Текст книги "Ларочка"

7

Гандбольное повреждение оказалось не совсем безобидным. Была повреждена какая-то маленькая мышца на левой щеке. Травма была совершенно незаметна, пока лицо Ларисы не выражало никаких чувств. Но стоило включить мимику, как во всякое движение лица вмешивалась едва заметная поправка. Улыбка получалась чуть иронической, удивление слегка высокомерным, неудовольствие малость свирепым, и все остальное – обида, восторг, скука – получало некую эмоциональную присадку. Любой собеседник невольно был вынужден разгадывать эту непреднамеренную психологическую игру, хотя за ней ничего реального не стояло. В это время Лариса спокойно добивалась того, что ей было нужно от этого разговора. Собеседник, как правило, соглашался на ее условия и даже чувствовал облегчение, когда она оставляла его в покое, получив свое. Со временем Лариса осознала и очень хорошо отточила технику мимического подавления, и поняла, что на мужчин она действует лучше, чем на женщин.

Все это выяснилось позже, а в те дни освобождения от картошки она заскучала. Выяснилось, что, оторвавшись от коллектива даже в выгодном для себя смысле, она не чувствует себя счастливой. Не дождавшись полного исчезновения синяка, она нацепила черные очки, купленные отцом во время крымского отдыха, и пошла по городу на поиски общения.

В Доме офицеров был ремонт.

В институтском корпусе было пустынно. Старшекурсники заседали на своем третьем этаже, и в их круг было не втиснуться. Но попалась ей одна открытая дверь, в которую входили некие люди. Оказалось, что это литературный кружок. Помещение было заставлено шкафами с колбами и непонятными приборами, на стенах висели пачки географических карт и таблиц Менделеева. Портреты Льва Толстого и Тимирязева были прислонены к стене, рядом с охапкою старых, разномастных лыж. Пахло пылью, канифолью и непонятной неформальностью. Можно было при желании подумать, что сборище это чуточку запрещено. Здесь сошлись самодеятельные институтские поэты. Первое, что бдительно подумала Лариса: неужели они все тоже освобождены от картошки? неужели болезнь и поэзия так уж связаны?

Она быстро поняла, что не все здесь знакомы друг с другом, большинство – новички, и успокоилась. На ней, помимо очков, были совершенно новые польские джинсы, туфли на высоченной платформе, она, закинув ногу на ногу, демонстрировала собравшимся размер ее, как уровень своей независимости. Еще на ней была черная водолазка с узким горлом, что, как ей казалось, делало ее самой поэтической фигурой этого собрания.

Посреди склада учебного оборудования стояли свободным полукругом десятка полтора стульев. Сидящие держали на коленях кто тетрадку, свернутую в трубочку, кто стопочку листков машинописного текста. Завсегдатаи громко, по-хозяйски переговаривались. Новички бросали по сторонам затравленные взгляды.

Когда порядок почти установился, возник руководитель. Он вошел, мягко улыбаясь, в сопровождении двух льнущих к его власти поэтесс. Терпеливо кивнул им несколько раз, дослушивая их угодливый лепет, и отослал в общие ряды.

Лариса направила на него свой невольно инфернальный взор. Потом уже она узнала, что это Владимир Владимирович Либор, выпускник столичного (Минского) института культуры, руководитель здешнего ВИА, чуть ли не лучшего в городе, и по совместительству руководитель литкружка. Он был умеренно росл, гармонично кудряв, обаятелен и одет вызывающе не по-жлобски: фланелевые брюки, мягкий пуловер, мокасины. Лариса с содроганием вспомнила костюм преподавателя истмата, лоснящийся от многократного применения, так же как и терминология его науки, и всмотрелась в руководителя с усиленным интересом.

Он поздравил всех с началом нового сезона. Поприветствовал старых своих студийцев, улыбнулся новым и выразил надежду, что они порадуют «всех нас» талантливыми стихами.

Лариса пыталась понять, обратил он внимание на нее или нет. Делает вид, что нет. Явная игра. Она выделяется среди этих озабоченных непонятно чем девчушек с блокнотами, как черный лебедь в стае серых уток. Тут даже селезни серы.

Владимир Владимирович продолжал говорить, кажется, шутил, ему отвечали понимающим смехом. Поэтессы, те, что из свиты, и еще две другие, возбужденно грызли изнутри губы и раздували ноздри и глуповато улыбались, их возбуждало лениво-интеллигентное говорение руководителя. Лариса рассмотрела каждую из них, и даже сквозь затемненные стекла определила – не соперницы.

– Ну, что же, коллеги, давайте познакомимся с нашими новыми… м-м, коллегами.

Лариса напряглась. Сейчас придется вставать, в сидячем положении она чувствовала себя на высоте, а вот стоя… Во-первых, поза! Нагловато отставить богатую туфлю и предъявить бедро во всей красе или отвечать по-школьному, вытянувшись во весь гордый рост, со сжатыми коленками? Поправлять ли водолазку, она всегда чуть собирается на животе, или лучше позволить себе эту небрежность?

Тем, что у нее нет с собой никаких тетрадок ни с какими стихами, она не была смущена нисколько. Спросят, сплетется само собой какое-нибудь объяснение.

Новички вставали по очереди, представлялись. Кто-то бормотал под нос два слова и садился, кто-то «преподносил себя» оригинальным речевым поворотом, а то и четверостишием.

Лариса тут же клеила им клички. Девица в круглых очках и двумя огромными передними резцами, которые не укрыть даже специальным усилием верхней губы, – Заяц. Две тихо восторженные в адрес руководителя подружки – Лисички. Чтобы не продолжать лесную линию, хлопца с широким, в непонятных шрамах лицом, она назвала Ромштексом.

Встал приземистый, в черном свитере парень-мужчина. Из выреза торчала бледная шея с большой квадратной головой, похожей на совиную. Большие, круглые глаза, белые круги вокруг глаз. Он сказал, что работает на стройке, но что для него стихи «это очень серьезно», и почувствовался укор в адрес остальных, как бы заподозренных, что их сочинения – баловство.

Прораб, – сказала себе Лариса и отвернулась. Ей казалось, что он в каком-то смысле ее передразнивает – бледные круги вокруг глаз, как будто недавно тоже носил черные очки.

Владимир Владимирович был любезен с каждым, могло показаться, что он просто осчастливлен явлением нового таланта. Даже если он не из недр пединститута, а со стройки.

Лариса была довольна тем, как она встала, ее взбодрило явное неодобрение со стороны Лисичек, они своим животным нюхом сразу учуяли большую опасность для себя со стороны загадочной дылды с драпированным взглядом. Владимир Владимирович и ей уделил порцию своей любезности, как и всем, но Лариса была убеждена, что улыбка и мягкая речь, обращенные к ней, имели отдельный, специальный характер. Интересуетесь поэзией? Оставайтесь.

После представления должно было начаться настоящее знакомство. То есть чтение стихов. С немедленным их разоблачением путем перекрестной и безжалостной оценки. Тут уж было не до любезностей. Ларисе эта процедура показалась очень странной. Было видно, что каждый куплетист выставляет на всеобщее глумление что-то очень заветное и очень страдает, когда ему говорят гадости об этом заветном. Все равно что если бы на собрании самураев все по очереди вспарывали себе животы, а собравшиеся копались в вывернутых внутренностях, порицая ненормальный их размер, ощупывая скользкие от крови рифмы. Впрочем, Ларисе не могло прийти в голову это сравнение – она мало знала о нравах самураев.

Пожалуй, только один смысл был в этом авторском всетерпении – каждый в свою очередь, превращался из жертвы в палача. И уж тут отыгрывался по полной.

Девушка Заяц после знакомства с собратьями по цеху сидела в обморочном состоянии, зажмурив за толстыми стеклами испуганные глаза. Ромштекс превратился в бифштекс с кровью и шумно, мстительно дышал.

Лисички были из завсегдатаев, они схитрили, сказав, что отдали уже стихи прямо Владимиру Владимировичу, потому что их «надо читать глазами».

Руководитель кивнул, чем вызвал укол ревности в Ларисе. Оказывается, у этих шустрых сучек есть связь с красавцем в пуловере, которой она сама никогда не сможет воспользоваться. Она не успела углубиться в эту неприятную тему – встал Прораб.

Он стал читать не сразу, он обвел присутствующих тяжелым, как бы предупреждающим взглядом. Ему было лет двадцать пять, он по возрасту мало уступал самому руководителю, и по движениям его было видно, что на плечах его квадратной фигуры осел уже немалый жизненный опыт. Он тут же подтвердил это впечатление. Голосом негромким, но напряженным, готовым вот-вот прерваться, он поведал, что стихи, которые он сейчас прочтет, это не просто стихи.

– То есть? – вежливо поинтересовался Владимир Владимирович.

Прораб сказал, что «они» плод «тяжелых и страшных раздумий», ибо совсем недавно он, Валерий Принеманский, «осиротел».

– У вас умерли родители?

Прораб едва заметно, но совершенно презрительно улыбнулся в ответ на это замечание предельно благополучного в этой жизни руководителя:

– У меня погибли жена и дочь при родах месяц назад. От потери крови. Я потерял все, что у меня было.

Владимир Владимирович понимающе покачал головой, но был в его участии все же какой-то формализм, что-то царапнуло в одном из неведомых изгибов души Ларисы, ей самой до сих пор неведомых. Прораб подвергался невыносимо вежливой экзекуции, как капитан Конев в разговоре о кино.

– Я прочту стихи. Прошу учесть то, что я сказал. – Надо было понимать, что никакой не может быть критики при таком деле. Еще не запеклась рана.

В душе Ларисы опять что-то царапнуло. И опять как-то по-новому.

Прораб стоял довольно далеко от нее. Ларисе захотелось снять очки и рассмотреть несчастного, она вовремя спохватилась и лишь поправила их. С удивлением обнаружила, что сидящие вокруг кривят губы и морщат носы. Между рядами проползло никому конкретно не принадлежащее, противное, какое-то голое слово – «мудила». Лариса конечно же сразу поняла, к кому оно относится. Она уже сама была готова для себя решить, что не стоило бы Прорабу выставляться с таким кровопролитным предисловием. Даже как-то неловко за нелепо разоблачившегося человека. Но всеобщая ироническая реакция показалась ей несправедливо жестокой. И она начала усиливаться, когда Валерий Принеманский стал произносить свои трагические строки. Ларисе было непонятно, почему все так совокупно брезгливы в его адрес. То есть понятно, человек вышел за рамки принятых здесь норм поведения, но как же ему быть, если у него в жизни случилось такое?! Стихи его… нет, она не могла определить, насколько они хороши или плохи. Они, в общем, были похожи на то, что читалось до этого. По звуку, по словам, но они резко отличались от всех остальных тем, что за ними стояла подлинная боль. У них у всех этого не было, а у него было, и поэтому они отторгают его, весь этот самодовольный «зверинец» – «зайцы», «лисы»…

Закончив чтение, Прораб сел, и стало заметно, что он сидит теперь более отдельно, чем до этого. Вокруг него возник некий вакуум. И он сидел, независимо закинув ногу на ногу, с непроницаемым лицом, со своим высказанным, но не понятым страданием.

Владимир Владимирович совершил ошибку. Ему следовало бы просто двинуться дальше по поэтическим рядам, поднять еще одного новичка, но он счел необходимым сказать несколько слов в адрес только что услышанного. Конечно, мягких, конечно, ободряющих, но это вызвало на лицах студийцев отвратительно понимающие улыбочки. Они «понимали» друг друга – душка-руководитель и его секта. Они были благополучно вместе, а Прораб был трагически один. Да еще с мертвой женой и дочкой.

Когда все закончилось и Прораб ушел, явно решив, что он здесь чужой, Лариса боялась, что начнется вроде вакханалии в его адрес. Наверняка каждый захочет пнуть вдогонку проклятого поэта. Лариса отлично понимала почему так. На фоне его грандиозного конфуза тихая бездарность любого из них скрадывалась, они становились ближе к норме, к какому-то пристойному уровню, как было упустить такую возможность.

Ничего подобного не произошло, все только пожимали плечами и тихо обменивались фразами на самые разные темы, вроде бы и не касающиеся Прораба, но Ларисе казалось, что тем самым они еще злее, еще окончательнее втаптывают его в грязь. Притворное великодушие, наигранное желание «понять» «прораба» это еще отвратительнее, чем прямое глумление.

Владимир Владимирович, конечно, тоже не опустился до трусливых острот вслед изгнаннику, он только улыбался своей улыбкой, которая стала Ларисе отвратительна. Он грустно сказал:

– Я думаю, этот молодой человек у нас больше не появится, коллеги.

Лариса встала, уже, кстати, не думая, в каком состоянии ее джинсы и водолазка, и решительно направилась к выходу. Тут Владимир Владимирович обратил на нее внезапное внимание:

– Да, коллега, мы же вас-то так и не выслушали. Пожалуй, в следующий раз, да?

– Это вы калека, а не я, а я-то у вас больше тут точно уж не появлюсь.

8

Ей было плевать, какое она произвела впечатление на эту публику. Конечно, дурнушки из «гарема» рады, что избавились от конкурентки, а о том, что творится в кудрявой голове самого Владимира Владимировича, ей и вообще не хотелось думать. Не говоря уж о прочих бездарях.

И еще раз задалась вопросом – почему это вся эта толпа тут поэтически бездельничает, когда весь народ в поле?!

Она пошла в деканат. Там ее выслушали. Поблагодарили за сигнал. Обещали разобраться. Она сказала, что проверит, каковы будут результаты разбирательства.

Вторая встреча с Прорабом произошла непреднамеренно и внезапно, и, что любопытно, на том же самом месте, где у Ларисы в свое время состоялось историческое объяснение с Женей. Она стояла на остановке, поджидая автобус, когда вдруг услышала сзади стук яростно закрываемой двери и звуки неприятного нервного голоса, что были волнующе знакомы. Обернулась. Он, то есть Прораб, шел «сквозь ветер мира», пытаясь намотать на бледную, беззащитную шею развевающийся шарф и размахивая, как огромной ладонью, канцелярской папкой. Он только что покинул голубенький домик-музей пани Ожешко, где по совместительству располагалось правление Гродненской писательской организации. Судя по всему, его там поняли ничуть не больше, чем на недавнем семинаре, и он был очень возбужден по этому поводу.

– Здравствуйте, – кинулась к нему Лариса.

Он посмотрел на нее взбешенным и одновременно несчастным взором. Но она была в себе уверена, в этом новом сером пальто и итальянских сапожках, она не могла слишком долго оставаться неуместным объектом в восприятии даже очень раздраженного мужчины. Она чувствовала в себе способность немедленно начать приносить психологическую пользу, какого бы размера ни была душевная рана, полученная сейчас этим человеком.

Поэт остановился.

Лариса улыбнулась.

Он сказал:

– И что с того, что он ходил через государственную границу, в Белосток, чтобы добыть документы в контрразведке, что он не предатель! Пусть он герой, но уже давно не война!

– Конечно, – сказала Лариса.

Ей понравилось, что голос у проклятого поэта немного изменился. Он приобрел трагическую хрипловатость, отчего в нем прибавилось мужественности, но усилилось и опасение, что прервется навсегда. А с этим голосом погибнет, возможно, и сам человек.

– Ты кто?

Трудно найти подходящий и короткий ответ на этот вопрос.

– Я слышала ваши стихи.

Он наконец укротил свой развевающийся, как свободная мысль, шарф:

– А-а… ну пошли.

Вокзальный ресторан, абсолютно пустой в этот час. Фикусы в кадках, зевающие официантки в наколках. В углу небольшая барная стойка. Поварихи гремят противнями где-то на кухне. Ларисе понравилось, что поэт не стал пить водку, как сослуживцы отца, или того хуже – крепленое вино, которое предпочитали ее однокурсники. Пятьдесят граммов коньяка и конфетку. Девушке – сок.

– Абсента у вас нет? – спросил он у бармена.

Тот с достоинством улыбнулся и поправил бабочку:

– Прошу прощения, вы меня уже спрашивали. Вчера.

Выпил полрюмки и откусил четверть конфетки, из чего Лариса сделала вывод, что рюмка будет не одна. Видимо, велико огорчение этого поэтического сердца.

– Так ты кто? Ах, да. А кто я – знаешь?

Лариса замялась. Ей было что ответить на этот вопрос, но она понимала, что, если она все назовет своими именами – вы гонимый, никем не понятый, ни на кого не похожий человек, – она как бы сразу сдастся в плен ему, выложит весь свой запас и ресурс. Ведь неизвестно, пришло ли уже время для таких откровений и чем это может для нее обернуться.

Прораб спросил вторую рюмку и выпил ее, внимательно глядя на свою неожиданную знакомую. У него был странный взгляд. Бледность вокруг глаз придавала его взгляду и чуть-чуть нездоровый, и вместе с тем породистый характер. Лариса опять подумала, что он долго носил черные очки во время солнечной погоды, и вспомнила о своем синяке и о своих черных очках. Не может же это быть совсем случайным.

– Вы гонимый, никем не понятый, ни на кого не похожий человек! – произнесла она со значительно большей серьезностью и силой, чем это было у нее в мыслях.

Поэт даже не стал откусывать от конфетки и сразу потребовал третью рюмку.

Но тут вмешался бармен в бабочке и сказал, что больше в долг он отпускать не может.

Поэт иронически усмехнулся, не в адрес работника торговли, а в адрес своей непутевой судьбы. И тут вырвался из сумочки кошелек Ларисы, готовый на все ради третьей рюмки для огорченной души.

Прораб покровительственно усмехнулся и отверг жертву. Сказать по правде, Ларисе было бы не очень приятно, воспользуйся он ее стипендией, но она сочла бы – этот поступок в рамках романтических правил, по которым живут гонимые и отвергнутые. Но то, что поэт не воспользовался ее кошельком, оказалось еще более неприятно, хотя и как-то по-другому. Получалось, что он ее куда-то не впустил. Как же так, она уже совсем готова была возглавить движение за понимание его как личности и художника, а он воздвигает стену вульгарной вежливости.

– Пойдемте отсюда, Киса. Мы чужие на этом празднике жизни.

Она не поняла, что он этой фразой вплел ее в пошлый литературный контекст. Она не была подвержена общеинтеллигентской моде тех лет на Ильфа и Петрова, она была девица классической ковки. Бедная Лиза, бедная Татьяна, бедная Наташа – вот это была ее компания. Но она почувствовала женским чутьем, которое сильнее литературного, что ее уже что-то связывает с этим замечательным человеком. И дело не в пошлом факте – он назвал ее Кисой, то есть ласково. Нет, тут другое. Какое? пока не ясно.

В тот день они расстались.

Даже не договорившись встретиться вновь.

Договариваться должен был «он», а он не стал почему-то. Если бы Лариса знала заранее, что поэт не озаботится этим вопросом, она бы взяла инициативу на себя.

Она потом себя казнила – дура! Что было цепляться за остатки девичьей кичливости. Ах, я не такая, я жду, когда меня засватают. Он выпил, он задумался, взнуздан был внезапной музой, чего от него ждать рациональных решений!

Все придется делать самой.

Гродно был город хоть и областной, но небольшой, тысяч сто жителей. Но чтобы найти нужного человека пришлось потрудиться.

Одно время Лариса просто бродила в районе тех мест, где она виделась с ним прежде. Но эта тактика результата не принесла. Закончилась осень, полетел снег; испугавшись, что он занесет все следы, Лариса пошла по людям.

Бармен вежливо ей улыбнулся, но не обнадежил. «Пан поэт», оказывается, не навещал его заведение уже с неделю. Посещение было неприятным, бармен несколько раз поправил свою опереточную бабочку и своим тоном дал понять, что догадывается, отчего это столь «пенькная молодая пани» занялась такими странными разысканиями. Он думает, этот старый дурень, что «он» меня соблазнил и я теперь за «ним» гоняюсь?! Влепить, что ли, ему по физиономии, нет, для этого все же не набиралось достаточных оснований. Но ответить было надо. Обязательно. Лариса, глядя в упор на коньячного работника, спросила, сколько задолжал «пан поэт» за выпитое. Обычно ведь брошенные женщины ловят алиментщиков, а здесь фигура обратного свойства.

Бармен расплылся в улыбке и сказал, что ради такой миловидной и обаятельной пани он списывает все счета упомянутого господина.

– Вы меня понимаете, пани Лара? – наклонился со значением он вперед.

И тут уж Лариса дала ему давно копившуюся в ладони пощечину. Официантки сделали вид, что продолжают дремать, рухнув на сложенные руки, только плечи у них подозрительно двигались.

Первую минуту после оставления омерзительного ресторана она думала, что с делом этим покончено и она больше никогда не пойдет на такие унижения, которые ей пришлось перенести из-за неуловимого «пана». Но, пройдя всего шагов двести по центральной улочке города, миновав родной Дом офицеров, она заметила слева от себя голубоватое здание. О, роковое место, никак его не миновать оскорбленной душе.

Ее принял подозрительный, очкастый человек в сером, явно довоенного покроя костюме. Видимо, хозяин до такой степени мало напрягал своим телом его (костюм), что он выглядел вызывающе новым, даже, можно сказать, свежим. Сам хозяин был сух, как саксаул, а по его повадкам чувствовалось, что он постоянно живет в состоянии готовности к команде: «На выход с вещами!» А между тем был человеком феноменальной личной смелости. Но это на войне. Современная жизнь казалась ему куда более заминированной, чем та, реально подрывная и диверсионная.

Глава гродненских литераторов очень долго обнюхивал прямой вопрос Ларисы о поэте Принеманском, не понимая, в чем здесь провокация. Да, он помнил этого странного субъекта с квадратной фигурой, хриплым дискантом и ни на что не похожими виршами, но не был уверен, что разумно вот так сразу в этом сознаться.

Кто эта особа? Он потребовал у нее документы, и они у нее оказались. С какой стороны подкоп? В городе, он знал, существует не менее десятка людей, в разной степени занятых опасным делом – попыткой написать подлинную историю белорусского партизанского движения. И это было его главной, иррациональной тревогой. А тут является ни с того ни с сего смазливая девица с требованием дать ей координаты одного сумасшедшего сочинителя стихов!

Как это между собой связано?!

Подозрительная, очень подозрительная история!

Лариса нервничала, ситуация ей представлялась еще более неприятной, чем та в вокзальном баре. Что этот дяденька увиливает? Наконец у нее что-то мелькнуло в сознании и вырвалась фраза:

– Я член студкома.

– Чего? – выпучил глаза хозяин кабинета.

– Студкома курса.

Партизан опал в кресле. Потом быстрым движением выдвинул ящик стола, сунул туда чистый лист бумаги, что лежал перед ним, закрыл ящик и заявил самым решительным тоном, что он должен уйти.

Лариса так и не поняла, что произошло. Удивленно пожаловалась отцу, вот, мол, какие странные люди бывают. Он вздохнул и объяснил: эхо войны. «Стояли мы под Лидой, года три назад, что ли, на учениях, зашли в дом, хозяин нам сала пожарил, самогону бутыль, а я у него спрашиваю после двух стопочек больших, правда: а как, говорю, дед, полицаи есть мол, в деревне? Ну, глупая такая шутка. Наши хохочут, а он так палец к губам, подошел к окошку и занавесочку задернул».

– Тут, у белорусов, с этим серьезно.

Задумываться над этим рассказом Лариса не стала. Как офицерская дочь, жительница военных городков, она обитала в сфере имперского, московского подчинения и аборигенские бредни позволяла себе игнорировать. Язык она ставила себе «по телевизору», и очень часто ощущала, что говорит совсем не на том наречии, что окружающая масса. И чувствовала от этого свое превосходство. При этом она замечала, что русский язык собеседника тем «телевизионнее», чем собеседник ближе к верхам общества. С удалением же в глубинку, в сторону от асфальта, в картофельную супесь, в самогонные сумерки, речь населения становится все более невразумительной, до комизма.

А «пана Принеманского» она нашла.