Текст книги "Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы"

– Откуда ты взял, что это именно он? – засомневался Симеон.

– Да я ж окрикнул: «Эй, Шишка!» Он и обернулся, а затем, озираясь, словно стянул что-то, бросился с торга. Я – следом, но украдкой, чтобы не спугнуть. Достигнув ворот мученика Романа, выбрались из города… Погода сегодня чудная, в небе жаворонки заливаются…

– О птицах Божьих – потом, говори по сути порученного тебе дела, – перебил Симеон.

– Версты через две паренек свернул в рощицу. Я следом. Смотрю, он залез в шалаш… Подождал, не покажется ли? Нет, видно, залег. Ну а я, как ты и наказывал, припустил сюда.

Симеон зашел за Еремищем, обитавшим по соседству, торопливо собрались, спрятав под одеждой ножи, ношение которых в Константинополе запрещалось всем, кроме городских стражников да гвардейцев императора, и скорым шагом, ведомые помором, пересекли город. Однако когда добрались до ворот мученика Романа, то оказалось, что они уже заперты. Вечер выдался теплым, потому на подворье возвращаться не стали, а расположились в развалинах на одном из пустырей неподалеку от церкви святого Мокия. Небо на западе еще горело багрянцем, предвещая назавтра ветрило, но вскоре начало смеркаться. Ночь падала на город стремительно, будто сокол на перепелку.

Разговорились. Вспомнили Русь… Беседа зашла о всякой нечисти, о которой не то что на ночь глядя, но и при солнце слушать жутко: о лешаках, болотных бесах, волках-оборотнях, ведьмах-ворожеях… Порассказав всякого, заспорили: имеет ли нечистая сила власть над набожной и благочестивой душой. Мнения разделились, каждый приводил свои доводы.

– Говорят, братии Живоначальной Троицы в прежние годы больно гады досаждали, кого пугали, а кого в пяту жалили. Пожаловались игумену. Взял он посох, обошел обитель и провел черту, читая Христову молитву. С тех пор с одной стороны тропы змеюки, как и прежде, злобствуют, а с другой – ни одной нет, – поведал, крестясь, Еремище.

– А я вот другой случай припоминаю, – начал Симеон. – Подле села Ручьи, что у Старой Русы, волки сильно баловали: скот резали и людьми не брезговали, особо зимой, когда в лесу голодуха, недаром их собаками лешего прозвали. Вот и наказал сход приходскому попу избавить село от напасти. Деваться некуда, взял он икону Николы Чудотворца, отслужил молебен и отправился в бор. Более его не видели – выходит, не договорился с серыми…

Помор в свою очередь рассказал о жизни на Студеном море:

– Эх, други мои, где я только не скитался! У нас на севере особая жизнь, рассол морской с малолетства хлебаем. Для нас океан поилец и кормилец, ибо земля наша не хлебородна, зерно не родит, приходится его покупать. По весне уходим на промысел за моржом, тюленем, белым медведем, песцом, а возвращаемся осенью. Раз заплыли дальше обычного, а там столько зверя морского! Такой задор нас одолел, что не успели вернуться: задул ветер полунощник[45]45
  Полунощник – северо-восточный ветер.


[Закрыть], пригнал лед раньше срока и дождь переменился на снег. Впрочем, морскую беду терпеть нам не в диво, ибо погода на море-океане непостижима для человеческого разуменья, хотя кое-кто и пытался предугадать ее по цвету воды или по движению облаков. Высадились мы на Вайгацкий берег, нашли избушку за горой и зазимовали. Нелегко пришлось, особенно как перестало всходить солнышко, а звезды зажглись, словно паникадила, и на небе заиграли пречудные сполохи. Тут главное в уныние не впасть, а для этого надо любой работой себя занять… Долга зимушка, ох долга, думали, конца ей нет, но настал Сретнев день[46]46
  Сретнев день – 2 февраля.


[Закрыть], солнышко полный свой лик показало! Уж как радовались, целовались, обнимались, по снегу катались, в землю ему кланялись: «Здравствуй, ярило пресветлое!» Домой вернулся на следующую осень, когда уже гуси и гагары летели, а в избе моей пусто. Оказалось, моровое поветрие прошло, моих всех скосило. Три дня волосы на себе рвал да ревел, будто медведь. Потом получил свою долю за набитого зверя, утер слезы и подался в Царьград… С тех пор здесь и обретаюсь.

«Воистину, пока не узнаешь человека, не поймешь, как он дошел до своей нынешней жизни», – думал Еремей, глядя на морщинистое лицо помора.

Утром отворили ворота, и все трое направились к обиталищу Шишки. Однако там, где стоял шалаш, ныне чернело еще теплое пепелище.

– Может, он заметил тебя? – покосившись на бывшего ладейного мастера, спросил Симеон с сомнением.

– Ах ты, Господи, воля твоя! Какие ж вы неверующие! Да разве он при этом привел бы меня к своему логову…

Возразить на это было нечего, но все же, видно, неспроста, услышав свое имя, служка перепугался…

17

Несмотря на неспокойную юность, пришедшуюся на гражданские смуты, и мать-психопатку Анну Савойскую, Иоанн V Палеолог ничуть не посерьезнел и по своему легкомыслию не годился в правители даже захудалой провинции в тихую мирную эпоху, а теперь, когда империю теснили турки, его царствование лишь усугубляло народные бедствия.

Жизнь любого государя со стороны кажется легкой и счастливой, но это совсем не так. На долю Иоанна V выпало множество испытаний. Доверившись болгарскому царю Ивану Шишману, он провел у него в плену около года. Чтобы спасти империю от турок, он принял католичество, но уния[47]47
  Уния – объединение (лат.)


[Закрыть], заключенная без согласия церкви, умерла сразу же после рождения. По возвращении на родину Палеолог отрекся от нее, и все сделали вид, будто ничего не произошло. При возвращении из Рима Иоанна V задержали в Венеции за долги и грозили ему долговой тюрьмой. Старший сын Андроник, исполнявший в Константинополе обязанности регента, отнесся к этому с полнейшим равнодушием, и только вмешательство среднего сына Мануила и инока Иоасафа (тестя и бывшего императора Иоанна Кантакузина) позволило василевсу[48]48
  Василевс (базилевс) – по-гречески царь. Этот титул был официально принят византийскими императорами в VII веке.


[Закрыть] вернуться. Впрочем, коварной судьбе этого показалось мало. Андроник, составив заговор, сверг отца и держал его в заточении более двух лет.

После таких передряг следовало бы посерьезнеть, но куда там… Не обладая ни волей, ни силой духа, Иоанн рассеянно и меланхолично взирал на непрерывно возраставшее могущество османов. Данником их он еще не стал, но все шло к этому. Положение империи год от года становилось все более унизительным и опасным.

В начале лета безвременно умерла Афинаида, пассия любвеобильного василевса, которую угостила отравленным персиком другая его любовница.

Теперь место безвременно почившей в сердце и постели императора предстояло занять другой, а противиться его желаниям при дворе считалось глупым и неприличным. Однако на некоторое время на Иоанна накатило унынье, он вспомнил о церкви и даровал православному миру вселенского святителя.

В начале июня 1380 года, чреватого описываемыми событиями, патриархом сделали известного проповедника и почитателя Григория Паламы Нила, слывшего человеком добродетельным и вместе с тем беспощадным к своим противникам. Он не терпел латинян, неплохо разбирался в богословских вопросах, об интересах церкви пекся с неодолимым упорством, но при необходимости закрывал глаза на то, что публично порицал. Тонкий и осторожный политик, он не противился воле императора, и потому на нем остановил свой выбор Иоанн V.

Восемь месяцев ожидавшие этого московские послы облачились в лучшие наряды и поспешили к Нилу, но у входа во двор Святой Софии нежданно-негаданно столкнулись с Киприаном, посчитали это дурным предзнаменованием и прошествовали мимо патриаршей резиденции. Меж тем митрополит Малой Руси и Литвы вступил в приемную. Там в прохладе, облокотившись на мраморный столик, томился невзрачный большеротый человечек – Исидор, личный секретарь нового патриарха. Выслушав Киприана, он велел ему ждать и, по-стариковски шаркая сандалиями, отправился на доклад.

Нил прогуливался по патриаршему саду, дивясь диковинным цветам и растениям, свезенным сюда со всего света, и размышлял о положении православной церкви. Будущее представлялось ему совсем не радужным, а тревожным и неопределенным. Услышав, что к нему пожаловал русский митрополит, и еще продолжая думать о своем потаенном, он принял посетителя.

Киприан лаконично и недвусмысленно изложил свою просьбу, которая заключалась в том, чтобы новый патриарх выполнил постановление константинопольского собора пятилетней давности и передал ему всю русскую церковь.

Нил принадлежал к числу приверженцев исихазма, как и Киприан, но никакие узы товарищества или сотрудничества их не связывали, потому патриарх вознамерился руководствоваться лишь справедливостью и церковными законами. Ничего не смысля в русских делах, он честно признался в том и обещал во всем разобраться.

Отпустив посетителя, Нил велел хартофилакту Антонию предоставить ему текст акта того собора, на котором Киприана возвели в митрополиты Малой Руси и Литвы. Деньги московского посольства, однако, уже возымели свое действие, и решение Синода бесследно исчезло.

Вскоре к вселенскому святителю пожаловали и Пимен с Кочевином-Олешеньским. Они вручили ему грамоту с печатями Дмитрия Ивановича и просили лишить Киприана архиерейского сана, дабы русская церковь воссоединилась под властью нового владыки. Нилу такая просьба была в диковинку, тем не менее не вызвала подозрений.

Несмотря ни на что, положение посланцев Дмитрия Ивановича оставалось непрочным, поскольку патриаршая канцелярия располагала сведениями о том, кого бывший патриарх Макарий нарек русским архипастырем, и к Киприану благоволила императорская семья. Однако лишение покойного Алексия части его паствы, то есть Малой Руси, противоречило смыслу и духу церковных канонов.

Для решения русского вопроса и некоторых других патриарх собрал собор.

Подложную грамоту Дмитрия Ивановича явили перед всеми и огласили в присутствии императора. Иоанн V не преминул выразить свое удивление:

– Московский князь пишет нам о Пимене, но ведь на Руси уже есть митрополит Киприан, рукоположенный еще преосвященным Филофеем. Зачем ему еще один святитель?

Разобраться в этом поручили хартофилакту Антонию и двум митрополитам – Пантелею Веррийскому и Фаддею Херсонесскому. Сказать, что оба архиерея были бедны, будет слишком мягко. Они бедствовали, из-за чего проводили большую часть времени не в своих церковных владениях, а при патриаршем дворе, кормясь чужими щедротами.

Московские послы воспользовались этим, и Пантелей с Фаддеем не устояли против подарков. Тем не менее ситуация складывалась неоднозначная, чаши весов колебались. Поставить точку в споре мог император Иоанн V, но этот стареющий сорокадевятилетний проказник влюбился в очередную нимфу, которая толковала о своей безупречной нравственности вовсе не в надежде уберечься от падения, а чтобы набить себе цену, и Иоанну опять стало не до церковных дел.

Видя, что ситуация тупиковая, по настоянию московских послов хартофилакт Антоний стал готовить соборное определение, осуждающее митрополита Малой Руси и Литвы. Узнав о том, Киприан заявил, что прибыл сюда отнюдь не для суда, а лишь для того, чтобы получить то, что ему назначили прежде, впрочем, готов довольствоваться и тем, чем обладает. Однако, пообщавшись в кулуарах дома Святой Софии с синодскими чиновниками, он понял, что они подкуплены, да этого никто и не скрывал. В самом деле, как могли греки, да еще церковники, не брать взяток?! Не желая испытывать судьбу, в сопровождении двух чернецов Киприан покинул град Константина…

Это предопределило его отстранение как отказавшегося от дальнейшей борьбы и признавшего свое поражение. Синод окончательно склонился к лишению его сана и изгнанию из Киева, но по строгим церковным канонам требовалось личное присутствие обвиняемого, а он отсутствовал.

18

Тихим летним утром второй сын Иоанна V Палеолога и его соправитель, порфирородный[49]49
  Дети императорской фамилии по традиции рождались в специальных Порфировых покоях дворца, вследствие чего их и называли порфирородными.


[Закрыть] деспот[50]50
  Деспот – «владыка», одно из высших византийских званий. Обычно – ближайший родственник императора.


[Закрыть] Мануил, в сопровождении слуги направлялся в библиотеку при монастыре святого Иоанна, вокруг которой находились здания Панэпистемии (Константинопольского университета) и Патриаршей академии. Нужные книги, разумеется, могли доставить во дворец, но он любил бродить меж сундуков с фолиантами, останавливаться то у одного, то у другого, подымать тяжелые крышки с медными двуглавыми орлами, перелистывать пергаментные, бумажные, а то и папирусные листы.

Как и некоторые другие ромеи, деспот искал отдохновения от унизительной действительности в великом, славном прошлом, пытался проникнуть в смысл бытия и постичь предназначение человеческой жизни. Иной раз он размышлял о том, что подвигло того или иного автора на сочинительство: желание оставить свой след в этом призрачном мире, открыть другим то, что постиг, выполнить заказ покровителя и получить вознаграждение или тщеславие, ласкающее душу гордецов…

Деспоту нравилось представлять эпизоды из жизни великих людей прошлого: Цезаря, Ганнибала, Архимеда или кого-то еще. В то утро ему вспомнился рассказ о посещении Александром Македонским Диогена, и он пытался вообразить себе, как все происходило…

Высунувшись из бочки, мудрец с любопытством взирал на красавца-царя, явившегося к нему, и его великолепную свиту. Приблизившись к жилищу философа, Александр скрестил на груди руки и молвил: «Наслышан о тебе от моего учителя Аристотеля и явился осведомиться, не нуждаешься ли ты в чем-либо?» В ответ Диоген лишь покачал головой: «Ничего не надо, государь, отступи только чуть в сторону и не заслоняй мне солнца, свет которого так мил старикам…» Такие слова могли стоить ему жизни, но Македонский не разгневался, сделал шаг влево, постоял в задумчивости, глядя на морщинистое, как моченое яблоко, лицо, и изрек, обернувшись к свите: «Только мудрая старость способна тягаться с властью, потому что ей нечего терять, все в прошлом. Не будем же мешать философу», – и направился к колеснице.

Александра ждали великие свершения, невероятные подвиги и слава, а Диогена – немощь и одинокая смерть… Впрочем, конец каждой жизни по-своему печален… Как бы то ни было, Александр и Диоген умерли в один год.

В глубокой задумчивости Мануил ехал по улице и, не остановив коня вовремя, врезался в невесть откуда вынырнувшие носилки. Те опрокинулись, и из них раздался женский визг. Смущенный случившимся деспот торопливо слез с коня и узрел молодую брюнетку с высокой, наподобие башни, прической по тогдашней моде. Одеяние дамы, состоящее из длинной столы кремового цвета и платка, накинутого на левое плечо, находилось в беспорядке, который только подчеркивал изящество и грацию фигуры. Мануил оторопел.

– Что ты сделал, изверг?! – запрокинув голову, прошептала женщина.

– Тысяча извинений, госпожа! Я не желал этого. Все получилось совершенно случайно.

– Так все говорят… Право, это даже смешно слушать, – капризно фыркнула красотка, надув губки, и вопросительно взглянула на Мануила. – Что же теперь делать?

– Не волнуйтесь, я сопровожу вас, куда прикажете, и оплачу все услуги лекаря.

Обладая добрым и благородным сердцем, деспот доставил прелестницу к ее дому, а попутно разузнал, что зовут ее Ириной и она дочь покойного патрикия.

Дома у пострадавшей их встретил странный человек с изрядной лысиной и темными кругами под глазами.

– Это мой дядюшка Коломодий. Он философ. А это тот наглец, который опрокинул мои носилки, – представила мужчин Ирина, и рабы унесли ее во внутренние покои.

Коломодий тут же надул щеки и, потирая руки, приступил к Мануилу, как гурман приступает к яству:

– Некоторые зануды строят из себя праведников и порицают прелюбодеяние, хотя оно совсем не дурно, как кажется с первого взгляда. Более того, смею утверждать, что оно хорошо всегда, ибо творится по велению Эроса ради умножения жизни. Без него нет зарождения ни людей, ни животных, ни всего остального. Мы все дети плотской любви. Разве я не прав, почтеннейший?

Мануилу было не до витиеватых рассуждений, и он лишь пожал плечами, но Коломодий не унимался. Вероятно, вскоре он вывел бы деспота из себя, но тут явился лекарь. Императорский сын откланялся и продолжил свой путь в библиотеку.

Однако в тот день наука совсем не шла ему на ум. Он механически перелистывал страницы фолиантов, но внутренним взором видел только посланную ему самим Богом (так он считал) дочь патрикия. Возвращаясь во дворец, не сдержавшись, завернул к ней, дабы осведомиться о ее самочувствии.

– При падении я так ушиблась, что у меня все идет кругом, и я не могу вас принять, – отвечала молодая дама, возлежа на персидском ковре под расшитым цветами лазоревым покрывалом.

Медленно, как бы с трудом, она подняла свои карие глаза, и сердце у императорского сына запрыгало, словно дельфин в волнах Пропонтиды.

– Впрочем, коли желаете, то можете навестить меня, но не ранее, чем через пару дней, и лучше попозже, в час, когда распрягают быков. К тому времени я, возможно, оправлюсь… – томно заметила больная и прикрыла ресницы, будто задремала.

Ее слова и интонация, с которой они были сказаны, сулили многое, во всяком случае, именно так почудилось деспоту. Ловко и хитро расставив силок, плутовка заманивала в него добычу, и ей уже мерещилось, что осталось совсем немного.

Последующие дни Мануил думал лишь о ней, вспоминал ее прощальный взгляд и предвкушал небывалые любовные утехи. Наконец настал час свидания, и он отправился к Ирине. Оставив слугу стеречь коня, поскольку воров в городе было почти столько же, сколько и жителей, деспот постучал в заветную дверь. Ему открыл нубиец, дежуривший у входа.

Жизнь в неволе тяжела, но сей раб, приняв христианство, ничуть не унывал, считая всё лишь временными трудностями, главное, что за мучения на этом свете его ждет вечное блаженство на том. Зато в будущем те, кто притесняет его, попадут в ад и будут лизать раскаленную сковородку. Иной раз он делился своими соображениями с Ириной, но ее только раздражали его слова и злила такая наивность. Она не хотела лизать сковороду, потому топала на невольника ногами:

– Какой тебе рай, бестолочь! Тебе бы только жрать и ничего не делать. Вот твой рай!

Однако невольник лишь усмехался, ибо даже такой жалкий, убогий рай был предпочтительнее участи его госпожи. Впрочем, она не слишком утруждала своих невольников, а его в особенности.

Итак, дверь перед деспотом открылась. Он прижал палец к губам в знак молчания и сунул привратнику золотой безант с изображением своего отца-василевса. Африканец внимательно рассмотрел монету – он еще никогда не держал в руках подобной – сунул ее за щеку, опустился на корточки и закрыл глаза. Теперь рыжеволосая Клара из соседнего трактира не откажет ему в своих ласках – женщины так падки на деньги…

Дорога во внутренние покои оказалась свободна. Воспользовавшись этим, Мануил миновал прихожую и с трепетом остановился у внутренней двери. Из-за нее доносились женские голоса. Прислушался:

– Сегодня нас посетит сын василевса. Застели мое ложе, Яница, шелковыми простынями и укрась спальню цветами.

– Как? Сюда явится сам деспот Мануил?

– Чему ты удивляешься? Если все пройдет, как задумано, то скоро я перееду во Влахернский дворец, а там может до меня снизойдет и сам божественный император. Разве моя красота может оставить равнодушным такого ценителя прекрасного, как он? Говорят, Иоанн так изощрен в разврате, что я трепещу при одной мысли…

– О, госпожа, не забудь тогда и о своей верной служанке.

– Ладно, только обильней приправь мясо луком-латуком и сельдереем, которые даже стариков толкают в объятия Венеры, да не забудь за столом подливать гостю в бокал любовное зелье на египетских травах…

Мануил понял: его намерены одурачить с помощью чародейства и снадобий, но не для того, чтобы покорить его сердце, а ради того, чтобы забраться в постель к отцу. В один миг нимфа, о которой он грезил все последние дни, превратилась в ужасную Горгону, и кровь в жилах закипела от ненависти и отвращения. Первой мыслью было бросить обманщице правду в глаза, и он даже взялся за ручку двери, но в последний момент сдержался и только подумал: «Какая же ты стерва, ангел мой! Как все глупо, как ужасно глупо!» Развернулся и направился к выходу, миновал нубийца и покинул дом.

На улице он лицом к лицу столкнулся с дядей Коломодием, возвращавшимся домой.

– Умеющий мыслить способен быть дерзким до предела и никогда не опьяняться своими успехами… – продолжая какие-то свои мысли, начал философ.

Однако Мануил грубо отстранил его и кинулся к своей лошади. Удивленный Коломодий хотел пожаловаться своей племяннице на странное и неучтивое поведение ее знакомого, но не приняла, противная. Служанка Яница, словно Цербер, не пропустила его на женскую половину дома.

Долго в тот вечер у Ирины горели светильники – она ждала гостя и недоумевала, куда же он запропастился?

19

Киприан возвращался в Киев через Болгарию. Морем было бы, конечно, быстрее, удобней и безопасней, поскольку летом штормило редко, но уж больно хотелось посетить родину, вдохнуть до боли знакомые запахи, услышать говор земляков, вспомнить ту пору, когда начал постигать мир. Иной раз ему даже снилось, что бежит со сверстниками вдоль реки и встречные кажутся такими высокими, из-за того что сам еще ребенок, а потом бросается в струящуюся воду потока, и он несет его куда-то…

В ту пору балканские государства переживали не лучший период своей истории. Турки все более и более теснили, отбирая село за селом, город за городом, и управы на них не было. Кроме того, покойный болгарский государь Иван-Александр перед смертью поделил страну между сыновьями на Тырновское и Виденское царства, что не способствовало усилению Болгарии. Пятнадцать лет назад тырновский правитель Иван Шишман признал себя данником султана и отдал ему в гарем свою сестру. Не лучше дела шли и в соседней Сербии. Государства южных славян стояли на пороге катастрофы.

Миновав османские владения, Киприан добрался до Велико Тырново, которое лежало на двух холмах – Царевиц и Трапезица, разделенных рекой Янтрой. Проезжая по улицам, он узнавал почти каждый дом, здесь мало что изменилось за прошедшие годы: все те же мощеные мостовые и нависающие над головой верхние этажи кривеньких, словно игрушечных домиков.

Остановился Киевский митрополит в Царевице, где находилась резиденция царя Ивана Шишмана и болгарского патриарха Ефтимия (Евфимия) Тырновского. Постоялый двор оказался грязен, вонюч и полон народа, потому весь вечер пробродил над рекой. Вглядывался в скалы над причудливо извивающейся Янтрой, вдыхал воздух, напоенный ароматами трав, приносимыми ветром, и вслушивался в многоголосье цикад. Порой запрокидывал голову и смотрел на Млечный путь – святую дорогу к граду Господню Иерусалиму.

Проведя ночь в воспоминаниях о родителях, умерших в эпидемию чумы, и друзьях детства, Киприан направился к его святейшеству патриарху Ефтимию.

Болгарский святитель был, как и он, выходцем из боярского рода и сторонником исихии, в ранней юности покинувшим отчий дом, чтобы предаться монашеским подвигам.

Патриарх и митрополит встречались и прежде, когда Киприан в качестве посланца Филофея принимал участие в переговорах с болгарской патриархией, а потому не чинясь принял старого знакомца и стал расспрашивать его о константинопольских новостях. Хотя болгарская церковь и считалась автокефальной, то есть независимой, но являлась частью православной ойкумены, центр которой находился в Константинополе. Именно оттуда проникали в Велико Тырново свежие идеи, новые книги, иконы, а отсюда на берега Босфора в Патриаршую академию и в Панэпистемию[51]51
  Константинопольский университет.


[Закрыть] посылали на обучение сыновей. На человека, чья нога не ступала на землю Нового Рима, образованные соплеменники смотрели с некоторым сожалением, если не с презрением.

Ефтимий Тырновский и Киприан пробеседовали половину дня, ибо каждому было что рассказать и послушать, а затем отслужили церковную службу в кафедральном соборе Вознесения Господня.

Наутро гость покидал город. Перед расставанием Ефтимий поделился с ним своей скорбью и тревогой:

– Неспокойно у меня на душе. Печалюсь о Болгарии. Видения страшные по ночам грезятся: будто не устоит Велико Тырново, падет под ударами нечестивых агарян. Болгары умеют биться за свободу, но еще лучше умирать за нее, а какой в том прок… Гоню от себя эти тягостные мысли, как наваждение, и молю Господа о помощи и заступничестве, ибо только молитва способна вытеснить отчаяние из сердца, но все тщетно…

Разоткровенничался патриарх, разумеется, не для того, чтобы его пожалели, а потому, что уж больно тяжек был груз, лежавший на сердце, хотелось облегчить переполненную истомой душу. Киприан ныне уедет, и они, может статься, более никогда не свидятся, и никто не узнает о его сомнениях и томлениях души. Своей пастве и царю Ивану Шишману показывать сего Ефтимий не желал, ибо где народу черпать уверенность в завтрашнем дне, как не у него. Дурные предчувствия, будто моровая язва, переходят от одного к другому, простирая свое губительное влияние даже на самых веселых и беззаботных, – это патриарх знал давно. Тем не менее ожидание чего-то ужасного и страшного жгло сердце. Облегчив душу, святитель Ефтимий не выдержал – слезы закапали из его глаз. Вытер их широким рукавом патриаршей мантии и махнул на прощание:

– Ну, с Богом. Да хранит тебя Господь!

Обнялись и расцеловались.

С грустью покидал Киприан родной город. Поднявшись на очередной холм, в последний раз обернулся, увидел купол храма Вознесения Господня и, спускаясь, хлестнул коня.

– Но! Пошел!

20

В Москве соглядатаям предстояло отчитаться в своих действиях и истраченных деньгах перед дьяком Нестором, а то и перед самим великим князем, но Симеона, казалось, сие ничуть не волновало, словно все шло наилучшим образом. Зато это беспокоило Еремея.

Однажды, уединившись в часовне на подворье, чернец заметил купеческому сыну:

– Не пришла ли пора повидаться с Мартинианом?

Симеон внимательно посмотрел на товарища:

– Нам это дозволено лишь в крайнем случае, али запамятовал?

– У нас как раз такой и есть. Может, после разговора с архимандритом у нас хоть что-то прояснится?

– Не лучше ли продолжить поиски Шишки и познакомиться с девкой княжеского боярина, о которой сболтнул толмач? Она, верно, сможет разговорить своего благодетеля, если захочет…

– А с чего это ей взбредет в голову такое? – не понял чернец.

– Все бабы, хоть монахини, хоть боярыни, по своей природе уступчивы… – в задумчивости растягивая слова, заметил Симеон.

– Тьфу ты, охальник, – сплюнул Еремище, но, поостыв, согласился. – Что ж, попытай счастья, а я наведаюсь к Мартиниану.

– Ну-ну… Поглядим, кто большего добьется.

Архимандрит обосновался в западной части Константинополя, в Девтеронском квартале, находившемся подле Семибашенного замка, в обители Спаса Человеколюбивого, основанной еще Алексеем Комнином[52]52
  Алексей I Комнин – византийский император (1081–1118).


[Закрыть].

Улыбаясь чему-то своему, сокровенному, Мартиниан поливал из глиняного кувшина цветочки в монастырском саду, мурлыча что-то себе под нос. Весь вид его дышал добродушием и миролюбием. Рядом с ним прохаживался красно-желто-белый петух, внимательно и строго надзирая за человеком то одним, то другим оком. Со стороны могло показаться, что птица не одобряет, как двуногая тварь исполняет свою работу. Приблизившись, Еремей услышал, что архимандрит своим густым баритоном тихо напевает:

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои. Омой меня от беззаконий моих и от грехов очисти, ибо беззакония свои сознаю, а грехи мои передо мною[53]53
  Псалом 50, 3–5.


[Закрыть]…

Этот псалом чернец знал наизусть, а потому не преминул подпеть:

– Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое перед очами Твоими сделал, так что ты праведен в приговоре Своем и чист в суде Твоем… – и смиренно поклонился: – Здрав будь, отче…

– И ты не хворай, раб Божий, – ласково ответил архимандрит, щурясь подслеповатыми глазами. – Нужда какая привела ко мне, али ненароком забрел?

– Нужда, отче, она, проклятущая. Да не моя, а государя нашего благоверного, князя Дмитрия Ивановича.

Услышав такое, Мартиниан изменился в лице, поставил кувшин наземь и вытер руки о край рясы.

– Готов служить ему в силу своего скудоумия. Прежде мог и иным способом, да ныне немощь одолевает, – со скорбью в голосе ответил он.

Посетитель кивнул и придвинулся к Мартиниану:

– Мне поручено учинить розыск о смерти Михаила, нареченного митрополитом. Так повелел великий князь, и пусть всяк повинуется его воле, а посему хочу услышать, не хворал ли покойный перед кончиной.

Архимандрит ответил не сразу, а после некоторого молчания:

– Помнится, Митяй говорил, что грудь ему теснит и дыханье спирает, да я посчитал сие блажью. Таких здоровяков, как он, еще поискать надо, но вот как все обернулось…

«Странно, ни от кого такого не слыхивал. А может, и правда своей смертью почил…» – подумал гость и перевел разговор на другое:

– Хочу разыскать Шишку, служку покойного. Не подскажешь, где он обретается?

– Не обессудь, но с тех пор как мы сошли на берег, я не видел его, – покачал головой Мартиниан.

– А не знаешь, как этот Шишка объявился у покойного?

– Подобрал его Митяй где-то…

– Ну а как он выглядит хотя бы?

Сдвинув клобук на самые глаза, архимандрит почесал затылок и пошевелил белесыми губами, словно рыба, выброшенная на берег:

– Ничего примечательного. Однако я к нему не приглядывался…

Еремище не преминул отметить про себя, что о бельме Шишки архимандрит умолчал, и спросил:

– Князь подозревает, что его духовнику помогли перебраться в мир иной. Как полагаешь, нет ли тут злого умысла?

Мартиниан поежился и осенил себя крестным знаменем:

– Знать не знаю, ведать не ведаю. Да и кто такой грех на душу возьмет?! Впрочем, смерти никому не миновать… Человек не в силах тягаться с судьбой, хотя некоторые пытаются ее обмануть, но тщетно.

– Ну а кого вместо Михаила ставить удумали? – как о само собой разумеющемся спросил Еремище, любуясь красавцем петухом, как раз в это время взмахнувшим крыльями.

Несмотря на то что давал клятву не раскрывать сего, Мартиниан почувствовал, что княжескому соглядатаю все известно, и не стал запираться.

– Архимандрита Пимена.

– Получается, что именно он выиграл от смерти Михаила, – подытожил чернец.

На это Мартиниан только головой покачал:

– Вроде так, но ведь никто наперед не ведал, что Юрий Васильевич отважится ставить другого…

– Расскажи теперь, отче, как ты познакомился с покойным. Ведь вы оба коломенские…

– Почти родственники. Дворы наши по соседству стояли. Мой батюшка даже крестил его. Не знаю уж, как все прошло – не присутствовал по малолетству, – но полагаю, что при таком крестном следовало пополоскать младенца в купели подольше… Помню только, что после крестильного стола батюшка злой, как черт, заявился, ну и пьяный, вестимо, выдрал меня так, что моя задница долго помнила о приобщении Митяя к лону святой апостольской церкви… Крикливым был младенцем, голосистым, а отроком шустрым и непоседливым, носился по Коломне, словно козленок, сорвавшийся с привязи. Не зря его матка жаловалась, что пока спит, так просто ангел Господень, а как пробудится, так чистый бесенок…