Текст книги "Второе высшее (сборник)"

Михаил Окунь
Второе высшее (сборник)

Второе высшее

На рейсе Петербург – Берлин оказался в компании людей, летевших на некую выставку в столицу Германии. Ими был заполнен почти весь самолет. Все они знали друг друга, называли себя питерскими, хотя речь их была типичным «говором». Кроме того, в группе «питерских» летело несколько важных азербайджанцев или дагестанцев (звучали имена Мамед, Али) – в длинных черных пальто, белых рубашках и остроносых «штиблетах», – такой гардероб, вероятно, считается признаком преуспевающего бизнесмена.

Стюардессы сбились с ног, пригоршнями таская двадцатиграммовые бутылочки «Абсолюта». Мужчины предпочитали пить стоя в проходе. Сливая по нескольку пузырьков в пластиковый стакан.

Девицы были громогласными, довольными собой, однако внешне весьма ординарными. Фигуры ни кривые, ни ровные, – в общем, усреднённые. Громко перекликались через весь салон:

– Светка, давно тебя не видела! Ты где сейчас?

– В Голландии второе высшее делаю!

– Сколько в год максаешь?

Я пригляделся к той, которая делает «второе высшее», и подумал: «Господи, зачем оно ей?! Приступала бы сразу к третьему…»

Люди «СИСТЕМЫ»

Рассказывают, что отставной генерал ФСБ (хотя отставными они, говорят, не бывают), назначенный руководить инспекцией по охране памятников в Петербурге, привел с собой аж пять замов. Один алкоголик, второй идиот, а третья ничего делать не в состоянии. То есть не способна ни к какой осмысленной деятельности. Генерал ей так и говорит: сидите в кабинете, ничего не делайте, и, не дай бог, ничего не подписывайте…

Один писатель рассказывал мне, что нынче литераторов в правительстве Петербурга курирует молодой человек, являющийся сыном небезызвестной деятельницы от юмора, возглавляющей бригаду «смешных людей» на телевидении. Он, по мнению писателя, недоумок природный. Причем настолько, что пристроить его в Москве нигде не удалось, и нашлось ему место лишь в Петербурге.

На различных встречах куратора с «писательской общественностью» участники прикалываются друг над другом: ну, задай ему любой вопрос! – хоть сколько сейчас градусов на улице. И с весёлым нетерпением ждут, когда куратор, собравшись с мыслями, начнет отвечать – напряжётся, лицо разъедется в разные в стороны, и он заговорит…

Когда-то, во время оно, оргсекретарь (была такая должность) ленинградской писательской организации, дама с железной выдержкой, прошедшая школу Смольного, на мой вопрос о делах ее взрослого сына неожиданно расслабилась и сказала со вздохом: «Сделал глупость – ушел из системы. А ведь с таким трудом пристроила…»

Да, «СИСТЕМА» не любит, когда ей изменяют. А в России она вечна – во все времена, при любой власти…

По морде от Довлатова

До шестнадцати лет я жил на Большой, а потом на Малой Московской улицах. Большая Московская пересекает Разъезжую, а та метров через пятьдесят впадает в знаменитый петербургский перекресток Пять углов, образуя его вместе с Загородным проспектом и улицами Рубинштейна и Ломоносова.

На Рубинштейна, в доме 23, жил до эмиграции в 1978 году Сергей Довлатов. Таким образом, одними улицами ходили.

Можно что-нибудь сочинить по этому поводу. Как сделал сам Довлатов, вспоминая о своем детстве в Уфе – мол, его, младенца, хотел ущипнуть сам Андрей Платонов, бывший там в эвакуации. Но делать этого не буду. А впрочем…

Однажды в школе, классе в шестом-седьмом, был объявлен сбор макулатуры, и в ее поисках мы обходили окрестные дворы. В каком-то дворе-колодце на Рубинштейна нас отсекли от выхода местные. Сразу стало ясно, что дело плохо, но самый здоровый из нас, Гришка Рожков, пытаясь сохранить хорошую мину, как ни в чем ни бывало сказал им: «Ну что, ребята, есть у вас лишняя макулатурка? Сдавайте, сдавайте…» И немедленно получил по физиономии от рослого парня кавказской внешности. Гришка не ввязался, чем сильно уронил себя в наших глазах. Хотя, по трезвому разумению, поступил он правильно, парень был значительно старше нас. Да и остальные тоже… И с напутствиями «Больше в наш двор не суйтесь!» нас развернули лицом к подворотне и проводили к выходу увесистыми поджопниками.

Несколькими годами спустя я, страдавший в юности от невысокого роста (позже вполне добрал), с жадной завистью высматривал на улице высоких людей. Подходил поближе, примеривался, намного ли я ниже.

Помню длинного, обычно расстегнутого и слегка нетрезвого человека, которого иногда встречал у Пяти углов. Я подходил к нему поближе, старался идти в ногу. Мне казалось, что это тот самый парень, когда-то смазавший по физиономии моего одноклассника Гришку.

Напомню, что рост писателя Довлатова составлял 194 см, и некоторое время он занимался боксом.

Ленинградские пельменные семидесятых годов

В самом начале семидесятых годов я работал лаборантом в техникуме морского приборостроения (ул. Чайковского, д. 11), а после работы ездил на вечерние занятия в ЛЭТИ. Заезжать домой не успевал, и поесть заходил в пельменную на Литейном, д.13. Сейчас там офис какого-то мелкого банка.

Пельменная эта была не простая, «стоячая», а типа кафе – посетители располагались за столиками, официантки принимали заказ. И еще там часто бывало бутылочное пиво, которого в те годы в магазинах днём с огнём не сыскать.

Пельмени были самым дешёвым блюдом. И одна официантка, рыжая (крашеная) старая карга, при заказе пельменей имела обыкновение предупреждать скрипучим голосом, но с доверительной интонацией: «Пельмени магазинные!» Тем самым намекая – мол, не берите эту дрянь, закажите что-нибудь посерьезнее. Но «магазинных» тогда, как и пива, в магазинах и в помине не было, а потому всё равно заказывали в основном пельмени.

Как-то раз услышал, как один молодой человек в ответ на «пельмени магазинные» нетерпеливо сказал: «Тем не менее, Рая, несите!» И к моему удивлению, та вежливо ответила ему: «Хорошо, Иосиф Александрович!»

Напомню – чуть дальше по направлению к Невскому, на другой стороне Литейного, находится знаменитый дом Мурузи, в котором Бродский жил и откуда уехал в 1972 году в эмиграцию.

Из других пельменных помнится одна на Пионерской улице. Там неподалеку жил один мой приятель, с которым мы познакомились, когда лежали в военном госпитале на Суворовском. У него была знакомая пельменьщица (т. е. повариха, которая их варит), и она выносила нам тарелки через заднюю дверь заведения прямо в прилегающий скверик, где мы распивали портвейн.

Две пельменные были и на Петроградской стороне. Одна напротив метро, на другой стороне Кировского, под арку налево. Другая – подальше, на ул. Чапаева. Остались в памяти тогдашние цены: пельмени с уксусом (т. е. «без ничего», так как уксус стоял на столиках свободно) – 32 коп., пельмени с маслом или со сметаной – 36 коп. Многие брали двойную порцию. Иногда посетители подбивали пельменщиц на должностное преступление – уговаривали продать пачку.

Вообще-то говоря, некоторые пельменные играли в то время не менее заметную роль, чем распиаренный нынче «Сайгон». Один знакомый деятель ленинградского андеграунда утверждал: кто не пивал бормотуху в пельменных, тот настоящим питерским поэтом считаться никак не может…

Первое и последнее…

В 1986 году Илья Олегович Фоняков (1935–2011) «на волне перестройки» начал вести поэтическую студию в Доме писателя им. Маяковского. В нее собрали «продвинутых» молодых поэтов. Тех, кто уже, так сказать, перерос уровень ЛИТО. Имевших журнальные публикации, а то и выпустивших вожделенную первую книжку.

Свежая идея, поначалу воспринятая с энтузиазмом, быстро скисла. Народ ломанулся в студию в ожидании каких-то публикаций, выпуска сборников, хотя бы коллективных. В то время именно они были желанны и «придавали весу» молодому поэту (а отнюдь не участие в многочисленных поэтических фестивалях, как нынче, – собственно, тогда их и не было).

Но дело свелось к стандартным литошным обсуждениям, которые и так навязли на зубах, и многодумным рассуждениям Ильи Олеговича о поэзии.

Кроме того, люди собрались весьма разные, приверженные к различным поэтическим линиям. И потому обсуждения часто перерастали во взаимный обмен

...

конец ознакомительного фрагмента