Текст книги "Белый танец, или Русское танго́"

По вечерам в землянке или сидя у лесного костерка в стороне от передовой лейтенант рассказывал о детдоме. Картины рисовались до того красивые, что Коля заслушивался. Побудка по горну, зарядка коллективная, потом учёба, работа в мастерских, а по вечерам – костры и задушевные песни.

«Взвейтесь кострами…» – дирижировал лейтенант сам себе и будто сам себе что-то доказывал. Глаза его лихорадочно блестели, словно в них металось не просто пламя тех далёких костров, а пожар мировой революции. Скоро, сулил лейтенант, наступит такая жизнь, когда во всём мире не будет ни бедных, ни богатых, а как у нас, будет справедливость. Все будут жить сытно, в достатке и радости, а ещё работать, учиться, летать по выходным на Луну и на Марс. Но пока надо добить фашистов, а для этого осваивать военное дело настоящим образом. Это взводный подводил к тому, чтобы ещё раз оценить, насколько Коля усвоил последний урок.

Коля отзывался охотно. Он подробно и точно рассказывал об устройстве минного поля «шнуром», о настройке на боевой взвод фугасов, о том, как надо ставить тросы растяжки, которые уже машинально называл по-своему резинкой от трусов. Юное, не слишком ещё засорённое сознание Коли легко впитывало все военные премудрости. Но главная причина этой прилежности заключалась не в материале, который он усваивал, а в том, кто этот материал преподносил – в лейтенанте Шелесте. Коля почувствовал к Шелесту доверие. Сиротское детство и лагерная юность настудили его сердце. Встретив лейтенанта, он будто обрёл родную кровь, долгожданного старшего брата, и сердце его, до конца не охладевшее, от этой сродной крови ожило и раскрылось. Коля без утайки рассказал о себе. Как в 1937-м арестовали отца, как мать слегла и больше не встала, как его шпыняли и не пускали к себе родичи, остерегаясь, что и на них падёт несчастье. И о бродяжничестве своём, и о голодухе, и о кражах…

По-мальчишески гордый и независимый, Коля готов был принять от Шелеста и порицание, и осуждение, и, может, даже снисходительно-презрительную насмешку, на которую, по его представлениям, старший брат имел право. Но лейтенант ни жестом, ни взглядом, ни словом не осудил его. Он только кивал да крутил в руках кубанку, поворачивал её то алым верхом, то чёрным исподом, словно ворошил уголья костра.

Как-то в ноябре, возвращаясь из ближних немецких тылов, группа разведчиков напоролась на моторизованный патруль. Двое бойцов были скошены наповал. Уцелели Шелест и Коля. «Туда!» – махнул лейтенант и нырнул в балку. Выемка была узкая и длинная, она вела в сторону от передка, но зато позволила оторваться от погони. Вынырнув в тупике балки наверх, разведчики осмотрелись. Слева открылся перелесок, до него оставался один хороший бросок. Но как это сделать? Мотоциклисты с пулемётами остались позади, да от охоты явно не отказались, выжидаючи на кромке балки. Куда денется мышка, если кошка караулит возле норки? Так оно и вышло. Едва разведчики выбрались наверх, как снова попали под сокрушительный огонь. Хорошо ещё местность тут оказалась бугристая. Прячась в её складках, Шелест с Колей мало-помалу уходили от опасного места. До перелеска, до редких, но всё же спасительных ёлок и сосен было уже совсем недалеко, когда лейтенант что-то крикнул и, пригибаясь, кинулся назад. «Куда?» – заорал Коля. Лейтенант, не оглядываясь, хлопнул по голове и только тут Коля заметил, что на нём нет кубанки. Ситуация обострилась. На беду, немцы решили продолжить погоню в пешем строю: экипаж одного из двух мотоциклов снял со станины тупорылый «МГ», пересёк балку и кинулся наперерез. Что оставалось Коле? Весь огонь принять на себя – ничего другого. Меж тем патроны кончались, он стрелял короткими очередями. Зато немцы лупили из двух стволов – пулемёта и автомата, – не экономя, и всё ближе подбирались к Коле. Лейтенант появился внезапно, как и исчез. Причём там, где его не ожидали ни Коля, ни немцы, явно потерявшие бдительность. Вынырнув из балки в тылу у спешившихся охотников, лейтенант кинул гранату и тут же дал очередь из ППШ. Пулемётчика он расчётливо сразил пулями, дабы не попортить «МГ», а автоматчика осколками. Экипаж оставшегося за балкой мотоцикла всё это время не стрелял, остерегаясь зацепить своих. Что произошло на острие погони, немцы сообразили не сразу. Этих мгновений лейтенанту хватило, чтобы кинуться к пулемёту и повернуть ствол в противоположную сторону. Дальний пулемётчик был сражён первой же очередью, водитель мотоцикла оказался проворнее, он успел давануть на газ и вырваться из-под огня. Лейтенант, не мешкая, бросился к Коле: «Цел?» Тот кивнул и зыркнул на кубанку. «Нашёл!» – оскалился лейтенант и, дабы больше не слетала, хлопнув по верху, нахлобучил по самую переносицу. Тут раздалась автоматная очередь – это, очухавшись, затеял пальбу уцелевший немец. Что было делать? Ответили в два ствола, хлестанув огненными веерами из последних патронов, и что оставалось духу пустились к спасительному перелеску.

В пылу боя Коля ничего не почувствовал, но, когда они добрались до своих, обнаружилось, что его всё-таки зацепило. Одна пуля ободрала предплечье, другая царапнула по рёбрам. Это произошло, видимо, когда он отбивался в одиночку. От потери крови кружилась голова, ноги подгибались. Однако ни словом, ни жестом Коля не упрекнул взводного. Лейтенант сам повинился перед ним, перебинтовывая раны. А потом, уже ночью, когда не спалось, когда ворочались, всё ещё остывая от погони, он и поведал о кубанке.

Жил-был в селе под Армавиром лихой хлопец. Звали кубанца Фрол. В 1916-м, когда пришёл срок, забрали его на войну. Сначала служил в пластунской сотне, потом в кавалерии. Воевал знатно, два Георгия заслужил. Потом революция, гражданская война. Очутился Фрол в Красной Армии. Сначала у Думенко, потом у Будённого. В 1919 году командовал сотней. Раз проходил полк через одно тамбовское село. Видит Фрол – дивчина. Коса русая, глаза васильковые… И она засмотрелась на бравого командира: белозубый, из-под кубанки чуб вороной… «Сидай, красавица!» – манит он. Та, недолго мешкая, прыг в седло. Мать от хаты: «Куда? Опомнись, Любка!» А она махнула косынкой – и поминай, мама, как звали… Всю войну Фрол и Любава были вместе. Когда казака ранило, она осталась с ним в госпитале и выхаживала, пока не встал. После излечения Фрола направили в армию Тухачевского. За ним, как дратва за шилом, – и Любава. Полтавщина, Витебщина, Львовщина – куда только их не бросало. А в 1921-м кинули части Тухачевского на подавление антоновского мятежа. Вот уж где наревелась Люба – ведь по родным местам шли, огнём выжигая. Чудом успела предупредить мать, та укрылась. А село спалили, перед тем пустив газы, у людей глаза вылезали из глазниц… В 1922-м Фрол уже командовал полком, ему сулили блестящее будущее, собирались отправить на учёбу в военную академию. Но летом того же года его и Любаву зверски зарубили. Стряслось это в их собственном доме. Убийца оставил записку, написанную кровью: «За моих сродников. Тамбовский волк». Но младенца тот «волк» не тронул, хотя зыбка висела на виду.

Эту историю младший лейтенант Шелест услышал перед отправкой на фронт. Успел на сутки заскочить к бабке, которая, как родственница красного командира, доживала свой век в интернате под Орехово-Зуевом. Она-то, чуя, что уже более не свидеться с внуком, и выложила всё начистоту. Прежде говорила, что родители погибли в Туркестане, гоняясь за басмачами. Даже намекала, что кино «Тринадцать» – это про них. Но теперь достала из сундучка кубанку да всё и выложила: «Душегуб тот не тронул тебя. Увидел шапку-то и не тронул. Она в твоей люльке лежала. Вот этот крест, – старуха огладила белое перекрестье на алом верхе, – чую, и остановил его».

Шелест склонил, как велела старая, голову, и она собственноручно надела на него отцову кубанку. «Это твой оберег, – заключила бабка своё напутствие. – Носи и не сымай. Христом Богом молю». – И перекрестила внука.

История, рассказанная шёпотом в потёмках большой землянки, до того разволновала Колю, что он долго ещё вздыхал, ворочался, не в силах отрешиться от нахлынувших чувств, а ещё, конечно, боли. Усталость всё же сморила – Коля забылся. Однако, видимо, ненадолго. Очнулся он от непривычных звуков. Дальний артиллерийский гул, рокот мимоходных бомбовозов – это всё Колю не тревожило, он уже привык к таким помехам, и, ежели спал, то не просыпался. А тут всхлипы и тихий плач – эти звуки, точно вода, просочились в сознание, вот Коля и очнулся. Они спали с лейтенантом бок о бок, укрывшись шинелями. Понять, кого корёжит злая память, не составило труда – лейтенанта. Не столько, может быть, звуки, сколько судороги его тела нарушили Колино забытьё. Но что в таких случаях надо делать, Коля не представлял. Лейтенант не ребёнок, который ждёт утешения, не девчонка, которую пожалей – она и присмиреет. Вздохнул Коля, поморщился, выдавив закипающие в глазах ответные слёзы, да только плотнее вжал свои лопатки в спину лейтенанта.

Вместе с Шелестом, ставшим уже старшим лейтенантом, Коля провоевал почти год. И медалей нахватал, и почётных грамот, и судимость под конец этого срока с него сняли, а главное – благодаря Богу и Шелесту Коля избежал серьёзных ранений и увечий. Так, вместе, где по-пластунски, где катом-бегом они и приближались к победе. Да на исходе лета 1944-го стряслась беда.

Было это в Польше под Сувалками. Совершая рейд по ближним немецким тылам, Шелест с Колей вышли на один из хуторов. Крестьянское семейство – хозяин и двое сыновей с жёнами – встретило их радушно. Доверившись этим приветливым людям, смертельно уставшие разведчики решили маленько передохнуть. И просчитались. Семейка оказалась связниками АК – Армии Крайовой. Хозяин тотчас же послал гонца – одну из снох. Подмога из АКовского отряда долго не приходила. Остерегаясь, что добыча уйдёт, поляки сами решили скрутить русских…

Если бы старлей с Колей попали в руки АКовцев, с них живьём содрали бы кожу, до того люто те ненавидели москалей. Но тут неожиданно на хутор нагрянул разъезд фельджандармерии, который шёл по следам диверсантов, и полякам ничего не оставалось, как передать русских немцам.

Шелест к той поре уже истёк кровью – выхватив наган, он успел укокошить хозяина, но сам получил вилами в грудь. А Коля был только оглушён. Чумового, истерзанного, его потащили к грузовику. Фельдфебель заметил в руках хозяйского сына кубанку – она, видать, глянулась польскому куркулю, и он уже прибрал её к рукам.

– Kazaken? – пролаял немец. Вырвав добычу из рук поляка, он поспешил к Коле и, прежде чем того кинули в фургон, нахлобучил кубанку ему на голову. Теперь пленный приобрёл товарный вид – за диверсанта, к тому же казака, могли дать железный крест, а то и недельный отпуск в фатерлянд.

Получил ли фельдфебель чаемую награду – история умалчивает. Но Колю, несмотря на безысходность его положения, судьба в дальнейшем всё же миловала. Началось с того, что эшелон с пленными неожиданно развернули. Вместо Люблина, близ которого находился Майданек – гигантский комбинат по утилизации человеческой массы, его направили на балтийское побережье, в Данциг, где существовал обычный рабочий лагерь. Правда, Коля, как и его спутники, о том не ведал. Он только после, сопоставляя факты, стал догадываться, что ему и впрямь повезло.

В себя Коля пришёл нескоро. А когда всё же очухался, то был и не рад, что стал что-то соображать. Сокрушённо вспоминая, как глупо они со взводным влипли, он то и дело скрипел зубами, которых после побоев-допросов стало намного меньше. Ведь предупреждали же отцы-командиры, старшие начальники, что нельзя доверяться полякам. Гоголя устами Тараса Бульбы для убедительности цитировали. «Что, сынку, – мычал про себя Коля, мотая, как старый сичевик головой, только что без оселедца, – помогли тебе твои ляхи?» А ещё кстати и некстати вспоминал, что, кинувшись на сено в клуне «клятых ляхов», Шелест обронил кубанку. «Забыл про наказ бабки – вот и попух», – качал головой Коля. Сам же он с командирской кубанкой с тех пор не расставался. А чтобы она не бросалась в глаза, не соблазняла любителей дармовщинки, вывалял кубанку в грязи.

Узники рабочего лагеря занимались расчисткой портовых пирсов, которые постоянно подвергались бомбардировкам. Формы арестантской здесь не носили, военнопленные ходили в чём попало, точнее попал. А обновами разживались, снимая одёжку с околевших или угодивших под пулю конвоира. И поскольку мёрло народу много, одёжка, хоть драная и задрипанная, тут не переводилась.

Колю Бог миловал. В немецкой неволе он пробыл всего четыре месяца – лагерь геройским броском освободили советские танкисты. Правда, многих узников эсэсовцы успели пострелять, кося рванувших навстречу долгожданной свободе перекрёстным огнём. Но Коле и тут повезло. Вспомнив один из уроков друга старлея, что в любой самой безнадёжной ситуации главное – это не метушиться, он прихлопнул кубаночку и от смертоносных жал укрылся за трупами. Что ещё его поразило, так собственное хладнокровие. Он вдруг поймал себя на мысли, что прислушивается к звукам пуль. В живое они попадают беззвучно, а тут – с каким-то чвяканьем.

Уцелевших узников собрали в один барак, назвав его фильтрационным – так постановил капитан-особист, прибывший в Данциг следом за передовыми частями. Иных, кто были покрепче, через день-другой направляли в боевые подразделения, которые поредели в ходе прорыва, других – в ближайшие тылы на усиленное медсанбатовское питание, дабы привести их в телесную норму. Третьих задерживали «до особого», не поясняя, что за этим словом таится.

В ожидании участи Коля не смыкал ночами глаз. Он рвался в бой, даром что отощал и крепко ослаб. Ненависть, клокотавшая в груди, была сильнее немощи. Он жаждал поквитаться, отомстить за павших товарищей, а главное – за Шелеста, своего командира и друга. Но скоро сказка сказывается, да не скоро «Дело» закрывается. Такая присказка была у капитана Лихих. Любым эмоциям особист предпочитал документы. Есть документ – шагай довоёвывай, а нет – сиди и не рыпайся.

Долго ли коротко, ответ на запрос СМЕРШа пришёл. Однако ничего утешительного для Коли в нём не оказалось. Штаб полка в начале зимы накрыло авиабомбой, архив сгорел. Многих сослуживцев с той поры покосило, а кто уцелел – перебросили в другие части…

– Ну, – пробурчал особист, уставившись на Колю, – что прикажешь с тобой делать?

Левый глаз капитана был постоянно прищурен, даже когда он не курил, отчего казалось, что особист постоянно держит тебя на прицеле. Глядя в его правый зрак, который был неестественно выпучен, Коля поёжился и обречённо пожал плечами.

Он ничего не утаивал, честно расписал всю свою невеликую биографию – и про отсидку, и про штрафбат, и про то, как служил под командой товарища старшего лейтенанта Шелеста, и какие заслужил награды, и про снятие судимости… Да что толку! Документов-то нет. А нет документов – нет и веры. Тем более бывшему военнопленному, бывшему сидельцу и штрафнику. В немецких лагерях не многие выживают, да и в штрафбате уцелевших не бывает, а тут всего-навсего какие-то царапины.

Нельзя утверждать, что капитан Лихих относился к штрафникам как к человеческому отребью, нет. Иные из проштрафившихся – вести доходили – неплохо воюют и даже геройствуют. Но тут был тот случай, который называется «серединка на половинку». Судьбу Коли могла решить какая-то мелочь. И она появилась. Это была характеристика из лагеря, где Коля мотал свой юношеский срок. В ней значилось всякое: и нарушения режима, и неповиновение, и карцеры… Вот это и решило Колину участь.

Из немецкого лагеря, точнее уже фильтрационного блока, Колю прямой наводкой наладили в лагерь советский. Он находился под Тайшетом. И дали ему ни много ни мало – аж 8 лет, по два года за каждый месяц плена. Такая вот арифметика сплюсовалась.

Поглядев после объявления приговора на свою кубаночку, Коля собрался её выбросить, тоска схватила за горло – страсть, да вдруг призадумался. А ведь что-то оберегало доселе его: и от Майданека – лагеря смерти отвело, и от штыков конвоиров спасло, и от осколков бомб, что сыпались на причалы, и от пулемётов эсэсовцев… А ну как всё-таки кубаночка, этот крест на ней, что прикрыт земляной коростой! Восемь годиков, конечно, много – и так много, и этак, особенно когда тебе всего-то двадцать. А с другой стороны – терпимо, ведь тебе всего двадцать и житейский резерв пока есть. К тому же вспомнился Шелест. Стыдно стало Коле за свою слабину. Побратим погиб. Теперь надо жить за двоих. Так Коля заключил и, нахлобучив на стриженую голову кубаночку, отправился отбывать новый срок.

Время в неволе идёт медленно, как и в детстве. Только в детстве, если оно нормальное, много радости и тепла, а солнечное лето кажется бесконечным праздником. В неволе же одни неповоротливо-медленные, как слоны, и такие же серые, как слоны, будни.

Выпавший срок Коля отмотал от звонка до звонка плюс полгода в общей сложности карцера – никак поначалу не мог примириться с приговором, то и дело залетая в кондей. Ежели бы Коля прислонился к уголовке, положение его сидельское могло поправиться – блатата, как и до войны, жила в зоне хоть и не припеваючи, но у пня с лучком не горбатилась, от голода не пухла. Но Коля не перешёл на ту сторону. Для него это было равносильно предательству. Предать Шелеста, своего наречённого брата? Нет! Он остался среди фраеров или мужиков, как работающий лагерный люд называли урки. Так мужиком, корячась да горбясь, терпя унижения, зуботычины и голод, он и отмантулил неведомо за что назначенный срок.

2

Из лагеря Коля освободился через полгода после смерти Сталина, точнее, в день рождения вождя – 21 декабря. Вышел, потеряв остатки былого «рафинада», а обрёл музыкальную кликуху, которую без конца цедил сквозь бреши во рту, а потом, уже на воле, – через железные фиксы.

Коле было без малого тридцать. Жизнь предстояло начинать с нуля. Встал вопрос, куда податься и что делать. Пораскинул Коля мозгами и решил далеко от «насиженных» мест не удаляться. Тут, под Тайшетом, затевалась большая стройка, требовались рабочие руки – вот он и остался, тем паче дело предлагалось знакомое: взрывные работы. «Аммонал – он и в Африке аммонал, – рассуждал Коля. – Что под немецкую задницу пристроить, что под гранитную скалу – однофуйственно!» Единственная разница заключалась в том, что в тайге, в отличие от фронта, не надо дурить врага, устраивая ему всевозможные ловушки навроде «шахматок», чтобы поставить «мат». Бей шурфы, – бурки по-лагерному, – закладывай заряд, оттягивай взрывную машинку и рви. Делов-то…

С первых сибирских зарплат Коля завёл себе овчинный полушубочек, меховые верхонки, белые бурки и белый шёлковый шарфик. Но прежде отмыл-отчистил свою фартовую кубаночку: верх её вновь закраснел, как низкое зимнее солнышко, а шёлком шитый крест, обращённый в зенит, забелел.

Красавцем, понятно дело, Коля не был – война да лагеря потрепали мужика, но женихом в округе слыл не из последних. Сбитая набекрень кубаночка, из-под которой, что гроздь, свисает русый чуб, лёгкая, упругая походка жигана и разведчика, посвист «Бесамемучо», словно невидимая спица, на которую нанизываются колечки папиросного дыма – Коля вскружил голову не одной девке, причём не только на трассе, на которой трудился, но и в лесопункте, и в ближних сёлах-деревнях. Полгода он провёл в интенсивном поиске, перебирая девиц, как баянные кнопочки. А выбор сделал для всех неожиданный, остановившись не на самой яркой да видной. «С лица воду не пить», – заключил Коля. Глафира была сиротой, дивчина сибирская, широкая в кости, крепкая, работала на трассе учётчицей. А лицом была добрая. Вот этим и глянулась Коле.

Минул год. В молодом семействе наметилось потомство. Незадолго до родов Коля пристроил Глашу к одной одинокой женщине, что жила в просторном пятистенке на лесном кордоне. Не в балке же младеню на свет выводить. А та женщина, Евстолия Ниловна, и рада была. В войну потеряла всех родных – и мужа, и троих сыновей, вековала в одиночку. А тут – живая душа, да к тому же не одна.

Родила Глаша на излёте лета. Девочку назвали Степанидой – так, поминая мать, пожелала Глаша. А Коля и не возражал. Стеша – так Стеша, хотя лучше бы парень…

На ту пору у Коли выпал отпуск. Мелькала мыслишка съездить куда-нибудь на юга, погреться на солнышке – он ведь никогда не бывал на море, да и Глаше с дочуркой было бы на пользу. Но подумали-подумали, пригласив на совет Евстолию Ниловну, и решили воздержаться. Ехать долго, с пересадками – неделю, в дорогах маета, ребёнок маленький, мало ли что. А недостаток витаминов решили восполнить козьим молоком, благо, у Евстолии Ниловны и коза удоистая имелась на примете.

С отпускных Коля накупил женщинам гостинцев: Глаше – платье крепдешиновое в меленький горошек, дочурке – ленточек да пупсиков, а Евстолии Ниловне – шаль оренбургскую. Была у Коли одна мечта: хотел он справить охотничье ружье – одноствольную «тозовку». Худо ли попотчевать свежатинкой кормящую мать, особенно белым мяском ряба! С этой целью Коля специально ездил в ближний райцентр. Но в милиции, куда он обратился за разрешением, заявили, что, как недавнему сидельцу, оружие, даже гладкоствольное, ему не положено.

– Во гады! – горячился Коля, вернувшись на кордон. – Аммонал дак ничего, доверять можно, а пукалку дробовую – опасно! – и так скрипел зубами, словно опять встретился с особистом.

Тут из запечья вышла Евстолия Ниловна. В руках она держала двустволку. Три сыновние ружья она, по требованию властей, сдала ещё в войну, а это, мужнино, с царскими орёликами на цевье, и запасы к нему пороховые всё же припрятала.

На охоту Коля наладился в сторону от трассы, чтобы не попасть кому на глаза: увидят ружьё – не ровен час дойдёт куда не надо, могут и Ниловну затаскать.

Убрёл Коля далеко. Из-за череды лесистых урманов не доносилось ни звука, хотя на трёхкилометровом участке трассы в эту пору вовсю шли взрывные работы, и взрывы ухали день и ночь, точно на фронте в канун наступления.

Звериный дух охотник почувствовал верхним чутьём. Скинув с плеча двустволку, заменил патроны с «бекасинником» на пару с «жаканами» и, взведя курки, двинулся дальше. Стелился тенью, как, бывало, в рейде за «языком», стопами едва касаясь земли. Передвигался с подветра, стараясь не сбиваться взятого направления. Однако мало-помалу запах ослаб – то ли нос притерпелся, то ли зверь ушёл. Коля уже собрался повернуть назад, тем более лес тут пошёл густой, посвистов да ворошений и не слыхать стало. Но внезапно донёсся писк, короткий и какой-то странный для леса. Коля замер, затаив дыханье. Нет, решил, послышалось: может, ветер в стволах или гнилушка какая под стопой… Но только собрался поворачивать, как вновь услышал писк. Был он короткий и не по-лесовому отчаянный. Неужели так, по-человечески, звучит голос неведомой птицы или зверя? Живо, но по-прежнему сторожко, Коля устремился на звук. Впереди показался выворотень – поваленная матёрая ель. Держа на изготовке ружьё, охотник обошёл распластанную лесину и заглянул за вздыбленное корневище. Картина, которая открылась глазам, привела Колю в трепет. На чёрной земле в переплёте корней-щупалец лежала распластанная навзничь женщина. Она была истерзана каким-то зверем. Когти тонкими лезвиями распоровшие её живот, видимо, принадлежали рыси или росомахе. Но то было и странно. Ведь стояла осень, в лесу полно всякой добычи, до бескормицы далеко. Отчего же зверь кинулся на человека? Или он был чем-то напуган, разъярён, потому и обезумел? Или, наоборот, почуял слабость, беззащитность, которые исключали отпор?

Кровь из ран уже ушла в землю, а остатки её запекались на рваном теле. Но самое жуткое Коля разглядел дальше. И хоть насмотрелся за свою лагерную да фронтовую жизнь всякого, такое наблюдать не доводилось: в ногах женщины шевелилось чёрное от земли и крови существо. Коля остолбенел. И только когда раздался слабеющий писк, он очнулся. Пуповина оказалась ещё влажная. Коля пересёк её «финкой». И тут, не иначе, фронтовые навыки аукнулись, потому что, как Коля ни был ошарашен, у него достало ума сотворить, точно в рейде по тылам, доступную маскировку. Что он сделал? Да ничего особенного. Взял материнский конец пуповины и деранул по охвостью стальными зубами, как обычно зачищал концы проводов взрывной машинки, только после этого не просто сплюнул, а едва не выблевал.

Дальше мешкать было нельзя. Коля скинул с себя фуфайку и закутал ещё не угасшую жизнь в своё тепло. Ребёнок слабо ворохнулся. Не выпуская его из рук, Коля повернулся к матери. Женщина не дышала – ясно было, что она мертва. Но чтобы удостовериться, Коля всё-таки наклонился. Она была совсем юная и, несмотря на обескровленное, измученное ужасом и отчаянием лицо, красивая. Такой Коля и запомнил её, запечатлев в памяти.

Глаша приняла младеню без разговоров, приткнув полумёртвого и зачуханного бедолагу к своей груди. Стеша сосала мать слева, а найдёныш справа. И только когда дитя немного отошло, зауркало и запосапывало, она и спросила про находку. Коля шёпотом рассказал, как было дело, а потом поделился своими соображениями: судя по бушлату и номеру на нём, мать спасёныша – беглянка. Да что бушлат – он и по запаху, затхлому и казённому, чует, что она из-за колючки. Глаша, заметив в словах мужа какую-то недосказанность, какую-то угрозу, только ближе приткнула к себе найдёныша и даже выставила охранительно локоть.