Текст книги "Месть негодяя"

Суббота в яхт-клубе

Выходной. До последнего прячусь в сон, поэтому встаю в двенадцать. Звоню по Скайпу Юле Гулько. Она голая и заспанная.

– Чего так рано звонишь? – спрашивает.

– Думал, я последний, кто сегодня еще только поднимается навстречу новому дню, – говорю с улыбкой. – Просто хотел увидеть тебя, услышать твой голос.

– Ты такой смешной, – смеется. – Я имею в виду твое изображение у меня на экране.

– А что с ним не так?

– Голова огромная, а тело маленькое.

– Забыл тебя предупредить – я теперь такой. Приходится учить слишком много текста – голова не выдерживает, раздувается, как резиновый шарик…

Беру компьютер в руки, хожу по квартире, верчу веб-камеру туда-сюда, показываю ей, что и как.

– Приезжай, – предлагаю снова. – Почему ты до сих пор не приехала?

– У меня сейчас не очень со средствами, – отвечает.

Можно подумать, я предлагаю ей приехать за свой счет!

– Это не проблема, – говорю, смеясь.

Вдруг на экране по заднему плану проскакивает изящная голая девушка. Не успеваю толком ее разглядеть.

– Девчонку верни, – прошу шутливо.

– Дусь, он просит, чтобы ты вернулась, – кричит Юля в комнату, повернувшись ко мне затылком.

Что отвечает Дуся, не слышу. Видимо, что-то смешное – Юля хохочет, звенит в горле невидимым серебряным бубенчиком.

– Ладно, нам пора, – спохватывается. – Я побежала в душ и собираться. Мы торопимся загород, кататься на Феррари. Ты не пропадай там, герой! Как приедешь в Москву – звони, я с тобой встречусь. Она говорит – «я с тобой встречусь», а не «мы встретимся», как сказал бы на ее месте я. Может, я конечно, ошибаюсь, но, по-моему, подтекст тут такой: «У меня все расписано, дорогой, я девушка нарасхват, но, так и быть, найду для тебя окошечко…» Вдруг понимаю – она так себя и вела со мной на протяжении всего нашего двухмесячного знакомства – «находила окошечки». И не мы встречались, а она со мной встречалась…

Вызываю такси, еду на водохранилище. Всю дорогу думаю о Юле. Есть девушки, что как будто окружены невидимой стеной. Вы общаетесь, иногда даже очень близко, но ты не можешь пробиться сквозь этот прозрачный железобетон, чтобы стать еще ближе и увидеть дальше. Это не дает покоя. На самом деле ее стена защищает друг от друга вас обоих. Но, снова и снова упираясь лбом в невидимую преграду, бесишься и строишь коварные планы, как ее взорвать…

Когда машина выскакивает на набережную водохранилища, забываю о Юле. Свинцовая вода успокаивает, как кастрированная кошка, пригревшаяся на груди. С виду вода обжигающе холодна, но я бы все равно искупался, если бы не болело горло.

В субботу, в ветреный день в яхт-клубе многолюдно. Большинство контейнеров открыто. Там чинят паруса, перекладывают доски виндсерфингов, что-то мастерят, наводят уборку, накрывают на стол к обеду, жарят на мангале шашлыки… У одного из контейнеров двое мужчин подклеивают надутое крыло кайта.

– Вы что хотите? – заметив, что я наблюдаю, подозрительно спрашивает старший.

Объясняю, зачем приехал. Он меняется в лице, подходит, протягивает руку.

– Я Толик, инструктор по кайтингу, а это Серега – тоже инструктор. Катарина говорила, что вы подъедете. Я ждал вас еще в прошлые выходные.

Его жизнерадостный и подчеркнуто миролюбивый тон не вяжется с тонкими злыми губами и с ледяным потухшим взглядом. Всего один раз я встречал в лице человека такой ярко выраженный контраст. Было это сто лет назад, под Магаданом, в легендарном остроге, называемом в народе «Белый лебедь». Я тогда еще работал корреспондентом гремевшего на всю страну литературно-публицистического еженедельника и оказался в «Белом лебеде», чтобы взять интервью у надзирателя – ветерана, 25 лет надзиравшего за пожизненными и приговоренными к расстрелу заключенными.

– А сама Катарина где? – спрашиваю, стараясь не смотреть Толику в глаза.

– Улетела на море с женихом…

«Вот, значит, как… – думаю. – Хорошо! Я не причинил ей вреда, напрасно я боялся…» И все же мне немного грустно.

Медленно идем вдоль берега.

– Спот не очень подходит для начала обучения кайтингу, – объясняет Толик. – Для начинающего нужно мелководье, широкий пляж и отсутствие деревьев, кустарника и больших камней… А у нас, сами видите, какой берег! Неделя тренировок на море, в Хургаде или Крыму, как тут полгода…

«Да, на море… – думаю, глядя на свинцовую мутную воду водохранилища. – Хотел бы я однажды переехать жить на море. И чтобы синий горизонт, видимый сквозь огромные – во всю стену – окна, был частью этой новой счастливой жизни. И чтобы на причале покачивалась яхта. И чтобы в синем звонком мареве кричали чайки, болтаясь на ветру, как на ниточках. И чтобы хорошая девушка страстно шептала по ночам мое имя, а днем нежилась на солнце в шезлонге у воды…»

– Если захотите здесь тренироваться, готовьтесь, что будет уносить к городскому пляжу… – бубнит тем временем Толик и делает широкий жест рукой в сторону правого берега, где за рубкой, за серой полосой воды дрожат и расплываются грибки и раздевалки. – Назад только пешком. Я сам тут столько находил пешком в свое время. На начальном этапе освоения кайтинга самое сложное – научиться возвращаться…

«Да, возвращаться, – мысленно цепляюсь за его слова, вглядываясь в противоположный берег над водой. – Я никогда этого не умел. Хотел, но не получалось. Стоило обернуться, и внутри что-то ломалось, как будто какая-то часть души превращалась в соляной столб…»

Нас окликают:

– Толик, иди сюда! Давай-ка выпей с нами! И молодого человека бери.

Подходим к круглому пластиковому столу, заставленному бутылками и закусками. Высокий загорелый человек в белых шортах, синей футболке поло и белой бейсболке протягивает пластиковые стаканчики с красным вином.

– Игорь, многократный чемпион мира по гонкам на яхтах, – представляет Толик. – А это Алексей, наш актер.

Он говорит «наш», и от этого мне немного неловко. Никогда не представлял себя в роли народного любимца. И даже не знаю, что буду делать, если однажды проснусь знаменитым на весь мир. Мне нравится копаться в человеческих судьбах и характерах, нравится, когда фильмы с моим участием смотрят и хвалят. Но жить, как на сцене, в ярком луче софита, не хочу. И терпеть не могу, когда чужие суют нос в мою жизнь, похлопывают по плечу, тыкают и лезут фотографироваться, даже не зная точно, как меня зовут…

– Я большой поклонник российских сериалов, – говорит яхтсмен.

Мне кажется, он подтрунивает. Он это чувствует и продолжает доверительно:

– Честное слово! Какая-нибудь Санта Барбара меня не трогает – там не мои проблемы. А наши сериалы – о наших проблемах. Мне интересно смотреть. Видите? – резко меняет тему, поворачивается спиной. На майке изображена карта Италии со стрелочками морского маршрута.

– Это Джира д’Италия – недельный переход вдоль восточного побережья, – хвастается он. – Я только что оттуда – очень доволен выступлением. Мы были третьими в общем зачете. С погодой, правда, не повезло – всю дорогу штормило. Для июля это не нормально. Климат меняется. Американские фильмы-катастрофы накаркали нам проблемы… Ну, ладно, что я все о себе? Расскажите лучше, где сейчас снимаетесь?

«У меня своя Джира д’Италия, – думаю, мысленно боксируя по тяжелому боксерскому мешку под названием „Месть“. – И что периодически покачивает – нормально. Можно сказать, хорошо, для проветривания мозгов и адаптации к суровым условиям шторма. Если под ногами нет шторма, его надо себе придумать…»

Мировое кино

Приехавший сегодня ранним поездом Паша Глазков кажется взвинченным, как молодой енот, которому вместо молодой енотихи подсунули енотовую шапку.

– Здесь должно быть все очень жестко, – почти кричит, обращаясь к Виталию Старикову. – Это бандитские разборки. Надо давить, наседать, Виталий! Давай, дружище, постарайся, от тебя многое зависит! Если ты не взорвешь эту сцену изнутри, ничего не получится. Ну, попробуй сейчас, пока мы не в кадре, а я тебе скажу, нормально или нет…

Виталий обескуражено молчит. Он такого не ожидал от Паши. Вероятно, Паша и сам от тебя такого не ожидал, но роль режиссера явно ему по душе.

– Ладно, Виталий, ты пока можешь походить, порепетировать сам с собой, а мы пройдемся по Родиону. Леш, ты отдаешь себе отчет в том, насколько важна твоя правильная игра в этой сцене? Тебе нельзя упустить инициативу, выпустить из-под контроля ситуацию. Ты понимаешь, что сейчас можешь все потерять. Мой Филипп набирает силу, дышит тебе в затылок, и на кон поставлено все…

Он прав, сцена действительно важная. К тому же Володя объединил три сцены в одну, а это значит, надо хорошенько отрепетировать, проработать каждую мелочь, прежде чем начать снимать. В мизансценах много физического действия, поэтому на репетиции уходит много сил. Да еще кабинет крохотный – пятерым актерам и операторской группе приходится то и дело сталкиваться лбами и другими выступающими частями тела, приборы лезут в кадр. Когда доходит до крупных планов, чувствую себя разбитым. Чтобы взбодриться, пью много зеленого чая. От этого к концу дня мне кажется, что я уже и сам зеленый…

После смены выдвигаемся ужинать в модный ресторан. В центре фойе огромные позолоченные женские ноги торчат из-под золотой юбки. Они не очень стройные и далеко не худые, но, возможно, в этом и задумка. Глупо напоминать идущим в ресторан, что сейчас в моде худоба и стройность.

Садимся на теплой веранде, в окружении высоких газовых нагревателей воздуха. В полумраке венчики нагревателей горят синем пламенем, от этого наши мирные посиделки похожи на ритуальный слет колдунов.

– А почему то и дело возникают эти разговоры о Вале? – спрашивает Володя, пока несут меню. – Ты, Яна, типа, расставляешь точки над «и»?

– Да, а что такого? – отвечает Яна и почему-то с вызовом смотрит на меня.

– И очень правильно, – одобрительно киваю. – Мы взрослые люди. Надо всегда расставлять эти точки в нужных местах. Чтобы потом кому-то не пришлось притворяться телефонным мастером…

– Нет, чтобы хотя бы изобразить разочарование! – обижается Яна. – Как же так, Алексей? Я вам совсем не нравлюсь? А нам, между прочим, отношения играть.

– Если это предложение, тогда забудьте о вашем Вале, Яна, – говорю ей в тон. – Я парень серьезный и измены не потерплю. Дайте мне при всех обещание, что больше ни разу не позвоните ему и не напишете СМС.

Она удивленно округляет глаза.

– Что, прямо, вот так? Никогда-никогда?

– Ну, дайте мне хотя бы неделю. А там сами решите, с кем из нас остаться.

– Валя мой близкий человек, – твердо произносит Яна, как будто сама себя убеждает.

– И мы твои близкие, – говорит Володя. – Точнее, станем ими за ближайшие полгода.

– Такими же близкими, как Бред Пит и Анжелина Джоли, – не упускает случая пошутить Глазков.

– Кстати, а вам не кажется, что их союз скоро развалится? – перевожу тему.

– Почему? – удивляется Яна.

– Думаешь, он ее бросит? – оживляется Глазков. Выглядит так, словно это неожиданное предположение его обрадовало. Я заметил – некоторым мужчинам нравится узнавать, что какой-то их «собрат» где-то преспокойно бросил красавицу актрису, певицу или модель, а особенно, если при этом он ушел, например, к официантке, стюардессе или водительнице такси… И не важно, что этот «собрат», например, Бред Питт. Главное, он сделал это – хлопнул дверью перед носом «самовлюбленной пустоголовой сучки», как называет определенную породу столичных девушек один мой клубный знакомый с которым, кстати, я ни разу не видел ни одной хоть мало-мальски привлекательной подружки… Видимо, подсознательно они воспринимают это, как мужскую Месть – всех из нас когда-то где-то кто-то бросал, кто-то красивый, успешный, бесконечно востребованный у противоположного пола… А кто это отрицает, у того никогда не было такой подружки. Или такая подружка бросает его прямо сейчас, в ту самую минуту, когда он отрицает саму возможность быть кем-то брошенным…

– Мне кажется, Анжелина однажды бросит Бреда и очень скоро, – говорю. – Что бы там о них не писали, я вижу – она его не любит.

– Не знаю, а мне кажется, она его прямо так любит, так любит! – закатывает глазки Яна. – Вот вы, Алексей, смогли бы сейчас, в вашем возрасте и социальном статусе кого-то полюбить?

Молча отвожу взгляд на газовый фонарь. Надо бы улыбнуться и пошутить в ответ, но я не улыбаюсь. И не шучу. Когда от тебя ждут ответной шутки, а ты молчишь и пауза затягивается, обычное молчание кажется тяжеловесным и угрюмым. А что тут скажешь? Если бы я знал ответ на вопрос Яны. По крайней мере, в моей жизни уже была пара случаев, когда казалось, что ничего хорошего уже не будет. А потом появлялся кто-то и приносил с собой розовые очки…

– На этот вопрос он ответит тебе на съемочной площадке, – приходит на помощь Володя. – У вас впереди полгода – это целая жизнь!.. Лучше скажите, как вам Бандерос и Гриффит? Вот пара, так пара! Ей-то уже под шестьдесят. А Бандерос, я думаю, гей. Бисексуал, точнее. Его Мадонна вытащила, а Мадонна любит бисексуалов. Приехала в Испанию, влюбилась и привезла в Америку, как латинскую диковину. А Рассела Кроу раскрутила Шерон Стоун. Увидела в Австралии и привезла. Женщины иногда помогают мужчинам подняться. Сильные и талантливые женщины сильным и талантливым мужчинам.

– Может, когда-нибудь и Алешу с Пашей кто-нибудь вытащит в Голливуд? – предположила Яна.

– Сами пробьются, – сказал Володя. – Правильный материал, правильный режиссер… Можно сняться в одной картине и проснуться знаменитым. А можно целую жизнь все делать правильно, пахать, как лошадь, и ничего не получить. Один фильм! Какая-нибудь маленькая роль… Например, Луспекаев. Легенда! А сыграл таможенника. Сколько у него там съемочных дней? Шесть, наверное. Но в сериале трудно прославиться. Безрукову повезло с «Бригадой».

– Но еще больше повезло остальным, – сказал Глазков. – Среди тех, кто снялся в «Бригаде» и стал звездой, есть слабые актеры.

– Кого ты имеешь в виду? – заинтересовалась Яна.

– Ну, ты сама порассуждай… – начал было Паша, но Володя его перебил:

– С вашими лицами можно сделать блестящую карьеру на Западе. Но без идеального знания языка вы там никому не нужны. В кинематографе сейчас мало интересных лиц. По пальцам можно перечесть. Актеров, которые были раньше, нет. Брандо, например. Когда я увидел его в «Трамвае „Желание“», у меня голова закружилась. Я не гей, но понимаю женщин… Как он кричит там: «Стела! Стела!» Прошла эпоха великого кино. Перестали делать фильмы на все времена. Делают одноразовые автомобили и одноразовые фильмы. Очень люблю фильмы семидесятых с величайшими работами Аль Пачино, Николсона, Хофмана, Де Ниро. Сейчас так не играют. Видели фильм «Правосудие для всех» с Аль Пачино? Там каждый кадр воздействует на тебя. А «Соломенные псы»? Гениальная картина, культовая. А Де Ниро в «Бешенном быке», когда он на 30 кг поправился? А «Охотники на оленей»? Это другое кино! Сегодня массовое кино превратилось в огромный бигмак. Нет фильмов, которые хочется пересматривать. Авторское кино смотреть невозможно – скучно и тупо. А ведь «Пианино» – это авторское кино. Оскароносное, но авторское. Голливуд выпускает не американское кино, он выпускает мировое кино. Как Париж конца девятнадцатого, начала двадцатого века, он собирает все лучшее. Голливуд питается свежей кровью. Постоянно. Обновление мозгов, обновление лиц, обновление стиля…

Слушаю Володю и смотрю на Яну. Наши взгляды встречаются. Она шепчет мне одними губами:

– Что? Ну, что?

В ответ пожимаю плечами:

– Ничего.

Глазков заказывает сигару…

Прощаюсь. Чтобы не обидеть друзей, шутливо сообщаю, что иду поискать кого-нибудь на одну ночь. Стараюсь не смотреть на Яну – по моим глазам она, конечно, поймет, что я вру и может попроситься в компанию. Не хочу сейчас компании. Хочется пройтись одному.

«Возможно, утрачиваешь способность любить, когда узнаешь о любви все, – рассуждаю через пять минут, медленно бредя по пустынному проспекту. – Это, как с Библией или Кораном – вначале читаешь страстно, с красным карандашом, перечитываешь, заучиваешь цитаты, возишь с собой, впитываешь каждую букву. Но в один прекрасный или ужасный день это становится ни к чему. Иногда возьмешь с полки, перечитаешь несколько страниц, открыв наугад, но, так, чтобы опять запоем, ночи напролет, не в силах оторваться – такого уже нет. Хотя, кто знает, может еще будет?»

Гайморит

Просыпаюсь в шесть. До будильника два часа. Лицо горит.

 
Встаю, дышу, завариваю чай,
берусь за телефон, гляжу в окно,
ты только слушай, и не отвечай,
будь с это тишиною заодно…
 

Я здесь почему-то часто вспоминаю написанные тысячу лет назад и давно забытые стихи. Писать стихи легко. Все вокруг поэзия. Но она существует не в чистом виде, а в комбинации с другими молекулами. Чтобы ее добыть из руды, нужно уметь пропускать мир через себя, что-то в нем неожиданно меняя. Неожиданно в том числе и для себя. Нельзя добиться этого волшебного эффекта, если одновременно и сам не меняешься. А это почти всегда боль. Поэтому писать хорошие стихи трудно и поэты долго не живут. Мера поэзии – всего пара строк. Пара строк крест-накрест…

Захожу в интернет, читаю биографии. Гоген, Ван Гог, Моцарт, Бетховен, Рембо, Шукшин… Они болели, мучились, сходили с ума. Каждый по-своему. Когда у тебя все время болит сердце, в мозгу тоже что-то ломается. Адекватен ли я? И что такое адекватность? Где критерий? Окружающие? Но мой круг общения узок. И все эти люди имеют прямое отношение к моей работе. А мою работу никак не назовешь нормальной, значит, не факт, что и они нормальные.

Еще я думаю – как важно, чтобы тот, о ком читаешь, за чьим творчеством следишь, нравился. Чтобы было приятно наблюдать за ним, чтобы хотелось поговорить, посоветоваться, представить, как бы этот человек на твоем месте повел себя в той или иной ситуации. Если он тебе созвучен, то уже не так важно, болен он или здоров, молод или стар, ездит на Ламборджини или в метро. Важно не просто, чтобы мне, актеру, на экране верили, но чтобы хотели верить. А это уже не профессия – это то, что я, человек, пытаюсь сделать со своей жизнью. Все отражается на лице…

Съемочный день начался с пробегов по гостиничным лестницам и коридорам. С жаром бегать трудно. Слово «коридор» на глазах превращается в слово «коррида». Гул невидимой толпы кровожадных зрителей. Из стен торчат смертоносные рога быков. Пот течет ручьями. Перед глазами красные круги…

Через полтора часа съемок катастрофически темнеет в глазах, оседаю на ступеньки у входа в фойе, мир плывет…

Вызывают Скорую.

– Что же вы себя не бережете! – сакраментально констатирует врач. – Когда температура, надо лежать. У вас нехороший насморк.

«Можно подумать, насморк бывает хорошим!» – думаю. Так меня всегда удивляло выражение «доброкачественная опухоль»…

– У нас здесь, как на войне – температура не повод отлеживаться, – пытаюсь шутить. – Только тяжелые ранения оправдывают выход из боя…

Забирают в больницу на анализы. Долго трясемся через весь город в раздолбанном микрике с матовыми окнами и красными крестами на стекле. Не думал, что город такой огромный. Сижу на жесткой банкетке. Шумно, как в танке, и задиристо пахнет бензином. Представляю, сколько до меня через эту банкетку протряслось больных. Интересно, кто-нибудь из них умер в пути? Хорошо бы когда-нибудь умереть в пути. Но только не на этой банкетке, не в этом запахе и не раньше, чем через сто лет!

В больнице по-летнему пустынно. По коридорам бродят скучающие уборщицы, хищно стерегут больных без бахил, лениво ищут, что бы еще убрать. В тесной процедурной у меня берут из вены кровь. В рентген-кабинете втыкают лбом в холодную металлическую плиту, заряженную готовыми к ускорению электронами. Через четверть часа ставят диагноз – гайморит горизонтальной полости. Эта информация мгновенно загорается розовыми неоновыми буковками у меня в мозгу. Сразу куча дурацких вопросов. Почему горизонтальной, а не вертикальной? Что лучше? Зачем нужны эти полости? Не стоит ли раз и навсегда заполнить их каким-нибудь специальным герметиком, чтобы больше не было гайморита? Почему, если сопли практически уже в извилинах, я все понимаю и могу говорить?

– Как вас лечить? – спрашивает неприветливая докторша с короткими полными ногами, моложе меня раза в два. Этот неожиданный вопрос ставит меня в тупик и наводит на смелое предположение, что происходящее – сон.

– А какие варианты? – все же спрашиваю.

– Можем сделать прокол и промыть полости. Или назначим курс антибиотиков широкого спектра. Но тогда лечение займет больше времени.

– Однозначно, прокол!

– Это не очень приятно.

– Я уже догадался по названию. Только не вымойте вместе с гноем мозги – их не много, но зато качество материала отменное!

Делают заморозку. Засовывают в нос блестящий металлический штырь. Глубоко! Не знал, что у меня такая глубокая носоглотка! Впрочем, стоит ли удивляться, если сам я такой глубокий…? Хрясть!!! Блин! Нет, во сне не бывает так больно!

После процедуры ставят капельницу. Четыре банки по 200 мл чего-то, что очистит кровь и сделает пребывание на свете более приятным, медленно вливаются через катетер внутрь, подтверждая мою стойкую уверенность, что я очень глубокий человек…

Возвращаюсь на площадку, чтобы переодеться и отправиться домой спать. Подходит Бонч-Бруевич.

– Алексей, у меня оплачена аренда автомобилей. Осталась одна короткая сценка – ты, Яна и Павел выбегаете из гостиницы, садитесь в БМВ, быстро уезжаете… Поможешь?

Матеря себя за безотказность, и все еще немного кайфуя от капельниц и рентгеновского облучения, кряхтя, снова влезаю в наэлектризованную шкуру Родиона, плетусь репетировать. Покачивает. В ноздрях тампоны, удерживающие в горизонтальной полости лекарство. Надо постараться во время съемки случайно не выдохнуть через нос, чтобы не выстрелить тампонами и лекарством в нос Глазкову или в глаз Носовой. Веселая получилась бы картинка!

Зачем я это делаю, почему не отказался?

Это не просто работа – это война!

Когда возвращаюсь домой, звонит Бонч-Бруевич.

– Давай договоримся, я не отменяю завтрашнюю съемку. С утра разведу сцены, отрепетирую с актерами, а когда будет все готово – ты приедешь и сыграешь. Но если тебе совсем будет невмоготу, тогда, конечно, отменим. У нас жесткий график, ты же понимаешь… Постарайся!

– Да, конечно, я постараюсь! – отвечаю с энтузиазмом. Понимаю, все понимаю! И не хочу, чтобы меня выводили или выносили из боя, считали трусливым и немощным.

Ночью знобит. Петляю в горячих сырых подземельях, стараясь по наклону почвы определить вниз двигаюсь или вверх. Земля под ногами не дает ответ, но на сердце безотчетная радость. Как будто вскрыли нарыв и удалили инфекцию. Зреет предчувствие силы, что вот-вот вернется в мой измученный организм и быстро одолеет хворь. Представляя, как это произойдет, проваливаюсь в глубокий богатырский сон.

Рано утром звонит Настя.

– Ну, что, Лешенька, как ты? Сможешь сегодня работать?