Текст книги "Гуляния с Чеширским котом"

Михаил Любимов
Гуляния с Чеширским котом. Мемуар-эссе об английской душе

© ООО «Торгово-издательский дом «Амфора», 2015

Посвящение Саше

Только на первый, поверхностный взгляд, дорогой мой сын, гуляние с котом кажется простым занятием. Во-первых, постоянно нужно проявлять бдительность, чтобы не наступить коту на лапку или, не дай бог, на хвост. И совсем беда, если рядом вдруг оказывается собака: ошалевший от ужаса кот мчится прочь со скоростью света и легко забирается на самое высокое дерево. (Сколько раз мне приходилось вызывать пожарную машину, чтобы его оттуда снять!). Во-вторых, коты чрезвычайно наблюдательны, преисполнены чувства собственного достоинства и благородства и, главное, умны и совершенно не переносят глупости, которые, словно хлопья снега, постоянно сыплются из человеческих уст. Таким образом, приходится следить не только за своими ногами и чужими псами, но и за языком и даже за собственными мыслями, которые, между прочим, коты читают на расстоянии.

Волею судьбы ты рожден в Майл-Энде, когда-то самом нищем квартале трущобного Ист-Энда, где черпали свое вдохновение классики марксизма, волею той же судьбы тебе довелось участвовать в низвержении системы, построенной на этом учении и доведенной дураками до абсурда. Разве я думал о таких драматических переменах в нашей стране, читая тебе в детстве «Алису» и демонстрируя улыбающегося Чеширского кота в исполнении художника Джона Тэнниела?

Что делать! Утешает, что и Англия тоже серьезно изменилась, Время мощно и беспощадно прошлось по Британской империи, совсем другими стали леди и джентльмены, и даже твой Ист-Энд с нищими лачугами постепенно превращается в модный, процветающий район. Кто знает? – глядишь, через несколько десятков лет туда переселятся парламент и даже сами Ее или Его Величества, которым станет невмоготу функционировать в Букингемском дворце, почти в самом центре загазованного Уэст-Энда.

Гуляя с Чеширским котом, я размышлял (стараясь не выглядеть слишком безмозглым) о разных превратностях быстротечной жизни, нашей и английской, предавался сладким воспоминаниям молодости и жутко боялся выглядеть как лорд Честерфилд, замучивший своего сына занудными назиданиями.

Так прими же этот опус как дань твоему первому крику, твоим первым шагам по земле, а заодно и нашим с мамой счастливым дням в свободном и суровом Альбионе.

– Там кто-то идет! – сказала она наконец. – Только очень медленно. И как-то странно!

(Гонец прыгал то на одной ножке, то на другой, а то извивался ужом, раскинув руки как крылья.)

– А-а! – сказал Король. – Это Англосаксонский Гонец со своими англосаксонскими позами. Он всегда такой, когда думает о чем-то веселом.

Льюис Кэрролл

Интродукция

 
Но взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит,
Под дерево Тумтум.
 

Льюис Кэрролл

Пушкин писал: «Если хочешь услышать глупость о России, спроси у иностранца».

Ну, а если хочешь услышать глупость об Англии?

Возникает комплекс неполноценности, дрожит рука, и тянет на эпитафию самому себе.

Утешает, что об Англии написаны такие эвересты и монбланы, что сквозь эти завалы мудрости и глупости невозможно продраться, взаимоисключающих мнений невпроворот, и каждый норовит сделать великое открытие на ниве английского национального характера.

Что же это за фрукт – англичане?

Французский писатель Пьер Данинос в 1954 году трепанировал английский череп и застыл от восхищения:

«Первое, что бросилось ему в глаза, был линкор флота Ее Королевского Величества, затем он обнаружил плащ, королевскую корону, чашку крепкого чая, доминион, полисмена, устав королевского гольф-клуба святого Андрея, британское хладнокровие, бутылку виски, Библию, расписание пароходов Кале – Средиземное море, сиделку из Вестминстерской больницы, крокетный шар, туман, клочок земли, над которой никогда не заходит солнце, и в самых сокровенных глубинах мозга, поросших столетним газоном, – плетку-семихвостку и школьницу в черных чулках».

М-да…

С детства меня посещали разные англичане: «мистер Твистер, бывший министр, мистер Твистер-миллионер», а позднее вызывающая рыдания крошка Доррит, во время эвакуации я боялся выходить в коридор, заваленный саксаулом, из которого могла вылезти собака Баскервилей с огненно-зелеными глазами, от подпитых гостей я часто слышал тягучую «Дубинушку» (в те времена еще любили петь за столом, а не безмолвно орудовать ножом и вилкой), там «англичанин-мудрец, чтоб работе помочь» изобретал машину, а русский мужик пел себе да пел родную «Дубину»…

В школе запомнилось пушкинское «как денди лондонский одет», у Лескова придурковатый Левша утер нос умнику-англичанину, подковав блоху, и я светился от национальной гордости.[1]1
  Тогда мне, дураку, не приходило в голову, что мужику бы не «Дубинушку» затягивать, а вкалывать и тоже изобретать машину, а Левше не изголяться на блохах, а направить свой талант на что-нибудь путное.


[Закрыть]

Кто-то подарил мне «Маленького лорда Фаунтлероя» еще в дореволюционном издании, и, хотя его образ жизни с персональным конем и слугами противоречил кодексу морали пионера, я проникся уважением к маленькому лорду, иногда надевал шляпу и любовался своим джентльменским видом в зеркале.

Англичане делились на хороших и плохих – с одной стороны, с другой стороны, первых было не так уж много: ограбленные крестьяне, восстававшие под предводительством Уота Тайлера, несчастные бедняки у Чарлза Диккенса,[2]2
  Моя любовь к Диккенсу меркнет на фоне переживаний поэта Сергея Соловьева, внука историка и племянника философа, создавшего «Элизиум теней». Вот лорд Стирфорс: «Благородный и преступный, избалован, властен, горд, ты со мною неотступно, ледяной блестящий лорд». Или: «И никто шагам его не вторит: свод тюрьмы безжалостен и нем. Крошка Доррит! Где ты, крошка Доррит? Ведь в Маршальси твой Артур Клейнем».


[Закрыть] луддиты, ломавшие станки (они не успели прочитать Маркса и понять, что выход – в диктатуре пролетариата), лорд Байрон, сочувствовавший греческим повстанцам (позже я узнал, что он любил турок и особенно турчанок), честный утопист Роберт Оуэн, прогрессивный Чарлз Дарвин, возмутивший церковь своим обезьяньим открытием, и, конечно, все, кто поддерживал молодую Советскую республику, особенно английские коммунисты во главе с генеральным секретарем Гарри Поллитом. Все хвалили англичан за приют, который они дали Марксу и Энгельсу, бившему в «Колокол» Герцену и, конечно, Ленину с Крупской, это считалось чуть ли не главным английским вкладом в историю.

Плохие англичане резко перевешивали хороших: они выбивали сверхприбыли в Англии и колониях, они расстреляли Бакинских комиссаров, они направляли и вдохновляли интервенцию, они увязли в заговорах против советской власти, Уинстон Черчилль хотел задушить Октябрьскую революцию в колыбели, а Керзон направлял паскудные ноты, пока английские пролетарии не закричали в один голос: «Руки прочь от Советской России!»

Во время войны англичан поругивали за затяжку второго фронта, а после речи Черчилля в Фултоне, формально ознаменовавшей начало холодной войны, они превратились в исчадие ада.

Несмотря на все, англичане мне нравились, особенно после того, как один папин коллега – полковник Смерша, задумчиво глядя на мой юный лик, промолвил: «У него узкое лицо, как у лорда». Тогда я впервые заметил некоторую удлиненность своей физиономии и подолгу рассматривал себя в зеркало, представляя себя английским лордом.

Еще нравилась мне песенка о Джоне Грее («Денег у Джона хватит, Джон Грей за все заплатит…») и очень хотелось вместе с ним в таверну, где ждала «крошка Мэри». А Вертинский, певший о том, как хорошо с приятелем вдвоем пить простой шотландский виски?

Во время войны мама нашла мне учительницу и я начал учить немецкий, мечтая проникнуть в германский штаб и взорвать Гитлера, но затем актуальность немецкого исчезла, зато худой, как скелет, дядя Сэм в цилиндре и свиноподобный Джон Буль в котелке строили такие козни, что родине требовались защитники со знанием английского.

Английский язык полюбился мне сразу: он давался мне гораздо легче, чем немецкий; возможно, в подсознании засела крылатая фраза отцовского коллеги о счастливой удлиненности физиономии.

В восьмом классе я начал задумываться о своем будущем: точные науки меня не прельщали, зато я писал нестандартные сочинения по литературе, вставляя свои и чужие стихи, учительница читала их вслух всему классу и видела во мне нового пролетарского писателя вроде Максима Горького.

Но писательство казалось мне занятием унизительным и не достойным высокого ума, хотелось не кропать нечто на бумаге, а участвовать в процессах мирового масштаба.

В Самаре, тогда Куйбышеве, у нас в классе учился мальчик, папа которого служил в нашем посольстве (естественно, никто точно не знал, где и кем, но все считали, что в Англии). В то время сам факт пребывания за границей придавал личности неповторимое величие, словно невидимый знак светился на лбу, и однажды, когда высокопоставленный папа прибыл в отпуск и осчастливил своим визитом родительское собрание, мы специально бегали на него посмотреть: темные гладкие волосы, зачесанные наверх, роговые очки, хороший костюм. «Дипломат», – пояснили нам взрослые.

Дипломат из Англии! Этот магнетически загадочный папа стал путеводной звездой для куйбышевского школьника, он озарил ближайшую цель – Московский государственный институт международных отношений, где ковали дипломатов. Тогда я считал, что все дипломаты похожи на академиков, из которых фонтаном бьет эрудиция, я не знал, что дипломату совсем необязательно много читать и быть образованным – гораздо важнее держать нос по ветру и ловить каждое слово начальства, более того, «слишком умные» обычно плохо кончают. К несчастью, я прочитал «Талейрана» академика Тарле и решил, что они оба являются живым воплощением дипломата.

Следовало срочно заполнить зияющие пустоты в образовании. Самоусовершенствованием я занялся основательно: все прочитанное аккуратно конспектировал в толстые тетрадки, особенно остроты, которыми собирался блистать на дипломатических балах, между мазуркой и коктейлем.

Сначала я детально проработал трехтомную «Историю дипломатии», затем «Дипломатию» английского дипломата Гарольда Никольсона, затем для солидности начал штудировать Шекспира, все пьесы – от первой до последней. Чтобы не забыть ху из ху в остроумных беседах с иностранными лидерами, давал характеристики всем действующим лицам («Гамлет, принц датский, мучается сомнениями, убивать или не убивать дядю-короля, влившего яд в ухо своему брату»). Выписывал идиомы Шекспира, вроде «делать зверя с двумя спинами» (это означало акт любви) или «направлять большой палец» (оскорблять, «делать фигу»).

Прошелся по всему Байрону, но очень устал от «Каина» и «Манфреда», впился в Диккенса и долго грыз, пока не надоели его жулики и сентиментальное сострадание писателя к обездоленным.

 
У Осипа Мандельштама:
Когда, пронзительнее свиста,
Я слышу а́нглийский язык, —
Я вижу Оливера Твиста
Над кипою конторских книг.
. . . . . . . . . .
Дожди и слезы. Белокурый
И нежный мальчик Домби-сын;
Веселых клерков каламбуры
Не понимает он один.
 

Финал разрывал сердце: «И клетчатые панталоны, рыдая, обнимает дочь!»

Свиста в английском языке я, правда, не обнаружил, но постепенно сформировал образ англичанина: цилиндр или котелок, трость с набалдашником, неизменный зонт, с которым удобно бродить по Пиккадилли, постукивая наконечником по асфальту, костюм в полоску, клубный галстук, выбритость до синевы, изящная худоба (даже кости потрескивают при ходьбе!), спортивная подтянутость, прямая бриаровая трубка, зажатая в волевых челюстях, кожаное честерфилдское кресло у старинного камина со сверчком, где рядом целый набор таинственных медных инструментов, включая каминные щипцы, поддувало и кочергу для размешивания угольев…

Таких англичан блистательно играли в советском театре, несколько раз я смотрел «Школу злословия» Шеридана, где Яншин и Андровская очень мило изображали патриархальную английскую жизнь, и, конечно, «Идеального мужа» Оскара Уайльда, разоблачавшего высший свет. Массальский и Кторов поражали своими безупречными манерами, легкой речью, небрежной походкой; однажды я засек их на Твербуле, пошел за ними и отметил, что они выпили по рюмке в какой-то захудалой закусочной (и не закусили, как истинные лорды!).

Моей настольной книгой стал роман Джеймса Олдриджа «Дипломат». Полюбился не главный герой, который, как положено, разочаровался в эксплуататорской Англии и уверовал в социализм, мне импонировал его антипод – консерватор и реакционер до мозга костей лорд Эссекс, гнуснейший из гнуснейших, – вот ужас-то!

Несмотря на эту душевную червоточину, меня приняли в МГИМО и, вопреки желанию изучать Англию, бросили на Соединенные Штаты – главного врага. К счастью, главным (и самым полезным!) предметом оставался английский язык, его мы долбали ежедневно, причем на лучших образцах английской литературы: Шарлотта Бронте с душераздирающей историей соблазнения бедной гувернантки лордом Рочестером,[3]3
  Шарлотта и сейчас иногда является мне в сладких снах! Мечтаю посетить городишко Хейуорт в Йоркшире; говорят, что по его старинным улицам бродят привидения всех трех сестер Бронте, а их брат Брэнвелл грустно смотрит на них, забившись с кружкой пива в угол паба.


[Закрыть] Уильям Теккерей, в «Ярмарке тщеславия» показавший миру хищную леди Шарп и прогнивший свет, Джон Голсуорси, который добротно и чуть занудно поведал историю буржуазной семьи Форсайт. В современность пускали с оглядкой: газета британских коммунистов «Дейли Уоркер» надежно хранилась в спецфонде МГИМО, куда требовалось оформить допуск с рекомендацией преподавателя. После смерти Сталина двери чуть-чуть приоткрыли, правда, я уже специализировался по США и писал курсовые ужастики по поводу американского империализма и соответствующего мерзкого образа жизни.

Но Англия не отпускала сердце.

«Оттепель» принесла Джона Бойтона Пристли, Дорис Лессинг, Джона Уэйна, Джона Брейна, Алана Силлитоу, Чарлза П. Сноу, его жену Памелу Джонсон, чуть позже Айрис Мёрдок и других, смевших хоть немного подвергать критике английскую действительность. Сняли табу с барда империализма Редьярда Киплинга и с бывшего шпиона Сомерсета Моэма, ухитрившегося в 1917 году поплести интриги в России против большевиков. Другой бывший шпион, Грэм Грин, сначала отпугивал своим католицизмом, но его едкая критика истеблишмента, а потом беспощадная сатира на английскую разведку («Наш человек в Гаване») и антиамериканизм постепенно ввели его в круг прогрессивных авторов.

Хотя всегда душа тянулась к Англии, жизнь проходила по закону бутерброда: после защиты диплома о советско-американском сотрудничестве в 1941–1942 годах меня срочно бросили на работу в наш консульский отдел в Финляндии (вторым языком был шведский). Первое соприкосновение с заграницей захватило дыханием свободы, неподцензурными газетами, книгами и фильмами, магазинами, забитыми товарами, и многопартийной системой.

В поисках самого себя я забыл об Альбионе, купил себе часы «Лонджин», а папе нерповую шляпу-пирожок, тайно приобрел и прочитал «Доктора Живаго» на английском (боялся подойти к прилавку с русскими эмигрантскими книгами, считая, что повсюду око государево), писал грустные письма тем, кому положено было вздыхать по мне в далекой России…

Тут на меня положила глаз разведка КГБ и, чуть проверив на практике, зачислила в кадры и направила в разведывательную школу под Москвой с перспективой триумфального возвращения в Страну озер. В школе я томился от скуки, там, по сути дела, повторяли зады МГИМО, разбавленные специальными, скучновато изложенными предметами. Однако к услугам курсантов была обширная английская библиотека, она не только давала яркую картину работы разведки, но и показывала реальную, а не придуманную жизнь в США и Англии. Я даже ухитрился сыграть в уайльдовской пьесе «Как важно быть серьезным», поставленной к выпускному вечеру нашими умницами-преподавательницами, естественно на английском языке.

Каково же было мое изумление, когда, по зачислении в англо-скандинавский отдел, я узнал, что мне предстоит совершать подвиги не в Финляндии, а в Англии! Шеф отдела, высокий красавец в усиках, даже заметил, что я чем-то напоминаю молодого Уинстона Черчилля (потом, за праздничным столом, он утверждал, что я похож на Байрона),[4]4
  Эта мысль живо перекликается с ремаркой папиного друга об удлиненности моей физиономии; помнится, друг был изрядно пьян и сидел за столом в красных кальсонах.


[Закрыть] это привело меня в тайный восторг, несмотря на ужасную репутацию этого исконного врага СССР и всего прогрессивного человечества. Рассматривая себя в зеркале, я, правда, находил, что моим скромным челюстям далеко до оных сэра Уинстона, особенно мощно выпиравших накануне роковых сражений Второй мировой, когда он активно позировал фотографам. Это расстраивало, хотя по объему головы и по росту я ему не уступал, а когда засовывал в рот сигару (уже в Москве появились кубинские) и суживал глаза, то вполне мог лететь в Тегеран на конференцию с Рузвельтом и Сталиным.

Итак, добрая старая Англия, коварный Альбион!

Не зря я изучал Шекспира в оригинале, не зря штудировал «Книгу снобов» Теккерея и стоял в очереди за билетами на «Гамлета», показанного англичанами на фестивале молодежи и студентов в 1957 году. Тут я погрузился в политику и экономику Англии не в пропагандистском изложении, а на основе «Таймс», «Экономист» и других интригующих изданий. Немалое место занимали изучение Лондона по карте, составление маршрутов движения на метро и автобусах – без этого любые попытки обеспечить конспиративную связь с агентом обречены на провал.

Правда, потом оказалось, что шпионаж по карте совсем не похож на зеленое древо жизни, на его ветвях почему-то постоянно возникали непредвиденные трудности: опаздывали или совсем не появлялись автобусы, ресторан для встречи с агентом оказывался снесенным еще лет пять назад, а улицы имели другое название. До сих пор бросает в жар, когда я вспоминаю свой судорожный бег на явку в районе Илинг (прибыл на автобусе в соседний район!), нервное перелистывание портативного атласа Лондона на виду у прохожих…

О, если бы это видел мой школьный наставник – отставной полковник! Он очень ловко создавал на наших учебных рандеву в чешском баре Парка культуры стрессовую ситуацию: «За мной следит наружка!», «У меня выкрали из кармана условия связи!» или «Сейчас нас арестуют!», делая при этом круглые испуганные глаза, которые внимательно следили, как я поведу себя в подобной ситуации: покроюсь ли по́том, свалюсь ли со стула, побледнею или покраснею. И вообще, как я ему предложу действовать, как спасу от опасности «верного агента»?

За несколько месяцев до моего отъезда в Англию в столицу прибыла делегация левых лейбористов во главе с председателем группы «За победу социализма» Сиднеем Сильверменом, полным, низкорослым другом народа с седой бородкой (к сожалению, до Марксовых размеров она не доросла). С левыми тогда начинал флиртовать наш ЦК, и мой шеф вполне резонно решил обкатать меня на живых англичанах. В 60-е годы к иностранцам относились не только бережно, но и нежно, ЦК КПСС задавал тон и расстелил ковер на славу: закармливал до опупения зернистой икрой, балыками и севрюгой, упаивал до положения риз, окружил докторами и после переговоров (мне они показались совершенно пустыми) отправил на отдых в цековские особняки в Сочи. Эту идиллию разбавили дружеским визитом в Грузию, оттуда непривычные к глубоким пьянкам и обжорству лейбористы еле унесли ноги и по возвращении в Англию с трудом восстановили пошатнувшееся здоровье. Это были симпатичные люди, очень поверхностно осведомленные о жизни в СССР, они искренне верили в социализм (английских коммунистов презирали) и не одобряли правое руководство партии в лице Хью Гейтскелла и Джорджа Брауна. Переводил я старательно, хотя стыдился идиотских тостов набравшихся ответработников ЦК. Однажды я оскандалился: в суете перепутал предлог в незамысловатом тосте «До дна!» («Bottom’s up») и перевел его как «За дно!», что означало также за мягкую часть пониже спины. Тогда меня поразили вежливость англичан и их тактичные улыбки. Наши, к счастью, ни фига не поняли.

Но левые лейбористы считались в разведке «вторым сортом», хотя с ними активно работали. Все помыслы были устремлены на верхушку истеблишмента, на твердокаменных тори, на хитроумных жуков в Форин Офисе и разведке. Видимо, моя сомнительная челюсть сыграла роковую роль в планах шефа: мне определили как «объект проникновения» консервативную партию.

Тут, как два яичка к Христову дню, в Москву подкатили лорд Бессборо и писатель Норман Коллинз, они прибыли для проведения в нашем МИДе переговоров о культурных связях. Это были уже не простодушные друзья народа, а классовые враги, убежденные тори, которым палец в рот не клади, они с презрительным равнодушием выслушивали все рассказы о великих достижениях социализма и жили в посольстве, что считалось признаком приближенности к английской верхушке. Они были гораздо ближе к персонажам из «Ярмарки тщеславия»: безукоризненно вежливы, деловиты, непонятно остроумны, с завесой холодной сдержанности, которой славятся англичане.

К тому времени уже закрутили мое оформление в Англию и для укрепления легенды предписали выступать одним из переводчиков в качестве третьего секретаря МИДа. С лордами я раньше сталкивался только в романах: бессердечные, пьющие как лошади (неслучайна английская пословица «пьян как лорд», то бишь в стельку), надменные, они непременно наказывали дворецкого за то, что тот ночью тайно отпивал немного шерри из графина.

Но как обращаться к лорду? «Милорд»? Это казалось мне глупым и старомодным, нечто из Дюма с его вероломной миледи Уинтер, к тому же разве не унизительно для советского дипломата и коммуниста употреблять такое обращение, будто я тот самый дворецкий или официант? Конечно же, мистер Бессборо! – ведь даже к президенту США обращаются «мистер президент».

На лице лорда не дрогнул ни единый мускул, но глаза стали ледяными, и наши отношения заморозились навеки, несмотря на мои усилия, предпринятые уже в Лондоне.

Но на этом мои беды не закончились. Писатель Коллинз, как представитель богемы, был живее и разговорчивее, в знак своего расположения он направил мне в подарок свою книгу «Лондон принадлежит мне», отдал ее шоферу своего посольства, и тот приволок ее в экспедицию МИДа. Там, естественно, начали искать адресат и устанавливать, в каком подразделении МИДа я имел счастье трудиться. В каком? В кадрах МИДа я еще не числился (ожидали высокой подписи под приказом), и экспедиция возвратила книгу в посольство, честно написав англичанину, что имярек в МИДе не работает. Первый удар по челюсти alter ego сэра Уинстона. Провал! Неслыханный провал еще до выезда на Альбион!

Мой шеф в ярости мерил шагами кабинет, звонил наверх по «вертушке», сообщая о ЧП, и, брызгая слюной, называл мидовцев предателями. Что же делать? Как спасти ситуацию? Сначала заставили оскандалившуюся экспедицию позвонить в английское посольство и сообщить о вопиющей ошибке. Но этого показалось мало. Во время очередного визита джентльменов в МИД меня срочно туда транспортировали и посадили на одном этаже с переговорщиками, там я с трепетом ожидал сигнала по телефону. И вот хриплый шепот в трубку: «Они вышли из кабинета!» В одну секунду, как спринтер, я сорвался со старта и вылетел в коридор, чуть не врезавшись в англичан на площадке у лифтов. Какая неожиданность! Какая приятная встреча! Какая радость! Хотелось броситься в объятия для убедительности, но англичане их не раскрыли.

– Огромное спасибо за книгу! – Я исходил фальшивой любезностью, самому противно было.

– К сожалению, вас не сразу нашли…

Очень деликатно, очень тонко. Представляю, как всем своим гнусным английским посольством они хохотали над глупостью КГБ! И над малограмотным юнцом, спутавшим лорда с обыкновенным смертным.[5]5
  Вообще-то лорды бывают разные. Уже в Лондоне я общался с лордом, носившем пуловер с продранными локтями; думаю, что он обиделся бы, если я назвал бы его «милорд».


[Закрыть]

– Вы не знаете нашей мидовской бюрократии… вечные неувязки… вечная путаница…

Еще бы! Ведь почти на две трети МИД заполнен КГБ и ГРУ…

– Наш Форин Офис не лучше. До встречи в Англии. Буду очень рад вас видеть.

Тогда я был наивен и полагал, что если говорят «буду очень рад», то подразумевают именно это, а не то, что вы – последний негодяй и плут, которому стоит свернуть шею. Коллинза, разумеется, я больше в глаза не видел, хотя много раз приглашал его на приемы в посольство.

И вот наконец день отъезда на Альбион.

Все старожилы предупреждали о скудости посольской зарплаты и советовали не стесняться и тащить с собою всю утварь по максимуму, тем паче что в те времена перелеты считались роскошью и сотрудников направляли в Лондон поездом или пароходом. Наше купе было забито тюками, картонками, кастрюлями, мисками в авоськах и чемоданами под самый потолок, картинно торчали таз для белья, горшок и коляска для будущего дитяти. К тому же нам нанесли бесчисленное множество передач для родственников и друзей – буханки черного хлеба, водку, селедку в банках, любительскую колбасу et cetera, et cetera. Передавать посылки – самая страшная и неистребимая черта русских, с тех пор я в ужасе смотрю на любого, кто приезжает меня провожать. («У меня чуть-чуть… займет совсем немного места… если не трудно».)

Поезд мирно пересек Польскую Народную Республику (ландшафт стал менее безобразным, хотя и близким по стихийному, славянскому духу), въехали в ГДР (все стало аккуратнее и побогаче), а затем и в ФРГ (тут уже на перронах дымили сигарами сытые бюргеры в добротных костюмах). В Хук-ван-Холланде нас погрузили на паром, и вскоре на пути в порт Тилбури я впервые узрел берега Альбиона.

Николай Михайлович Карамзин в «Записках русского путешественника», которые я, естественно, тщательно изучил, как и подобало великому мореплавателю и авантюристу, испытывал потрясение при виде седых дуврских скал после отплытия из Кале.

Оно и понятно: Карамзин обожал «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна,[6]6
  Блестящий писатель умер в убогих меблированных комнатах, оставшись без денег и без помощи друзей, которыми он так гордился. Кладбищенские воры украли его труп из могилы и продали кембриджскому профессору для анатомических занятий студентов. Увы, бедный Йорик!


[Закрыть] которого он называл на русский манер Лаврентием (сразу шел на ум Лаврентий Берия в черном пальто и шляпе и в пронзительном пенсне), и сверял свои наблюдения с блестящей книгой англичанина.

Как ни странно, у меня не пролилось ни единой горячей слезы.

Я въезжал как воин, ожидавший на каждом углу вражеской засады, я чувствовал себя лазутчиком в стане противника, и моя горячая рука постоянно сжимала пистолет под плащом. Настороженность и подозрительность долго сковывали мое восприятие Англии, много страстей боролось в моей правоверной большевистской груди. Разве не писал Ленин о том, как английская буржуазия за счет колоний подкармливает рабочий класс? Разве не известно, что демократия в Англии – лишь диктатура денежного мешка? Ладно, марксисты могли ошибаться, но ведь даже у Джона Осборна или Джона Уэйна хватало картинок ужасной нищеты простых людей и неприкрытого лицемерия вершителей судеб Великобритании.

В Англии мое сердце разрывалось между ненавистью к буржуазии[7]7
  И сейчас порой жаждет душа загнать во двор наших олигархов, взять пулемет «Максим»…


[Закрыть] и любовью к Лондону, которая вспыхнула мгновенно – так в женщине, поразившей рыцарское сердце, нравится все, даже ее недостатки. Гайд-парк с озерцом Серпантайн, где прямо на подстриженной траве (глаз все искал пугающую надпись: «По газонам не ходить!») валялись влюбленные парочки и вальяжные одиночки с бутылкой вина, что навевало мысли о покинутой родине; у выхода на Найтсбридж напрягала воображение скульптура Эпштейна: Мефистофель тянул за собой целую группу существ (что это? неужели это сатана, ведущий нас в Никуда?); на каждом углу завлекали пабы с причудливыми названиями типа «Синий кабан» или «Гвоздь и мухомор»; газетчики гортанно выкрикивали на кокни сенсации дня, но я не мог понять ни слова; по центру под аккомпанемент медных труб и барабанов шагали королевские гвардейцы, олицетворяя собою процветание и стабильность.

Однако не так просто было смутить душу молодого большевика, воспитанного по всем канонам советской пропаганды. Разве уже не действовал марксистский закон об абсолютном и относительном обнищании трудящихся? В хрущевские времена нам уже не вбивали в голову, что с годами пролетарий нищает абсолютно, до полной голозадости, но как насчет относительного обнищания? Даже в секретном ежегодном отчете советского посольства в Великобритании фигурировал раздел о положении трудящихся, которое ухудшалось на фоне богатств жалкой кучки в полном соответствии с универсальным учением.[8]8
  Кстати, иногда кажется, что весь период реформ в России после 1991 года – всего лишь блестящая иллюстрация тезиса Маркса об абсолютном и относительном обнищании.


[Закрыть]

Тогда я бурно сочинял стихи на тот случай, если из меня выйдет не Черчилль, а Байрон.

 
Дожди. Декабрьские дожди
Наш старый дом крошат.
Чужие громкие шаги
В ушах моих стучат.
Зевает зябко под окном
Румяный полисмен.
Мне снится ночью странный сон:
Почтенный джентльмен.
Как пена «Гиннеса» виски́,
Массивное кольцо.
В полоску брюки и носки,
Штиблеты и лицо.
Он вежлив, выдержан и строг.
Он в юмор с детства врос.
В одной руке – любимый кот,
В другой – любимый пес.
 

Неприятный тип, ничего не скажешь! Правильно сказал о капиталистах Никита Хрущев: «Мы вас похороним!» Тогда мир выглядел иным, и будущее, казалось, за социализмом: в Индии – отсидевший у англичан Неру, в Египте – красавец, борец с англичанами Насер, в Индонезии – «брат Карно», на Кубе – пламенный Фидель, в Гане – умнейший Нкрума.

Почему же спала́ Англия? Оставалось лишь самоутешение: это лишь подкрашенный фасад, а на самом деле английские трудящиеся спали и видели новую бесклассовую Англию, без прогнившего королевского двора, болтливого парламента и рептильной прессы.

Постепенно во́ды реальной жизни подтачивали гранит моего мировоззрения: ежедневные контакты с англичанами – от прожженных тори и гибких сотрудников Форин Офиса до талантливых писателей Чарлза Перси Сноу и Алана Силлитоу; посильный вклад в разрушение моего большевизма сделали члены парламента лейбористы Деннис Хили и Дик Кроссман, видный консерватор Ник Скотт, многие актеры, режиссеры, журналисты…

Каждое утро начиналось с кипы газет и журналов, по воскресеньям – сладостный ритуал чтения воскресных изданий, естественно, за чашкой крепкого кофе с толстой сигарой в зубах (всегда помнил о сэре Уинстоне). К этому добавить ставшие доступными шедевры – «1984» Джорджа Оруэлла, «Слепящая тьма» Артура Кёстлера и «Мы» Евгения Замятина. Только законченный идиот мог бы устоять под таким натиском и с придыханием говорить о том, что «наши дети будут жить при коммунизме».

Четыре с лишним года в Англии пролетели как дым.

Но в конце концов, англичане не выдержали моей шпионской активности и выгнали меня из страны, объявив персоной нон грата.

Погрузились на паром и поплыли через Ла-Манш. В проливе штормило, огромные серые волны накатывали на нас, как горы; видимо, Англия то ли содрогалась от скорби, то ли хохотала до слез от счастья. По скользкой от рвоты палубе бродили мрачные типы, измученные морской болезнью, над судном с младенческими всхлипами проносились грязно-белые чайки, холодные брызги летели в лицо… Я придерживал сына на постромках и, как орел за решеткой в темнице сырой, с тоской вглядывался в удалявшийся английский берег.

Высокую печаль нарушали низменные мысли о будущем: неужели блестящая карьера разведчика и дипломата закончилась навсегда? В какое подразделение КГБ меня определят? Ясно, что не в английское, но неужели направят куда-нибудь в Гвинею, где по ночам во влажной духоте по телу ползают ядовитые змеи? Или бросят в Борисоглебск на борьбу с местными диссидентами?

Кё сера сера! Что будет, то будет! Заведу огородик, садик, буду возделывать крыжовник, как чеховский Ионыч, жена бросит, и правильно! – кому нужен неудачник? – буду по-черному дуть самогон, заведу кроликов и навсегда забуду о проклятом Соединенном Королевстве. Неужели я никогда не увижу Пиккадилли, не похлебаю суп из бычьих хвостов[9]9
  До первой пробы мне казалось, что хвосты торчат из тарелки и нужно их вытаскивать и, возможно, даже ощипывать.


[Закрыть] в ресторанчике Сохо, не послушаю орган в Эдинбургском соборе?