Текст книги "Возмездие. Никогда не поздно"

Логика Жердева была скачкообразной. Обладая полным набором фигур, он, тем не менее, ходил только конем. В своем монологе он предоставил собеседнику множество тем, и каждая из них была равнозначной, за каждую из них можно было зацепиться, но какую из них выбрать? Такая тактика считалась до некоторой степени беспроигрышной.

Сила выше права. В этом он прав, и сегодня сила на его стороне.

Лысенков внезапно успокоился, как будто заглянул в будущее и увидел наряженную к празднику улицу, и это была его улица и его праздник. Он без сожаления смотрел, как один за другим сгорают в камине документы, вот сгорел последний…

Жердев проводил гостя до двери и вручил ему пустую папку. Что удивительно, в голосе его не было издевки:

– Возьмите. Не с пустыми же руками вам возвращаться в управление. Всего вам доброго!

«Миром правят пигмеи, – размышлял по дороге в Управление Лысенков. – Страной управляют бездарности. Но самое поразительное в том, что бездарностями управляют умнейшие люди. Прикупить бы им совести, цены бы им не было».

Он снова вызвал к себе Янова. Выбрав красный фломастер, он написал на пустой папке: «Без срока давности».

– Есть вещи, которые нельзя забыть и простить. Есть объяснимые вещи, например – политическое убийство, убийство из ревности, неприязни, случайное убийство. Но я не могу понять убийства без причины. Хоть убей, не могу. Даже у хищного зверя есть мотив… Михаил Николаевич, запомни следующее: эта скотина сожгла все документы. Понимаешь, Жердев не знает имени твоего агента. Он ошибся, ему стоило изучить дело. Так что игра продолжается.

Прошел месяц, и начальник ГРУ был уволен со службы с формулировкой: «Освободить Лысенкова Сергея Николаевича от занимаемой должности начальника Главного разведывательного управления по достижении предельного возраста пребывания на службе». Фактически без оснований. Но они были.

Глава 3
В этом миллениуме

Июнь 2012 года

…Юонг Ким, сопровождавшая свою подопечную, схватила ее за плечи, и они вместе, как пара фигуристов, «совершили падение». Ким попросту снесла Глорию Дюран с ног и закрыла своим телом. Подняв голову и выхватив пистолет, она бросила взгляд на турникет, готовая выстрелить в нападавшего. Но, видимо, Виктор отразил атаку, получив ранение. Она видела, как его противник ударил его в лицо.

Хрупкая с виду кореянка без видимых усилий подняла Глорию и, став к ней спиной, ледяным тоном приказала:

– Обними меня крепко! И не отпускай!

Оставшись без напарника, девушка-телохранитель была вынуждена действовать таким неординарным образом. И тотчас пожалела об этом: клиентка обняла ее так, что под лопатки Юонг Ким ткнулись силиконовые груди звезды, и зачем-то приподняла ноги, повиснув на телохранительнице. Кореянка протащила ее к турникету и, буквально путаясь в четырех ногах – коротких и длинных, перешагнула через напарника, схватившегося за лицо.

– Эй, ты как там, нормально?

– Да! – рявкнул Виктор, подняв на нее красные глаза.

Он почти ничего не видел, но был вынужден включиться в работу и, прикрывая подопечную сзади, вслепую дошел до машины. Кореянка открыла заднюю дверцу «Шевроле», развернулась, тряхнула плечами, сбрасывая с себя руки Глории, и втолкнула ее в салон. Убрав пистолет в кобуру, она в упор посмотрела на «ослепшего» партнера:

– Кто поведет машину, ты или я?

– Угадай с двух раз!

– Я. Угадала? – Сейчас сотни глаз смотрели на нее, и она это знала. Одетая в черный костюм с расклешенными брюками, в стильных туфлях, с кобурой на поясном ремне, с иссиня черными волосами и в солнцезащитных очках Ким здорово походила на «матричную» Тринити. Словно в замедленной съемке она обошла джип спереди и, открыв дверцу, села за руль. Секунда, и гигантский «Шевроле-субурбан», моргнув спецсигналами, рванул с места.

Гостиница, в которой остановилась их подопечная, находилась буквально за углом. Кореянка проводила ее в номер – «стандартный» люкс: две комнаты, мягкая мебель, плазменная панель, Интернет, ванная комната и два туалета (один – для гостей клиента). Упав в кресло, Глория попросила налить ей виски.

– Это не входит в мои обязанности, – ответила Юонг Ким. – Наша работа заключается…

– Я знаю, – перебила ее Глория. – Сегодня вы предотвратили покушение на меня.

– Так и есть, – без тени сомнения ответила кореянка.

– Вы можете рассчитывать на премиальные.

– Было бы неплохо. Спасибо. Мне нужно вернуться к напарнику. У него серьезная травма. Никуда не выходите из гостиницы, здесь вы в безопасности.

Юонг закрыла за собой дверь.

Глория Дюран не ошиблась в выборе, когда из десятков предложений она остановилась на одном. Ее привлекло название агентства, предоставляющего услуги по «сопровождению, защите жизни и здоровья клиента»: «Семейное охранное предприятие «Он и Она». С легким намеком на Адама и Еву? Но если бы агентство называлось «Адам и Ева», ее палец скользнул бы ниже по списку. Какая-то загадка крылась в названии, вызов: «Остановите свое внимание на нас, и вы узнаете, кто мы». Именно так Глория интерпретировала название. Плюс еще необычное – семейное агентство. Он и она – муж и жена, а, может быть, брат и сестра. Но в любом случае – это тесная пара, партнеры в самом широком понимании этого слова. В резюме Глория также отметила оригинальную запись: «Мы строго соблюдаем не только режим труда, но и отдыха». Конечно, отдохнувший, полный сил телохранитель предпочтительнее замотанного, и это важный показатель. Он, в частности, говорил о том, что эта пара не работала без перерыва. Что это было – рекламный трюк или голая правда, Глория узнала сегодня. А познакомились они два дня назад: Он и Она встречали «приглашенную звезду» в аэропорту Шереметьево. В первую очередь Глория, снявшаяся в нескольких молодежных сериалах, обратила внимание на женщину, совсем молоденькую, одетую в брючную пару. Тонкая, она не казалась хрупкой. Он – с короткой прической и благородной сединой на висках, похожий на голливудского актера Пола Ньюмана, – казался надежным, как жених под венцом. ОНИ тогда взяли ее под свою опеку, а вот сегодня Он принял удар, предназначавшийся, скорее всего, ей, на себя. Возможно, в лицо ему плеснули соляной кислотой.

Глория подошла к зеркалу и ужаснулась, представив на лице безобразные шрамы от ожогов.

– Я же убил его! – стонал Виктор Биленков, плеская в лицо ледяной минералкой. Он промывал глаза, как будто ему в лицо брызнули перечным газом. Но ему от этого ни капли не полегчало, наоборот, становилось все хуже и хуже. Глаза как будто закипали. Бросив взгляд на этикетку, он еле прочел незнакомое и сложное слово: сильногазированная. Сильногазированная?!

Виктор отыскал воспаленными глазами свою спутницу:

– Я просил минералку.

– Ну?

– А ты что купила?

– Минералку.

– Это сильногазированная минералка! А мне нужна просто минералка! Если бы я попросил уксуса, ты принесла бы уксусную эссенцию?!

– Ты не сказал, что тебе нужна просто минералка. Я подумала, ты захотел пить.

– Принеси нормальной воды. Прочитай, что написано на этикетке, прежде чем покупать!

– На нас смотрят. Ты привлекаешь внимание.

– Насрать!

– Ну, ты хотя бы шляпу рядом положи – вокруг столько сочувствующих…

Она ушла за водой, а он так и остался сидеть на пороге джипа, пачкая брюки. Его покрасневшие глаза смотрели в одну точку – на прозрачные двери в супермаркет, где несколько минут назад он столкнулся с Кравцом. Пришла пора анализа.

Они столкнулись лицом к лицу. Кравец отреагировал на одном инстинкте, за мгновение до того, как узнал Биленкова, и за два – как Биленков узнал Кравца. Итого, противник Биленкова отыграл два мгновения, а в его ситуации – это целая вечность, как будто к его ногам упала граната с выдернутой чекой, и пошел обратный отсчет… Кравец пальцами ударил своего бывшего командира в лицо, попадая в глаза, лоб, верхнюю скулу. Виктор почувствовал такую боль, словно в лицо ему отстреляла батарея гвоздометов. Кравец отступил, не зная сил противника – сколько их за спиной Биленкова: двое, трое, целая команда?

«Я же убил его…»

Он выстрелил ему в голову с расстояния в один метр, считай, в упор, и кровь из раны брызнула ему в лицо…

Ему показалось, пуля разворотила Кравцу часть лица – от брови до виска. Нет, не показалось – он точно видел безобразную рану, и ее не взялся бы штопать ни один лицевой хирург, и даже прозектор покачал бы головой: бесполезно и утомительно. Он сказал ему: «Вот и все. Прощай», и столкнул его в воду. Две, три секунды, и тело Кравца закружило в водовороте, вынесло за излучину.

Выходит, пуля прошла по касательной? Это ее след показался ему разрушительным?

– На.

Вот этого он не любил. Она могла бы сказать: «возьми» или «я принесла воду»…

– Не говори мне больше «на»! – сорвался Виктор.

– Ладно, – пожала плечами кореянка.

Биленков открутил крышку, налил в пригоршню воды и, широко открыв глаза, плеснул на них. Глаза зажгло. Ему снова показалось, что это газ взбивает его слизистую оболочку.

Он посидел с закрытыми глазами пять минут. Когда открыл их и моргнул несколько раз, ощущение постороннего предмета в глазу заметно притупилось. Он сам сел за руль. Повернул панорамное зеркало к себе и выругался: красные глаза на бледном лице.

– Как насосавшийся крови вампир, – прошептал он.

– Да, сегодня ты похож на вампира, – услышав его, проговорила Ким.

– Помолчи. Мне предстоит… ну, в общем, покопаться в прошлом, сделать кое-какие выводы, потом вернуться в настоящее и запланировать кое-что на будущее.

– Да, у тебя много работы.

Прежде чем запустить двигатель виртуальной машины времени, Виктор тронул с места реальный – дорогой и прожорливый, как грузовик, внедорожник.

Юонг Ким была кореянкой, хотя, настырная и упорная, больше походила на чукчанку. Так думал о ней Биленков, не заботясь о стройности мыслей. Она устраивала его почти во всем. Он – высокий, сухопарый, аристократичный и она – миниатюрная, изящная, как породистая собачка. Напарница устраивала его и в плане секса.

У него была двухкомнатная квартира в доме на Беговой, неподалеку от бывшего кинотеатра «Темп», лет шесть тому назад перепланированная в однокомнатную – что-то вроде студии. Ему нравилось это выражение два-в-одном, а когда и три-в-одном. Он не любил свойственной многим легкой замусоренности на кухне. И когда кухня, стыдливо оголившись одной стеной, стала частью большого помещения, гостиной по сути, то исчезла та самая замусоренность. То же самое стало и со спальной комнатой – с ее вечно неубранной постелью, одеждой тут и там. Теперь кровать застелена, и пропало острое порой желание растянуться на ней в верхней одежде, не дожидаясь вечерней поры. Отчасти «кроватные» функции приняло на себя кресло, и в нем, как оказалось, удобно было дремать. Этой перепланировкой он добился неожиданного результата и остался им доволен: вот что такое эксперимент. Единственно, он разрешал Юонг Ким с ногами забираться на кровать, где она читала книгу или смотрела телевизор.

Нередко его посещал образ «северной чукчанки». Это когда она становилась упрямой или отказывалась понимать очевидное. Вот как сегодня, когда принесла «ядерной» сильногазированной воды для воспаленных глаз и наивно хлопала глазами, как бы добиваясь справедливости: ведь он не уточнил, какую именно воду нужно купить.

Она не спросит: «Что случилось? Кто этот человек, который съездил тебе по роже?» Кажется, ей без разницы. Ее «нерусского» лица ни разу не коснулось крылом удивление, любопытство. Из нее получилась бы идеальная домработница. Виктора порой удивляло: где она находит время для уборки? Но в квартире всегда царил порядок: белье постирано, обед готов, кровать застелена. Казалось, она пультом дистанционного управления отправляла партнера в спящий режим и, пока он находился в отключке, наводила в доме порядок.

Интересно, какая она в эти мгновения? Может быть, похожа на северокорейскую Золушку: с веселой песней порхает по комнате, смахивает пыль с мебели, ставит в духовку пирог, отвечает на щебетание птицы, стукнувшей в окно, на птичьем же языке. В такие моменты он проникался к ней чувством, похожим на любовь.

Сейчас, если он скажет ей: «Почему ты не спросишь, кто тот человек, который царапнул меня по морде, как медведь лапой?» – она откликнется в том же стиле, используя его, а не свою память: «Кто тот человек, который царапнул тебя по морде, как медведь лапой?» Он слишком хорошо изучил ее…

– Я хочу есть. Приготовь что-нибудь.

Юонг поставила перед ним салатницу с запрашиваемым содержимым: ни рыба, ни мясо, ни салат, ни винегрет. Жратва. С легкой претензией на что-то вкусное.

– Почему ты не ешь?

– Не хочу.

– Почему не хочешь?

– Уже поела.

– Когда?

Молчание. Не хочет отвечать. И не ответит. Настырная. Чукча.

Удар, который ему нанес Кравец, назывался «лапа тигра». Очень эффективный, когда нужно ошеломить противника, отыграть время. Опоздал бы на мгновение – получил бы пулю: Билл выхватывал пистолет и нажимал на спусковой крючок за полторы секунды. Можно сказать, Кравцу повезло три раза. А Виктор даже не дернулся за оружием. Можно сказать, Кравец вывел его автоматику из строя. И вот пришло время анализа. Как будто Виктор Биленков оказался на обочине, чудом избежав лобового столкновения с другой машиной… Автоматика Кравца оказалась надежной. У Виктора она тоже была на высоком уровне, но с небольшой задержкой-страховкой – как бы чего не натворить.

Реакции Юонг Ким мог бы позавидовать сам Кравец. Она зачастую исполняла роль телохранителя… но во время столкновения Виктора с Кравцом оказалась не на высоте: переключилась на подопечную, наплевав на партнера. Что, работа прежде всего? А если бы его убили? Осталась бы одна, дурочка. Он прямо спросил ее об этом, она так же прямо ответила:

– Виноват ты.

– Я?!

– Ты. Тебе нужно было пропустить меня вперед, и тогда я получила бы по глазам, а не ты – по роже.

– Ладно, забудем об этом, детка.

Первым делом, когда он оказался дома, его рука потянулась к телефонному аппарату, но он все же не решился позвонить. Он еще не все обдумал, не пришел в себя. Пороть горячку – не в его стиле. Необходимо обрести равновесие. Когда оно наступит? Может быть, и не сегодня. Завтра?

Биленков вдруг нахмурился, а рука его потянулась к поясной кобуре. Он высоко оценил своего противника, но пропустил его очевидный шаг – слежку. Кравец мог проследить за ним и теперь знает его адрес.

Опасность. Виктор Биленков чувствовал опасность.

Опасности подвергалась и Юонг Ким. Но она исполняла не только функции телохранителя, она еще была ходячей заложницей. Если кто-нибудь потребует у него кошелек и приставит к ее виску пистолет, он только пожмет плечами: «Стреляй». Хотя ему будет не хватать ее образа северокорейской Золушки.

Кравец жил в маленькой квартирке в районе Люблино, на юго-востоке столицы. Дом представлял собой панельную «малосемейку»: один подъезд и множество квартир, расположенных по типу общежития. Сегодня он не пошел домой – риск был слишком велик, а остановился в мотеле в Ближних Прудищах, 27-й километр МКАДа. Комната в мотеле напомнила ему больничную реабилитационную палату. Он сменил их множество. В одной впал в кому, в другой к нему вернулись первые воспоминания, и как только он вспомнил свое имя, его перевели в другую палату. Медленный, мучительный процесс выздоровления…

Врачи диагностировали ему посттравматическую амнезию (плюс у него дважды останавливалось сердце) и по истечении года начали сходиться во мнении, что при таком тяжелом повреждении мозга, как у «неизвестного лица», амнезия может быть необратимой. Его нельзя было чему-то обучить, поскольку у него не было «нормальной памяти». Обычно к таким тяжелым пациентам приходят воспоминания, полученные в детстве, и специалисты объясняли это тем, что «мозг молодого человека имеет большие способности к обучению». Его решили оставить без лечения, поскольку в таких случаях амнезия у некоторых больных исчезала, и этот метод сработал.

Он вспомнил свое имя, кто его родители. Со временем провалы заполнялись подробностями о его жизни, он как будто читал увлекательную книгу: что ни день, то новая страница. И вот, наконец, настал тот день, когда он вспомнил ключевой момент, а спровоцировало это рядовое событие: вспышка фотоаппарата. К тому времени Кравец уже выписался из больницы, в которой провел три года. Он шел по улице, доставая на ходу сигарету, когда его взгляд притянула молодая пара (с тех прошло много времени, а он все никак не мог понять, почему среди десятков, сотен пар его глаза остановились именно на этой). Игорь посмотрел на парня лет семнадцати, и в груди у него зародился холодок – ему показалось, этот парень сейчас выстрелит в него, он даже бросил взгляд на его руки, но увидел только фотоаппарат. Парень поднес его к лицу, а девушка рукой показала, что и как снять на «мыльницу». В следующую секунду Кравец оторвал бы взгляд от камеры, но в дело вмешалась судьба. Он не расслышал щелчка фотокамеры – его оглушил звук выстрела, а дальше – ослепила яркая вспышка, как будто в шаге от него разорвалась шаровая молния. Он закрылся рукой, а когда отнял ее от лица, не увидел ни парня, ни девушки. На том месте стоял человек лет тридцати, и губы его шевелились: «Если бы у тебя осталось пятнадцать секунд, что бы ты мне сказал?»

«Десять».

«Пять…»

Ни одной.

И Виктор Биленков вскинул руку для выстрела.

С этого момента время для Игоря Кравца понеслось вскачь, как будто кто-то замкнул клеммы в его голове: расплата, финал спецоперации, ее середина, проникновение в дом Лесника, подготовка, экипировка в гараже, звонок Биленкова: «Есть дело». Эта обратная последовательность помогла ему воспроизвести весь день в мельчайших деталях, особенно один эпизод, когда он отказался убить девочку…

Но оставался еще один провал в памяти. Перед глазами маячил размытый образ какого-то человека, будто натянувшего на голову капроновый чулок. Он разевает рот – кажется, что-то приказывает, но слов не разобрать. Кравец надеялся восполнить и этот пробел, а пока что он завел внутренний механизм тревоги и страха перед конкретным человеком. Далее следовал приступ ярости – он мысленно рвал зубами лицо, шею, руки Виктора Биленкова…

Проклятая память!

Кравец однажды сравнил ее с сухарем, на который плеснули немного воды, нет, он не стал снова мягким ломтем хлеба, но в том-то и беда, в том-то и беда…

И только сегодня он применил так называемый метод подставления, удивившись: почему раньше ему не пришла в голову эта идея? Он привязал человека, которого забыл, к событию, которого не помнил. Это было так просто, что он долго не мог в это поверить и всеми силами старался отсрочить момент, когда получит готовый результат.

Ну же!

Один забытый эпизод и один словно преданный забвению человек. Эпизод – как бы сцена в театральном представлении, тесно связанная с развитием основного действия: он не мог вспомнить, при каких обстоятельствах был принят в опергруппу. А что, если несохранившийся в памяти человек содействовал его продвижению или был пусть незначительным, но звеном в этом деле? Две крайности (почему нет?), и они сходились, как сходятся люди разных характеров. И в этом случае два провала в памяти Кравца сливались в один. Недоставало импульса, той самой вспышки, которая позволила бы ему залатать почти все прорехи в памяти.

«Где ты?» – мысленно призывал он того парня с фотоаппаратом.

Он мысленно призывал того парня с фотокамерой. И мысленно же распахивал глаза: «Давай – ослепи меня снова!»

Игорь был готов пойти на другую «крайность»: стать часовым у той витрины с электротоварами и поджидать своего освободителя.

Тягостное, крайне тягостное чувство, когда кто-то отнял у тебя секрет, оставляя о нем только расплывчатые очертания. Он представил себе стену, на обоях которой написал что-то очень важное, чтобы не забыть, а когда вскоре вернулся в эту комнату, кусок обоев с записью куда-то исчез. Он был вырван чьей-то безжалостной рукой. И он тупо смотрел на пустое место, тщетно пытаясь вспомнить текст оставленного самому себе сообщения, даже водил рукой, как будто выводил какие-то символы. Но они походили на стекающие по стеклу капли дождя – как символы японской азбуки хирагана, а он не понимал этого языка.

Сергей Хатунцев сполоснул лицо и, опершись руками о раковину, доверху забитую грязной посудой, уставился в мутное зеркало. На него смотрел старик – с глубокими морщинами на лбу и щеках, с дряблой отвисшей кожей и крючковатым носом, испещренным фиолетовыми прожилками. «Если бы манекены умели стареть…» – как-то подумал он. Сам себе он казался затасканной, полинялой вещью. Казалось, он сумел решить задачу: как в пятьдесят шесть выглядеть на восемьдесят.

В зеркальном отражении поверх его плеча на электронных часах сменились цифры – 6:30. Пора на работу. Если он опоздает хотя бы на пять минут, его выкинут с работы. У него накопилось множество устных предостережений от начальства, а его терпение было небеспредельным.

Устное предостережение. Сергея отчего-то позабавила эта фраза, и он подумал о том, что в нынешнем мире вовсе необязательно что-то записывать. Ему показалась нелепой запись, которую он мысленно вывел на воображаемом листе бумаги: «Сергею Хатунцеву такого-то числа вынесено предупреждение за систематические нарушения режима работы». Люди стали злопамятны, а злопамятным людям пачкать бумагу вовсе необязательно. Они пачкают свою память, роняя на ее листы капли черных чернил…

– Так, еще раз опоздаешь…

Он все-таки опоздал на работу. И эта сволочь, лет двадцати семи, стриженная «под ноль», ждала этого момента.

– Я предупредил тебя, слышишь? На твое место выстроилась очередь. Если выглянешь за угол, ты увидишь ее хвост.

– Извини.

– Извини-те.

– Извините.

– Ты жалок. Ты хоть раз смотрел на себя в зеркало?

Старый Хэнк смотрелся в зеркало раз в неделю: когда умывался и чистил зубы и сплевывал пенистую жидкость на грязную посуду. Он не мог сказать, нравилось ли ему собственное отражение или нет. Ему казалось, он совсем другой, а его отражение – что-то вроде наглядного примера: он может стать таким. Может, если не перестанет пить, курить, поднимать тяжести – это с его надорванным сердцем! Нет, ему о болезни сердца сказал не врач и не фармацевт в ближайшей аптеке, он сам поставил себе диагноз. Как-то раз поднял что-то тяжелое – и едва устоял на ногах: слабость, одышка, боль под лопаткой и в затылке.

Хатунцев вернулся домой поздно вечером, по привычке отметив время: который час и сколько его ушло на смену. Полдня. Он открыл бутылку водки, налил в стакан и залпом выпил. Включил телевизор – для общего фона и чтобы не сойти с ума в одиночестве и тишине, как в отдельной палате дурдома. Через час он был пьян. Еще через полчаса спал на животе, уронив одну руку на заплеванный пол.

Утро. Хэнк сполоснул лицо более тщательно, чем обычно, промыл глаза. С вечера они стали гноиться – видно, занес какую-то заразу с кладбища. Его вдруг качнуло в сторону, и он крепко ухватился руками за раковину. Снова вперил взгляд в зеркало. Что приковало его внимание всего несколько мгновений назад? Может, тюбик зубной пасты в мутном стакане и щетка? Он еще не успел почистить зубы. Ах да – глаза. Сосуды в них полопались, и Сергей искренне удивился: по идее, он должен был видеть перед собой надтреснутую, в багровых тонах картину. И похоже, «зеркало треснуло»: поверх плеча – там, где обычно отражались перевернутые слева направо часы, сейчас кривилось чье-то знакомое лицо. Хэнк повернулся к нему так резко, что едва не вырвал из стены раковину. Последние десять лет он рыл могилы на кладбище и усвоил, по крайней мере, одну вещь: мертвые не возвращаются. Они там, где им и положено быть: в земле, в воде, в воздухе, к которому примешался дым из высоченных труб крематория.

– Ты?! – Хатунцева пробрал мороз. – Откуда?! – И вдруг выкрикнул: – Скажи хоть слово!

– Я это, я, Кравец. – Игорь усмехнулся, довольный произведенным эффектом. – Я не хотел пугать тебя, старина Хэнк.

– Блин! Я чуть не обосрался! – Хатунцев схватил со стола початую бутылку водки и буквально всосал в себя несколько глотков. Указав подрагивающей рукой вверх, он шмыгнул носом и спросил: – Как там?

– Не знаю, – пожал плечами Кравец. – Я там не был. А ты?

– Что – я?

– Слышал, роешь могилы?

– Копаю, брат, копаю. Выпьешь со мной?

– Конечно. Только из другой бутылки.

– Брезгуешь?

– А ты стал бы пить мои слюни?

– Однажды я пил спирт, разбавленный собственной мочой.

– Избавь меня от подробностей, – отгородился рукой от старого приятеля Кравец. Хэнк был отвратителен. Затем вынул из пакета бутылку «Столичной» и, поставив ее на стол, присел на краешек неубранной кровати, согнав с нее кошку.

Хатунцев открыл ящик стола-тумбы и среди вилок и ложек, крышек от банок и засохшего чеснока отыскал рюмку для текилы, даже вспомнил, откуда она у него. Прошлой весной он забрал с могилы какого-то финансиста целый набор таких вот «поминальных» рюмок. Осталась только пара – как специально для этого случая, остальные разбились, или он выбросил их вместе с грязной посудой.

Сергей разлил водку по рюмкам и поднял свою. Руки у него больше не дрожали.

– За что ты обычно пьешь? – спросил Кравец.

– Я уже давно не пью, я бухаю. Иногда говорю себе: «Вздрогнули». Ну, может быть, за жизнь. А за что еще можно пить здесь? – кивнул головой в сторону кладбища Хэнк. – Не за смерть же. Будешь пить за смерть, она скоро явится за тобой. Ну ладно. – Он опрокинул рюмку в рот и понюхал тыльную сторону ладони.

– Хорошо отбивает запах водки, да?

– Что?

«Наверное, его ладонь воняет дерьмом, – подумал Кравец, – или соплями, которые он вытирал ею каждую минуту».

– Я говорю, после первой не закусываешь?

– Я вообще не закусываю. Последние лет пять или шесть. А может, семь или восемь. Я или ем, или пью.

– Раздельное питание? Поэтому у тебя ни капли жира?

– Не знаю, не знаю. Но ем я много. Могу сожрать палку вареной колбасы и буханку хлеба.

– На спор?

– Почему на спор? Просто когда голодный. Ну, рассказывай, как ты? Погоди-ка, дай-ка я посмотрю на твой шрам. Да-а, – протянул Старый Хэнк, откидывая рукой прядь волос со лба товарища. – После таких ранений не живут. Я видел совсем крохотные раны: под ребрами, допустим. Трехгранная заточка рвет печень, кровь хлещет внутрь, а наружу выливается разве что капля – нехотя, как будто она живая и понимает, что через несколько минут свернется, а потом высохнет, как медуза на солнце. Как ты меня нашел?

– Захотел найти – и нашел. Ты сегодня работаешь?

Хэнк глянул на часы:

– Уже нет. – Он сто раз говорил этому холеному подонку, что не видит беды, если приступит к работе на четверть часа позже – ну, и закончит на полчаса позже. Бесполезно. В ответ сплошные издевательства. А Хэнк проглатывает их. Почему? Он прикипел к этому месту, теперь это его родина. Работа не пыльная, она грязная. Маленький домик, тесное помещение – он как бы привыкает к еще более тесному помещению. Уединение – он к этому стремится каждый божий день, торопится с работы к своему одиночеству. Его одиночество особенное, оно похоже на кошачью стаю, у каждой кошки свой уголок в доме. И едва он переступает порог, они опрометью бегут к нему, жмутся и ласкаются, оттесняя друг друга. В своем доме он живет прошлым, и беседы с самим собой сделали его философом.

– Когда-нибудь я убью эту мразь! Я ему глаза вилкой выколю! Я его живым закопаю! Я… компьютер его разобью!

– Ну, чего ты распалился? Лучше послушай, с кем я столкнулся на днях.

– Ну? – Сергей Хатунцев вдруг подался вперед и обдал бывшего партнера запахом нечищеных, но проспиртованных зубов. – Ты видел Билла?

– В точку попал.

– Черт… И ты не поквитался с ним?

– Только собираюсь это сделать. И рассчитываю на твою помощь. Билл будет искать меня – чтобы опередить. Я поставил себя на его место и другого ответа не нашел. На меня он попытается выйти через нашу опергруппу. И в первую очередь он придет к тебе.

– Почему ко мне?

– Я же пришел.

– Ну да, ну да.

– Устроим ему здесь ловушку.

– Ты обратился по адресу. Я знаю много мест, где можно надежно спрятать труп.

– На это я и рассчитывал. За хлопоты я тебе заплачу.

– Сколько?

– Десять тысяч.

– Десять тысяч баксов, – поставил условие Хэнк, и глаза его блеснули алчностью. – За меньшее я и мухи не прихлопну.

– Договорились.

Хэнк протянул руку, чтобы скрепить сделку рукопожатием, и Кравцу пришлось пожать ее.

– Хочешь, живи здесь, со мной, – предложил Хатунцев. – А можешь занять соседний домик. Одно время я устроил там сральник, но прибраться недолго.

– Нет, – отказался Кравец. – Я сниму угол в другом месте. А ты мне позвонишь, когда Билл придет к тебе. Не думаю, что он собирается убить тебя. Я хотел спросить вот что: ты не знаешь, где остальные парни из нашей опергруппы?

– Нет, – покачал головой Старый Хэнк. – Я не знаю даже, где сам нахожусь, зачем живу. Я часто говорю с Богом…

– Вот как? И что он тебе отвечает?

– Он говорит, что не любит запаха пота. Ненавидит трудяг и без ума от воров и мошенников. Ему по душе запахи пороховой гари, горячей крови, разложившихся трупов. Он любит хор матерей, убивающихся о своих убитых детях…

«Крыша у него поехала, – подумал Кравец. – Чокнутый киллер – что может быть хуже?», а вслух сказал:

– И вот еще что, Хэнк, пока я не забыл. Ты обязательно, обязательно, посчитай ему.

– Посчитать?.. А, вот что ты имеешь в виду…

…Кравец давно ушел, а Старый Хэнк все сидел на том же месте, где попрощался с ним. Последние несколько лет он ждал этой встречи… Во всяком случае, его преследовала острая мысль о неизбежном столкновении с прошлым, как сталкиваются на оживленном проспекте машины. Это сейчас он видел перед собой образ конкретного человека, а еще неделю назад, ворочаясь с боку на бок на жесткой кровати, не мог отделаться от безликого образа, стоявшего у его ног. Так ждут смерти, и вообще, если даже исподволь пытаешься вернуться в прошлое, ты невольно приближаешь будущее – то есть свой конец. Так считал Старый Хэнк, зная о смерти если не все, то очень много.

Он думал о том, что Кравец подставляет его под удар Виктора Биленкова, и мысли его были под стать его холодной крови: он не боялся ни того, ни другого, потому что давным-давно принял пилюлю от страха. И все же сегодня лекарство не сработало: он до смерти испугался зеркального отражения Кравца. Но окажись на его месте Биленков, Хатунцев даже не вздрогнул бы.

Интересно, какой он сейчас? Все такой же подозрительный и по-прежнему никому, кроме себя, не доверяет? Все сам, сам. Хэнк много лет тому назад бросил в спину Биленкова этот ком сарказма. Что же, он, как никто другой, имел все основания доверять только себе, а плечо товарища – лишь фраза от лукавого.