказца», в котором Лермонтов обобщил собственные наблюдения и знания старших товарищей по службе, гарантирует достоверность сведений – при этом Лермонтов, конечно, осознает колониальную оптику своего персонажа, заставляя его произносить сентенции вроде: «Из крепости видны были те же горы, что из аула, – а этим дикарям больше ничего не надобно». Во-вторых, Максим Максимыч, как и доктор Вернер, в системе персонажей «Героя нашего времени» служит противовесом фигуре Печорина; явно ощутимая авторская симпатия к обоим персонажам (сообщенная Печорину и безымянному рассказчику) означает не только то, что они добрые и честные люди, но и то, что они необходимы сюжету, гармонизируют его. «Для того и введен в повествование этот персонаж, чтобы на его фоне сложное, путаное, но масштабное “печоринское” начало проступило особенно ярко», – замечает Александр Архангельский{36}36
  Архангельский А. Н. Указ. соч. C. 362.


[Закрыть].

В ЧЕМ СУТЬ СПОРА ПЕЧОРИНА С ВУЛИЧЕМ О ПРЕДОПРЕДЕЛЕНИИ?

Мотив судьбы так или иначе появляется во всех частях «Героя нашего времени». В «Фаталисте» вопрос о том, предначертана ли каждому его судьба, ставится с «финальной остротой»{37}37
  Там же. C. 359.


[Закрыть]. Пари Печорина с Вуличем состоит в следующем: Вулич утверждает, что предопределение существует, Печорин – что нет; Вулич подносит пистолет к виску и нажимает на курок: пистолет дает осечку – значит, Вуличу не суждено умереть в этот раз, и он мог спокойно испытать судьбу. Легко заметить, что у этого пари странные условия: если бы пистолет выстрелил, можно было бы сказать, что так и должно было произойти и Вулич угадал свой роковой миг. Дело осложняется тем, что Печорин, ставящий против предопределения, на самом деле в него тайно верит: он видит, что на лице Вулича лежит печать смерти, «странный отпечаток неизбежной судьбы». Таким образом, предлагая Вуличу пари, он фактически готов стать инструментом этой судьбы и принести своему сопернику смерть.

Эта сложная игра с судьбой – очередное подтверждение двойственности героя. В Вуличе он впервые встречает ровню себе: человека бесстрашного и демоничного. Как и пародийный Грушницкий, этот двойник должен быть устранен, а его смерть должна подтвердить способность Печорина знать все наперед. Спасение Вулича поражает его, он начинает верить в предопределение осознанно, хотя вся его скептическая философия этому противится:

…Мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. ‹…› А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению…

Мысль о предопределении неприятна Печорину и с прагматической точки зрения: ведь он «всегда смелее идет вперед, когда не знает, что его ожидает». Вскоре после пари Вулич действительно гибнет от руки пьяного казака – и Печорин поражен таким неожиданным разрешением спора о предопределении: Вулич, думавший, что должен жить, на самом деле должен был умереть. После этого Печорин рискует жизнью, помогая схватить убийцу Вулича. У этого поступка опять-таки двойная мотивировка: с одной стороны, Печорин решает так же, как Вулич, испытать судьбу – и превзойти своего двойника, остаться живым там, где Вулич погиб. С другой стороны, он помогает совершиться возмездию – и тем самым отдает убитому дань уважения.

МОЖНО ЛИ СЧИТАТЬ «ГЕРОЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» КОЛОНИАЛЬНЫМ РОМАНОМ?

Колониальный роман, рождающийся внутри романтизма, тесно связан с приключенческим жанром. В одних случаях он предполагает цивилизаторское, эксплуататорское, высокомерное отношение героя-европейца к коренному населению; вероятно, самый известный текст такого рода – «Копи царя Соломона» Генри Хаггарда (1885). В других случаях представитель цивилизации заводит с «аборигенами» дружбу, участвует в их приключениях, даже становится на их сторону; в качестве примеров можно назвать знакомые Лермонтову романы Фенимора Купера. Оба типа романа строятся на мифах – об «ужасном дикаре» и о «благородном дикаре». «Героя нашего времени» трудно отнести к одному из этих типов. К примеру, цивилизаторская снисходительность Максима Максимыча к «азиатам» и «татарам» оттеняется иронической характеристикой самого Максима Максимыча, а «автор-издатель» разделяет штампы о кавказцах довольно пассивно: характерно, что, попав в саклю, полную бедных путников, он называет их «жалкими людьми», а Максим Максимыч – «преглупым народом».

Русский «кавказский текст» первой половины XIX века отвечает романтическому, восходящему к Шеллингу требованию национального содержания для литературы. У национальной литературы должно быть и свое экзотическое; естественным образом для Лермонтова, вслед за Пушкиным и Марлинским, экзотическим полигоном становится Кавказ. Экзотика здесь важнее достоверной этнографии – уже в 1851 году журнал «Современник» оглядывался на русскую романтическую прозу со словами: «Недостаток фактических сведений обыкновенно пополнялся красотами цветистого слога, сделавшегося до того неизбежным в кавказских повестях, что одно время кавказская повесть и высокий слог были синонимами в русской литературе»{38}38
  Виноградов В. В. Указ. соч. С. 565.


[Закрыть]. По замечанию Виктора Виноградова, «кавказский» лексикон Максима Максимыча «не выходит за пределы наиболее характерных бытовых названий и формул: мирнóй князь… кунак, кунацкая; джигитовка… сакля, духанщица, бешмет, гяур, калым»; и это притом, что Максим Максимыч – пограничный персонаж, который то «становится на точку зрения туземцев, то, напротив, переводит тамошние понятия и обозначения на язык русского человека»{39}39
  Там же. С. 572.


[Закрыть]. Этнонимы у Лермонтова условны – неразличение между черкесами, чеченцами, «татарами» задает головную боль комментаторам Лермонтова{40}40
  Дурылин С. Н. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Комментарии. – М.: Учпедгиз, 1940.


[Закрыть]. Неосознанное пренебрежение видно и в речах Печорина, который называет Бэлу пери, то есть персонажем персидской демонологии, не имеющим отношения к Кавказу.

Пятигорск. Середина XIX века[18]18
  Пятигорск. Середина XIX века. Переславский музей-заповедник.


[Закрыть]

В описаниях Кавказа у Лермонтова много двойственности. С одной стороны, он с удивительным искусством говорит о горных вершинах, речках, ущельях; превосходный знаток Кавказа, он явно передает собственное восхищение кавказской природой. Его описания разительно, иногда почти дословно совпадают с пушкинским «Путешествием в Арзрум», но гораздо красочнее, насыщенней; те же впечатления отразились в «Демоне» и «Мцыри». С другой стороны, он способен, снижая регистр, вспомнить «чугунный чайник – единственную отраду мою в путешествиях» или даже, будто боясь быть принятым за Марлинского, демонстративно отказаться следовать жанру: «Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет». Вся эта двойственность – признак неустоявшегося отношения Лермонтова к кавказскому экзотизму и романтической мифологии. Чтобы снять эту проблему, он, как всегда, прибегнет к иронии – так появится «Тамань», где, по словам Бориса Эйхенбаума, «снимается налет наивного “руссоизма”»{41}41
  Эйхенбаум Б. М. Указ. соч. C. 279.


[Закрыть]. Если покорение женщины для Печорина некоторым образом параллельно покорению Кавказа, то в «Тамани» погоня за очередной «дикаркой» оканчивается комической катастрофой.

КАК СВЯЗАН «ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» С «ЕВГЕНИЕМ ОНЕГИНЫМ»?

Первое сходство героев Пушкина и Лермонтова видно на самом внешнем уровне: обе фамилии, Онегин и Печорин, не существовали в реальности и происходят от названий рек – Онеги и Печоры. Отталкиваясь от этого, Белинский писал, что «несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою»: Печорин – «это Онегин нашего времени». Характерно, что в черновиках «Княгини Лиговской» Лермонтов один раз по ошибке называет своего Печорина Евгением. Очевидны и сюжетные параллели: любовь княжны Мери к Печорину, в которой она признается сама, напоминает нам о признании Татьяны Онегину; дуэль с Грушницким – младшим другом Печорина – вторит дуэли Онегина с Ленским даже в мотивировке: Онегин, чтобы позлить Ленского, танцует с Ольгой; Печорину скучно, и он разыгрывает с Грушницким комедию для собственного увеселения. В фигуре Грушницкого, эталонного «вульгарного романтика», очень многое сходно с Ленским:

Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение: они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. ‹…› Его цель – сделаться героем романа.

‹…› …я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать!.. Ваша чистая душа содрогнется!.. Да и к чему?.. Что я для вас! – Поймете ли вы меня?» – и так далее.

Все это, не правда ли, напоминает «темные и вялые» вирши Ленского, в которых Пушкин пародирует ходовой поэтический романтизм, и его чрезмерную аффектацию в личных отношениях (впоследствии эти излияния хорошенькой соседке спародирует Гончаров в «Обыкновенной истории»). Слово «пародия» здесь повторяется не напрасно: сама «Княжна Мери» находится с «Евгением Онегиным» в отчасти пародических отношениях{42}42
  Святополк-Мирский Д. П. История русской литературы. – Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2014. C. 253.


[Закрыть], которые не отменяют лермонтовского восхищения Пушкиным. Чтобы осознать это, посмотрим на то, чем герои Лермонтова отличаются от пушкинских. В их психологических портретах есть двойственность, некое подчеркнутое темное начало. Возвращаясь к гидронимическому сходству, можно вспомнить замечание Бориса Эйхенбаума: «Онега течет ровно, в одном направлении к морю; русло Печоры изменчиво, витиевато, это бурная горная река»{43}43
  Эйхенбаум Б. М. Указ. соч. C. 235.


[Закрыть]. Ленский, конечно, не способен на подлость в духе Грушницкого, который сначала распускает о Печорине и об отвергнувшей его Мери грязные сплетни, а затем хочет одурачить Печорина, по совету товарища не зарядив его пистолет. То же и с Печориным: как пишет филолог Сергей Кормилов, «невозможно вообразить Онегина на балконе чужого дома подглядывающим в окно Татьяны, а Печорин, выбираясь таким путем от Веры, чужой жены, удовлетворяет свое любопытство, заглянув в комнату Мери»{44}44
  Кормилов С. И. М. Ю. Лермонтов // Русская литература XIX – XX веков: В 2 т. Т. 1. – М.: Изд-во Московского университета, 2001. С. 166.


[Закрыть]. Смена взглядов на персонажа тоже отличает Печорина от предшественника: Печорин показан нам с точки зрения Максима Максимыча, повествователя и, наконец, своей собственной. Таким образом, в каком-то смысле мы узнаем Печорина гораздо ближе, чем Онегина{45}45
  Kahn A., Lipovetsky M., Reyfman I., Sandler S. Op. cit. P. 463.


[Закрыть], притом что нам почти ничего не известно о его прошлом: кто его воспитывал, где он рос, почему уехал на Кавказ.