Текст книги "«Нехороший» дедушка"

Он слушал как зачарованный. Не то чтобы я великий оратор, просто тема поразительно интересна. Потом он поблагодарил меня, вежливо попрощался и ушел. Не расстегнув бумажника.

Первую свою консультацию, таким образом, я дал бесплатно.

Потом, конечно, я стал умнее: разработал хитрый договор, ввел предоплату – ведь работа мозга начинается с того момента, когда становятся известны параметры задания.

Жизнь какое-то время казалась мне сказкой.

Я или ненапряженно, в свое удовольствие и за приличные деньги умствовал в подвижном, словно моя собственная мысль, кресле, или просиживал в буфете «Коринфа», где меня все называли, почти всерьез, «профессором». Единственное, что могло отравлять радость существования, это мысль о том, что мой самостоятельный бизнес абсолютно не самостоятелен и без связей Петровича и его щедрого ко мне отношения я был бы не в состоянии его ни завести, ни вести. Но даже эта мысль существования мне не отравляла. Мы отлично ладили, я лишь отказывался посещать те самые вечера выпускников, потому что неизбежно стало бы всем понятно, что я всего лишь клеврет Петровича. Каждый раз приходилось поломать голову над убедительной причиной для отлынивания.

Сегодня же я могу спокойно туда отправиться, потому что Петрович меня выгоняет с бесплатной жилплощади, и, значит, мы с ним на равных.

Почему выгоняет? – кризис. Мой «Зоил» был типичным примером абсолютно непрофильного актива.

Первое, чем фирмы жертвуют во время кризиса, это рекламные бюджеты. Не до новых вывесок. Когда пошел третий месяц простоя, Петрович сказал мне, что он не в состоянии содержать мой «интеллектуально-надстроечный» ресурс и собирается сдать мою комнатенку за деньги.

Последний мой клиент мне также запомнился. Это был пузатый, рябой человек, собиравшийся вложить деньги в Центр художественного творчества для детей с задержкой развития. Он хотел узнать, подойдет ли для такого заведения название «Тадж-Махал».

О, великий «Тадж-Махал»! Это словосочетание – самое популярное в вывесочном смысле в нашем мегаполисе. Неплохо было бы исследовать вопрос – почему? Только кто же этим займется, если даже мою контору закрывают.

«Тадж-Махалом» у нас называют игровые клубы, танцевальные заведения, даже рестораны. А ведь настоящий Тадж-Махал – это мавзолей, построенный одним великим могольским султаном для своей возлюбленной. Усыпальница. Только очень красивая. Место пролития слез. Так что ни танцевать под такой вывеской, ни питаться не может быть уместно. Центр художественного развития для детей с задержкой развития? Не знаю. Я предложил толстяку подумать. Он заплатил положенную (уже к тому времени втрое урезанную) сумму, я выдал ему распечатку своей аргументации.

Он пробежал ее глазами и укоризненно заметил мне, что я пишу с ошибками.

– Что вы имеете в виду?

– Слово «монгол» пишется через «н», а не без него.

После чего он ушел с победоносным видом, и я подумал, что у центра детского развития с сегодняшнего дня есть название. И оно несомненно – «Тадж-Махал». О, великий Урангзеб и все Великие Моголы…

Не успел я додумать свою ироническую мысль, в комнату вошел Петрович:

– Ну, поехали.

Когда я закрыл дверь, к ней тут же подступил прыщавый парень и хищно вцепился отверткой в шуруп на табличке: «Фирма “ЗОИЛ”». Кстати, а я ведь так и не узнал, из какого он города был родом, этот критик. Вот если бы из Коринфа…

Я думал, что Петрович будет молчать в машине по дороге к причалу. Встреча наша по традиции должна была произойти на теплоходе, из тех, что курсируют по Москве-реке. Несколько богатеев из числа бывших и разбогатевших химиков скидывались, чтобы в день открытия навигации устроить запоминающееся представление для своих однокурсников. Петрович мрачно заявил сегодня утром, что с этого раза он переходит из разряда доноров в другой разряд.

Так вот, несмотря на скверное настроение, молчать он не стал.

Сначала посоветовал мне сделать то, что я и так для себя наметил.

– Ты поговори там на корабле – может, у кого-нибудь завалялось местечко. Конечно, тебе эту клюкву с дурацкими вывесками никто оплачивать не станет.

– Да нет, я и в ночные сторожа готов.

– Это правильно, ты мыслишь как баба. – Я не успел обидеться, он пояснил: – Женщинам почему-то легче перестроиться. Вчера была главой фирмы, завтра идет работать посудомойкой, и без всякого трагизма. А мужики ломаются, в том смысле, что пополам. Тоска, водка…

Не углубляясь в эту тему, он спросил меня о дочке.

– Да в том-то и дело, что никакая она мне, возможно, и не дочка.

– Дурак, – сказал Петрович. – Дети, они должны все же быть.

– У меня такое впечатление, что Нинка специально ее инструктирует против меня, чтоб все время тыкать вопросами как иголками. Она сама в свое время считала меня плебеем, и теперь через девчонку подтверждает это свое отношение. А девочка – маленький робот такой. Мститель. Как будто я до сих пор в чем-то виноват.

– А ты не виноват?

– Ну, я же тебе рассказывал. Девушка она была слишком без комплексов. Я ее в таких ситуациях видел… При чем здесь дети?

– Дурак, – повторил Петрович и добавил еще более весомо: – Без детей голо, дети – главное богатство.

– Ты прямо дон Корлеоне, – парировал я и перевел разговор на более интересную тему – рассказал о случае с Ипполитом Игнатьевичем. Подробно, со смаком. Я полазил, как говорится, по Интернету и выяснил, что не все рассказанное морально раненным дедушкой чепуха. Имение графьев Кувакиных не выдумка, и репутация Александра Ивановича Кувакина – масона, алхимика, электроиспытателя, духовидца и пр., среди знатоков общеизвестна. И институт «напряженных биотоков» при ведомстве господина Лаврентия тоже не выдумка, и помещался он как раз на территории имения.

– Тогда с этим много экспериментировали. Необъявленное воздействие на психику человека, поиски какого-то там особого знания. Был такой Барченко, он требовал немедленно искать Шамбалу-мандалу, запитаться оттуда как-нибудь.

– Это же Гитлер хотел, – зевнул Петрович.

– Ну и Гитлер тоже. Барченку этого потом, естественно, грохнули.

– Оккультизм, – опять зевнул Петрович.

– Правда, сейчас там обыкновенный оздоровительный центр. С правильным названием – «Аркадия». Античный рай.

Однако товарища этой историей я не заинтересовал и не только не заинтересовал, но и не сбил с мысли.

– А ты дочку не отталкивай, пожалеешь. С годами. Или раньше.

Я сделал вид, что не слышу этого назойливого совета. Да, мне уже сильно за сорок, но у меня нет ни малейших переживаний по поводу того, что я бездетен. По крайней мере официально.

Вечерело.

Белый теплоход стоял у гранитной пристани, похожий на вытянутый, украшенный свечами торт. Слежавшаяся за зиму вода едва-едва волновалась, как спросонок, покачивая на маслянистых выступах полосы разноцветного света. В музсалоне уже ворочалась какая-то музычка. На палубах виднелись человеческие фигурки с бокалами в руках. Общая обстановка была вдохновляющая. Может, я и зря кочевряжился в прошлые годы, – сколько разного вкусного не выпито над вечереющей рекой по причине ложной гордости!

Однако и сегодня мне не рекомендуется что-то там наверстывать. Фактически, я тут на работе.

Мы расстались с Петровичем, как только миновали трап. Он побрел на нос, я на корму. И у первого же официанта столкнулся с Любашей Балбошиной. Я бы ее не узнал, если бы ее не окликнули откуда-то сверху. Когда-то это была тоненькая синеглазая, с крупноватым лицом девушка. И чуть крупноватой для ее бедер грудью. Этакий американский вариант. При первом же взгляде я понял, что все эти годы в ней изменялась только грудь. И теперь передо мною стояло фантастическое существо в узких белых брючках, на высоченных острых каблуках, в трехцветном ангорском свитере. Параметры – 120—90–60. А глаза по-прежнему синие, губы сочные, очень накрашенная, но приятная улыбка. Она держалась уверенно, как бы даря свою красоту окружающим. А кто его знает, может, пока я поливал серной кислотой рекламные замыслы несчастных предпринимал, каноны женской красоты мутировали?

Меня она узнала сразу, и тут же показала, что никакой дистанции между нами нет, надо сразу же поцеловаться и выпить. Я только еще обдумывал, как бы, не оскорбляя дружеского характера встречи, подобраться к деловому разговору, как она сама уже наезжала на меня с предложением.

Оказывается, у нее были три маленькие – номеров на десять – двадцать – «гостинички» в центральных московских местах.

– Пансионы? – поддержал я разговор.

Она махнула рукой, можно, мол, и так называть. Контингент солидный, дамы при деньгах, есть пары из провинции, приехавшие «для культурного уровня и вообще».

– Так вот у меня к тебе предложение.

Я с трудом удержался, чтобы не хрюкнуть от неожиданности.

Предложение заключалось в том, чтобы «устроить вечер» всей этой тихой тусовке, как-нибудь вечерком. Застолье, свечи, разговор тонкий о высоком. Понятно, этакий коллективный интеллектуальный жиголо.

– Они всего такого сильно хотят, но сами стесняются, надо только немножко раскочегарить.

– А с чего ты решила…

– Ты у нас всегда умел побалаболить на любые темы. Капитаном был в кавээне, забыл? Им много не надо, только чтобы было солидно, пристойно – как у Агаты Кристи. И чтоб не поняли, что ты подстава. Все сидят в зале в креслах, играет камин, разносят шампанское, и тут ты: а помните, как это у Шопенгауэра? Сейчас это последний писк на Москве – такие пансионы. Смокинг от заведения.

– А почему ты решила, что у меня нет смокинга?

– Я с закрытыми глазами могу определить человека, у которого нет смокинга.

– А почему ты решила, что я умею носить смокинг?

Она протянула мне платинового цвета визитку, я взял.

Некоторое время размышлял, считать ли это предложение унизительным. Допил шампанское и решил считать его лестным. Значит, еще на что-то гожусь. Правда, когда я был капитаном, наша команда проиграла, и меня больше в капитаны не звали.

На верхней палубе обнаружил пару парней, одетых много лучше моего, но куда более пасмурных – вариант Петровича. Мультимиллионеры, ставшие просто миллионерами. Лица вроде знакомые. На всякий случай поздоровался. Они ответили так, словно раздумывали, кто я такой.

Очень хорошо, что в углу за привинченным столиком я увидел Лолитку Обломову, уж ее-то я узнал бы всегда. Ангел, сущий ангел. Не красивая, чтобы ах, но милая-милая без слащавости, союзник во всех хороших делах. Чем ближе я подходил, тем очевиднее становилось, что ангел сильно осунулся. Насколько помню, она была из очень простой семьи. Лолитой ее назвали не в честь Набокова, а в честь латиноамериканской певицы. Откуда такая фамилия – не знаю.

Она мне обрадовалась. Справа и слева от нее сидели две парочки занятых друг другом гостей, а ей было выделено чистое одиночество. Я уселся рядом.

В отличие от Любаши она для начала поинтересовалась моими делами, искренне, а не из вежливости. Что я мог рассказать! Моему узаконенному, и даже оплачиваемому пересмешничеству приходит конец. Лолита вздохнула, сказала, что находится в подвешенном состоянии. Сотрудничала с одной голландской организацией, не фирмой, да, собственно, и сотрудничает.

– Они подписали со мной договор. Моя квартира становится их рабочей точкой.

– Что это значит?

– Я работаю с бездомными. Только с девушками. Они приходят ко мне днем, исключительно днем. Помыться, обстираться, чаю попить. Никаких наркотиков или алкоголя на моей территории, такой закон. Даже иногда прошу не курить. Они соблюдают. Их польза. Сам знаешь, какие условия зимой на улице.

Откуда мне знать, ни разу не ночевал в теплотрассе, но ладно.

– А твоя какая выгода?

– Мне бесплатно доставляют моющие средства и дезактивирующие.

– А деньги?

– И деньги.

Понятно. В принципе почти тот же профиль у бизнеса, что и у Любаши, только клиентура пониже классом.

– А твои – сын, невестка?

– А они же живут отдельно. Правда, к внучке неохотно пускают. Зовут меня мадам Герпес.

Да-а, тут даже смокинга не предложат.

Пользуясь тем, что Бобер взял микрофон, я от Лолиты отвалил. Не люблю благотворительности, особенно ей подвергаться. Согласен с Лениным: при словах «бесплатный суп» рука должна тянуться не к ложке, а к булыжнику.

Бобер – главный на корабле. Это он дает большую часть денег для организации круиза и задает тон встречи. Я ждал, что он публично погрустит, упомянет о трудностях экономической ситуации и извинится за урезанное меню. Ничего подобного – господин Бобров сиял. По-моему, ему даже нравилось, что на этот раз он платит за все, и всякие Петровичи отвалились, и он может блеснуть в одиночестве. Он заявил, что на теплоходе «Китеж», на котором нам всем пришлось оказаться, будет даже интереснее, чем на предыдущих кораблях. В частности, задуман аттракцион «оживление музыки», и перед нами будут петь некоторые рок-идолы прошлого собственными персонами.

– Бобер где-то еще срубил бабла, – услышал я уважительный голос за спиной.

– Нет, просто живая музыка стала дешевле, – отвечал другой ехидный голос.

Я думал о своем, о профессиональном. Зачем было так называть теплоход, написали бы прямо – «Титаник».

Не знаю чему это приписать – наступившей ли полнейшей весенней темноте или веселящей речи нашего лидера, мне долго не удавалось ни с кем из собеседников выйти на уровень хотя бы частичной откровенности. Все отделывались шутками – дежурными или глупыми, и улыбками – виноватыми или снисходительными.

Ничего, сказал я себе, нужна, как говорится, перезагрузка. Отойдем вон туда к бортику со стаканом вот этого чего-то крепкого. И полюбуемся набережными видами. Через пятнадцать минут нырнем в человеческое море по новой, оно должно стать другим.

«Китеж» был довольно современным судном, так что работа двигателя практически не ощущалась, добраться взглядом до воды, из-за всяких световых эффектов, затеянных на борту, тоже было трудно, так что возникало ощущение полета в черной невесомости, особенно если далеко перегнуться за перила.

За спиной квакала в микрофон и приседала какая-то молоденькая девушка, и слов, слава Богу, было не разобрать. А потом выяснилось, что их вообще не было – она и впрямь только квакала. Зато с нижней палубы, как пузырьки со дна бокала с шампанским, стала поступать информация. Разговор шел о погоде. Или о политике.

– Сегодня слышал в эфире Евро-ньюс собственными ушами: «Над всей Испанией безоблачное небо».

– Да-да, я тоже слышал, что сегодняшний день идеален в смысле нормы. И температура, и давление, и влажность. Причем, не только у нас.

– Я тебе не про то.

– А я про то. Никаких отклонений от климатической нормы. Природа как будто прислушивается – что это мы, люди, затеваем.

– «Над всей Испанией безоблачное небо» – это был сигнал для Франко. В 1936 году. Или от Франко…

– Не знаю, как там в Испании…

Я не дослушал, меня плотно хлопнули по спине. Оборачиваюсь. Юра Сагдулаев. Тоже, как и я, бросил химию ради журналистики, только с большей выгодой для себя. Взгляд лоснится, душа, видимо, тоже, в другой обстановке он вряд ли ринулся бы ко мне – кивнул бы издалека, да и всё. Его еженедельник в свое время имел некоторые проблемы в связи с моей издевательской публикацией по поводу страховой компании «Гефест». А я ведь всего лишь указал, что греческий Гефест – близнец римского Вулкана, а такое название не совсем подходит для фирмы, обязанной олицетворять стабильность и надежность. «Гефест» якобы подавал в суд: мол, процент клиентов отшатнулся. Врал Юра тогда, как мне кажется, хотя кто знает.

– Ну, санитар рекламного леса, усмотрел еще какой-нибудь гниющий слоган?

Я сделал вид, что считаю вопрос риторическим, чокнулся своим стаканом об его стакан. Мы оба сделали вид, что выпили. И он повторил свой вопрос, слегка его перемонтировав, и я понял, что он не шутит, он всерьез интересуется, не приду ли я снова к нему со своей антирекламой. Тогда за публикацию по «Гефесту» Петрович прилично отвалил Сагдулаеву. Что это получается, не я у него, а он у меня ищет заработка? Как всегда в ситуациях, когда нечего сказать, я говорил долго. Про то, что нахожусь в творческом поиске, возможно, скоро осчастливлю, так что пусть они там у себя расчищают полосы.

Он стал смотреть мимо меня на проплывающее мимо здание Белого дома, которое отсюда с реки и в это время суток выглядело как неуклюжий призрак.

– Знаешь, а мне кажется, что я вижу следы.

– Что?

– Следы от танковых снарядов. Знаешь, как фотоаппарат показывает то, что не видит простой глаз, так и это освещение как будто дает такой эффект. Видно, куда попадали.

Я повернулся из вежливости и посмотрел. Ничего не увидел, но согласился про себя, что у Юры основания для таких галлюцинаций есть. Совесть свербит. Тогда в 93-м он ярче многих радовался этой бомбардировке. Хотя откуда у газетчика совесть.

– Знаешь, – сказал я почему-то, – не знаю как с антирекламой, но один сенсационный материал у меня, возможно, скоро появится.

Он ласково кивнул и куда-то отвалился в общее веселье. Последние мои слова он счел словами вежливости. А я, честно говоря, и сам до конца не знал, что имею в виду. Не историю же с Ипполитом Игнатьевичем.

Я сделал тур по кораблю, раскланивался с малознакомыми, высматривал знакомых. Несколько раз видел Петровича, и все время в одном и том же сюжете: разговор с Бобром. Менялась только мизансцена. Бобер то сидел, то стоял, то пил, то слушал в другое ухо еще кого-нибудь. Мне было неприятно, сказать по правде. Я привык видеть старого друга источающим блага, покровительствующим, уверенным в себе, а не в качестве назойливого просителя. Ему, судя по всему, было настолько плохо, что я совсем перестал на него сердиться за уничтожение моего «Зоила». Я пошел на другой борт, там как раз было в этот момент интересно: мимо проплывал другой ярко веселящийся теплоход. Почему-то это событие вызвало бурную радостную реакцию на обоих бортах, как будто это была встреча в океане после месяца одиночного плавания. Кто-то из «наших» сбегал в подсобку к официантам, вернулся с двумя бутылками шампанского, сунул одну бутылку мне и велел вместе с ним салютовать встречному. Залпа, конечно, не получилось и пенных фонтанов тоже, шампанское было холодное, но зато мы с мужиком этим познакомились.

Вернее, узнали друга.

Петя Плахов. Кажется, так его звали. Только он очень изменился со студенческих пор. Не потолстел, не похудел, не отрастил усы, а преобразился, если так можно брякнуть, внутренне. Он вспомнил, как мы на втором курсе бежали в одной эстафетной команде за факультет. Мы тогда потеряли палочку, но зато сегодня есть что вспомнить.

– Пошли со мной, – сказал он тоном человека, уверенного, что его приказ будет выполнен. Отдал шампанское поклонившемуся официанту и повел меня каким-то особым путем через нижние палубы и вывел к двум шезлонгам, что стояли в уютном закутке на самой корме, из-под которой валили буруны сумрачно-белой пены.

Мы сели, Петя достал из внутреннего кармана пиджака металлическую фляжку, отпил первым сам, с таким видом, словно хотел продемонстрировать – не отравлено. Я сначала удивился, а потом вспомнил чей-то рассказ – Петя-то у нас из органов. Точного названия службы я не помнил и о звании лишь догадывался, но, думаю, не меньше полковника. Я отхлебнул и зажмурился. Не знаю, что там было внутри, но думаю, что если бы я попробовал это без предварительной демонстрации Плахова, то был бы уверен – меня хотят убить этой жидкостью.

А потом сразу стало хорошо. Очень хорошо. Может, наш Петро служит в какой-нибудь секретной алкогольной организации и сейчас выдал мне питьевой государственный секрет? Только я подумал о секретах, как он стал мне их выдавать на самом деле. Пошли фамилии, должности, звания, названия операций, секретных объектов. Я тут же протрезвел.

Зачем мне это?

И зачем он это делает?

Скоро стало понятно, зачем. Его, кажется, обошли с назначением, которого он ждал последние пять лет, и всю предыдущую секретную жизнь.

– Должность у меня и так генеральская, но все равно мне плюнули, мне плюнули в сердце. – Он стал рассказывать, насколько важно, чтобы именно он занял то кресло, которое, судя по всему, не займет. Какие у него наработки и идеи. И наработки впечатляли, и идеи выглядели интересно. И мне было искренне непонятно, почему с Петей так обошлись.

Мы отхлебнули из фляжки и второй, и третий раз.

Да-а, окидывал я восхищенным внутренним оком очертания и размеры тайн, в которые оказался вдруг посвящен. Мой партнер по эстафете и портвейну «Акстафа» вполне мог оказаться во главе всей российской секретной науки.

Главное, я перестал его бояться, его и его тайн. Я даже жалел его.

– Это из Думы гадят, есть там один такой комитетец.

– Эти могут, – соглашался я, чтобы другу было легче.

Мы глотнули еще немного.

– Слушай, а почему мы так редко встречаемся? – спросил он, кажется, всерьез озаботившись этим моментом.

– Давай созвонимся, – естественно, откликнулся я.

– А-а! – Ему понравился мой план своей неожиданностью, он полез в карман, достал оттуда еще одну фляжку. Слава Богу, она оказалась уже пустой. Отслоил от нее прилепившуюся визитку и вручил мне. Я принял ее благоговейно, тут же спрятал в карман и сказал, что у меня с сегодняшнего дня временно нет координат.

– Все равно звони, – сказал он. И встал, чтобы идти наверх.

Я тоже встал.

– Петя, можешь быть спокоен: я ничего никому не расскажу…

Он махнул рукой и начал рассовывать фляжки по карманам и все не попадал.

– Можешь говорить кому хочешь и что хочешь. У нас свобода слова.

Мы отправились в обратный путь по всем этим путаным лестницам. И когда мы поднялись на палубу, я вдруг с интересом осознал, что совершенно не представляю себе, о чем у нас шла речь там внизу, на шезлонговой палубе. Даже если бы я имел твердый умысел на предательство, то не смог бы его осуществить. А ведь не особо и пьян.

Меня грубо хлопнули по плечу. Оборачиваюсь – Петрович.

– Поехали отсюда, – сказал он загробным голосом.

Я хотел спросить, в чем дело, но мне было стыдно спрашивать о том, что я и так знаю. Не люблю притворяться, если только передо мной не привлекательная женщина. А сейчас надо промолчать.

– В чем дело, Петрович?

– Хотел продаться – со всеми потрохами, за, в общем-то, копейки. А он мне шиш без масла!

– Отсюда никак не уехать – вода.

Дом у нас хороший, но немного странный, построен руками цветоводов. В начале 60-х на Лосином Острове были громадные тюльпановые и гвоздичные теплицы, а рядом бараки для рабочих, а потом рабочим разрешили построить для себя кирпичную пятиэтажку в свободное от основной работы время. Следы работы непрофессионалов ощущаются до сих пор – ни одного полностью прямого угла в квартире. С годами исконные цветоводы повывелись из наших подъездов, их место заняли в значительной степени азербайджанцы. Недавно я видел соседа сверху Рафика на Преображенском рынке, и что забавно – торгует цветами. Кроме того, в песочницах вокруг дома полно азербайджанских детишек, а дети, как все знают, – цветы жизни. Так что первоначальные традиции дома продолжаются, хотя и в таких, не прямых формах.

Шофер Петровича подвез меня к самому подъезду, но я, дождавшись, когда он уберет свои фары из нашего двора, пошел в ночную лавку и купил там две банки джин-тоника, чтобы возместить себе частичное воздержание на корабле. Сейчас включу запись матча Россия – Голландия на чемпионате Европы, и тихо посижу в кресле, не глядя даже на экран.

Когда я открыл дверь квартиры, меня вдруг мощно и безжалостно толкнули в спину, я влетел в прихожую и рухнул вдоль нее. Дальнейшие события развивались так быстро, что я не успевал за ними своими мыслями.

За мной с истеричной скоростью и тихо матерясь влетели какие-то люди, схватили меня за руки, втащили в комнату и бросили в кресло, которое я и сам предполагал занять. Банки из рук повыбивали, защелкнули наручники. Свет зажигать не стали. В этот момент меня оставило пьяно-игривое настроение – я очень сильно испугался. Пронеслись в голове все бесчисленные сюжеты об ограблении квартир и замученных хозяевах. Денег в доме не было. В карманах джинсов – оскорбительно-ничтожная сумма. Ни антиквариата, ни драгоценностей… К тому же грабители без масок, и я, таким образом, становлюсь свидетелем, а от них после всего избавляются.

Я попытался что-то сказать, но не вышло – какое-то сипение, и всё.

Они стояли надо мной, и казались огромными в полумраке маленькой комнаты. Свет фонаря, попадавший внутрь сквозь щель в шторах, осветил плечо одного из них. На плече лежал погон. На рукаве я рассмотрел какую-то эмблему.

Один из налетчиков наклонился ко мне и спросил:

– Где старик?

Это какая-то ошибка, понял я, и сказал:

– Это какая-то ошибка.

Рука с эмблемой занеслась надо мной, и я зажмурился. И услышал недовольный голос:

– Да постой ты! – И другим тоном ко мне: – Нас интересует Ипполит Игнатьевич Зыков.

Я открыл глаза.

– Только не надо врать, что вы не знаете, кто это такой.

– Я знаю, кто это.

– Где он?

Я подумал, где сейчас может находиться Ипполит Игнатьевич, и пришел к выводу, что, скорей всего, дома. Он всегда там был в это время.

– У себя дома, наверное.

И снова едва избежал тычка в физиономию.

Второй, более терпеливый налетчик, сказал:

– Вам не надо бояться, мы из милиции.

«Оборотни в погонах», – подумал я и, слава Богу, не сказал этого вслух.

– Вас зовут Евгений Иванович Печорин. Вы приезжали со стариком к нам три дня назад.

А-а, ну конечно же!

– Мы приезжали к майору Рудакову.

– Вот-вот, – оживился спокойный милиционер. – Значит, вы помните, как старик, Ипполит Игнатьевич Зыков, угрожал майору Рудакову.

– Нет.

– Что значит, нет?! – взвился психованный мент.

– Ипполит Игнатьевич не угрожал – он уговаривал его. На колени вставал!

– Да, – согласился терпеливый, – мы были при этом. Вошли, застали сцену. Зыков предлагал Рудакову заявить на себя и предстать перед судом.

– Да. А потом я его увез. Вот и всё.

Психованный, заскрипел зубами и прошелся по моей маленькой комнатке изрыгая скверные слова во все стороны. Как бы потом не пришлось переклеивать обои.

Терпеливый продолжил:

– Не всё, очень даже не всё. Есть и еще кое-что. Накануне вашего приезда покалечился – упал с балкона собственного дома и покалечился – другой наш сотрудник, шофер Рудакова.

Я вспомнил, что об этом шла речь в дежурке. Спросил:

– Самоубийство?

– Да какое там самоубийство! Не такой он был человек, Вася Карпец. Но это так, цветочки. А на следующий день после визита старика Рудаков сам попадает под самосвал. Насмерть.

Я пошевелился в кресле, взвесил наручники, от наступившего морального облегчения – понял, что меня все же не убьют прямо сейчас – сильно вспотел.

– Ну а я-то тут при чем?

Терпеливый милиционер медленно закурил, выпустив под низкий потолок облако призрачного дыма. Я сам не курю и не позволяю гостям. Сейчас мне еще было неясно, могу ли я сообщить милиционерам о своих домашних правилах.

– Разумеется, мы не сразу связали два этих факта: визит старика и гибель Рудакова. Но потом связали и решили со стариком поговорить. Что он имел в виду, падая на колени у нас в дежурке? Сначала мы не нервничали. Занервничали, когда выяснилось, что Зыков исчез.

«А-а», – подумал я.

– Мы хорошо искали, мы редко так хорошо ищем, а здесь постарались. Старик исчез. И какой напрашивается вывод?

– Какой?

– Старик что-то знал. Что именно – сказать не захотел.

– Да заказал он Рудака, – буркнул из дальнего угла психованный мент, и я почувствовал, что он пьет мой джин-тоник, открыл воровским способом: без спросу и бесшумно.

– Это слишком радикальная версия. И шофер этого КамАЗа, под который майор попал, на наемного киллера мало похож.

Милиционер осекся, ему не следовало говорить о версиях при подозреваемом.

Меня почему-то очень раздражало самоуправство по отношению к моему джину, и я спросил:

– Скажите, а ваш Рудаков и правда был трезвый, когда сбивал Анну Ивановну?

Рассудительный мент примирительно сел на широкий подлокотник кресла, от него сильно пахло потом и бензином – запах безуспешных поисков.

Я продолжил:

– Согласитесь, это имеет значение.

– Вам придется поехать с нами.

Я дернулся и невольно пихнул локтем терпеливого в бок.

– Это с какой стати?

– Чтобы вы не скрылись, как Зыков.

– Это, это почему… а постановление? Покажите бумаги!

– Да покажем мы вам все что нужно, – вздохнул он, поднимаясь с подлокотника, – собирайтесь. Бакин, дай глотнуть.

– Я не хочу никуда ехать. Я тут, хотите верьте, хотите нет, не при делах. Просто подвез, вернее, свозил. Вы что, думаете, я его соучастник какой-то, что ли?! Я его, если по правде, терпеть не могу. Давно. Просто старость уважил, в горе к тому же.

Они высосали весь джин, передавая банку друг другу, спокойный вытер губы рукавом и сказал:

– Знаете, Евгений Иванович, нам бы не хотелось применять силу. У нас ее много. Лучше добровольно.

– Нет, нет, что-то у вас… Несчастный старик потащился добиваться справедливости, а вы на него хотите все повесить… Жену задавили, а теперь собираетесь его еще и виноватым сделать.

Даже в темноте было видно, как искажаются их фигуры от разрастающейся ярости. Зачем я их злю? Сейчас изувечат, и ничего никогда не докажешь. Россия – страна, оккупированная ментами. И что мне этот Ипполит Игнатьевич? Лучше не перечить. Но тогда придется ехать неизвестно куда, где им, может, еще удобнее будет меня увечить. Надо попытаться как-то отболтаться здесь.

И тут темнота выплюнула мне в лицо психованного мента – его прорвало раньше:

– Ты что, совсем тормозной?! Дед твой был про все в курсе, вспомни разговор в дежурке, гад! Не знаю, сам ли он спихнул Карпеца с балкона, но руку к этому точно приложил, а потом уже к майору, так, мол, и так, не сядешь по-хорошему, – будет по-плохому! А назавтра самосвал, а старика и след простыл. И ты дурку гонишь.

– Не гоню я ничего… Я не понимаю…

Поверить, что старик мог кого-то выбросить с балкона? Чушь явная! Но, кажется, он и в самом деле что-то про это знал. Я судорожно пытался восстановить наш разговор в машине. С чего он вообще так неожиданно сорвался? Да, получил какую-то информацию. Он помчался скорее не мстить, а предотвратить.

– Он хотел спасти вашего майора, – сказал я и сразу же понял: зря. Фраза выглядела так, будто я очень хорошо посвящен в суть произошедшего. На уровне, как минимум, пособника. Неправильно я стал отбалтываться – теперь они меня точно упекут.

– Собирайся, – тихо приказал более нормальный милиционер.

– Почему вы мне тыкаете?! – предпринял я жалкую попытку отстоять свои права. Он не обратил на нее внимания. Он размышлял о своем.

– Лучше держать тебя под рукой, пока мы не поймаем этого нехорошего дедушку.

И я понял: все, придется ехать! Конечно, они действуют незаконно, но если я попробую от них удрать (это со скованными руками!), они переломают мне ноги.