Текст книги "Ларочка"

Леонид быстро огляделся, не наблюдает ли кто за разрастающимся скандалом:

– Хорошо. Приходи. Но через две недели. Командировка.

– Я не забуду, Леня.

Он знал это.

– Утром. Как можно раньше.

Выслушав сообщение Ларисы о страшном белорусском заговоре против русской поэзии, он чуть не разрыдался от смеха в своем кабинете.

– Что с тобой? – спокойно спросила Лариса, не собиравшаяся шутить или смущаться.

– Это бред, понимаешь, абсолютный, клинический, махровый бред. Уж чего нет и не может быть в природе, так вот этой «грибницы», этой «партизанщины». Ну, поляки как-нибудь втихую, ну, евреи, само собой, но чтобы белорусы задумали… – Он рухнул на стул, стирая слезы с великолепно выбритых щек.

Лариса смотрела на него как на недоумка, временно имеющего возможность порезвиться, но неприятные известия уже в пути.

– Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что белорусы – они те же русские, только лучше. Добрее, толковее… Ни тени самостийной дури. Скорее Москва отделится от России, чем Белоруссия.

– Ты хочешь сказать, что мой муж… – Она сознательно усугубляла ситуацию.

– Так, значит, этот Перков тебе муж? – Желудок произнес этот вопрос настолько уничижительным тоном, что Лариса ослепла от ярости, надо было во что бы то ни было ответить!

– Не только муж, но и отец моего будущего ребенка!

Лариса свято верила в момент произнесения этих слов, что так оно и есть.

Леонид не сдержался – по молодости, из-за укола понятной мужской обиды. Лариса ему искренне нравилась, но у него ничего не вышло, а у этого… Перкова вышло, да еще и так далеко зашло.

– Хочу тебя обрадовать, ты замужем за идиотом!

– Мы пока не женаты.

– То есть как не женаты? Ты же сама говорила – муж. Впрочем, какое мне до всего этого дело?!

– Ты должен позвонить в «Понеманье» и Варивончику.

Леонид помотал головой, отгоняя страшный сон:

– Ты хоть понимаешь, куда ты пришла?!

Лариса усмехнулась:

– Я-то как раз понимаю. А ты понимаешь, где работаешь?

Опять-таки Лариса сказала не совсем то, что было услышано. Она подразумевала, что отстаивать права советского человека – обязанность для всякого, кто оказался в здешних рядах. Леонид услышал какую-то смутную, и от этого очень неприятную угрозу. Ему стало понятно, что пугать эту дуру отчислением из университета или исключением из комсомола за незаконную беременность бесполезно, все равно все обернется против него.

– Давай пропуск.

– Зачем?

– Чтобы ты могла выйти отсюда.

– Ты меня выгоняешь?!

Леонид испугался, что она сейчас заявит, что никуда не уйдет, пока он не отдаст команду печатать Перкова. Он попытался обратиться к логике, мол, даже если бы он и хотел помочь, то не может, он работает не в том отделе, который ведает прессой и все такое.

– А в каком ты отделе?

– Ну, знаешь…

Лариса встала со стула:

– Хорошо, я уйду. – Остановилась у двери. – Тебе наплевать на искусство, наплевать на моего мужа!

Это была чистейшая правда.

Она открыла дверь и, уже стоя в проеме, сказала:

– Но подумай, что будет с этим несчастным ребенком! – И исчезла.

Леонид вылетел следом. В предбаннике сидело человек пять, и все они видели его красное лицо.

Увидевшись с «мужем» сообщила, что все будет хорошо и произойдет скоро.

– Всё? – спросил поэт со странным выражением голоса.

Да, уверенно подтвердила Лариса. И стихи пойдут в печать, и отец вот-вот смирится с переездом избранника дочери в их хорошую двухкомнатную квартиру по улице Карла Маркса.

– Ты удивительный человек, Ларочка.

– Я знаю.

Капитан Конев сдался.

Сразу вслед за Годунком.

Тот дал «Мои пораженья» и слег с приступом геморроя, так что шокированному начальству сначала было даже не на кого обратить свое удивление.

– Ладно, – сказал капитан, – поехали.

Он, конечно, уже знал, где обретается «жених», и чувствовал себя осажденной крепостью, под которую подводят медленный, но неуклонный подкоп. В конце концов, каким бы куском дерьма ни был будущий зять, Ларочка сделает из него человека. Будем считать, что ей виднее.

Выгнал из гаража свой «Москвич», освободил багажник для пожитков поэта. Даже хорошо, что тот бросил сварочное дело, а то бы въехал к ним прямо со сварочным аппаратом, отвлекал себя таким незамысловатым юмором капитан.

– Сколько же ему лет?

– Двадцать шесть.

– А где служил?

– Па-апа!

– А вдруг теперь заберут?

Лариса рассмеялась:

– Кто его у меня заберет?! В крайнем случае, вернется опять в госпиталь на пару недель.

Въехали официально, через КПП, замедленно попетляв меж аккуратными сугробами, сдали задом к дверям неврологического флигеля.

Сначала Лариса не поняла, в чем дело. Первое, что бросилось в глаза, отсутствие печатной машинки на тумбочке у окна.

Потом она обратила внимание, что исчезли и все остальные вещи. Какое наглое ограбление! Что она скажет Валере, это ведь она поселила его здесь, и на что годна вся наша Советская Армия, если не смогла обеспечить сохранность имущества всего лишь одного несчастного поэта. Вообще, он знает об этом? А вдруг это начальник госпиталя распорядился? Валера сказал ему какое-нибудь слишком откровенное слово, он ведь не умеет кривить душой, и вот результат!

– Папа!

Капитан обнял ее за плечи, успокаивая:

– Ничего, ничего, я его найду и ноги повыдергаю.

Тогда Лариса поняла, что тут произошло на самом деле.

Сбежал! Это было сколь несообразно, столь и очевидно. «Невеста» села на кровать в состоянии полного окаменения. Ни разговаривать, ни даже плакать она была не способна.

Капитан осмотрел помещение.

Ничего, кроме исчирканных обрывков бумаги, грязного носового платка и заштопанного одиночного носка.

12

Она слегла с сильнейшей простудой. Капитан и капитанша ходили как тени по квартире, дежурили по очереди у постели. Хорошо, что уход за больною требовал много внимания, в эти дни они наконец полностью покончили с той старинной еще слонимской историей, все было прощено друг другу над раскаленным телом обманутой дочери. Все обиды как бы сгорели в этом костре. Дошло до того, что, когда в один из дней по окончании кризиса позвонил Лион Иванович, залетевший в Гродно на очередную свою гастроль, капитан Конев махнул рукою – да пусть заходит!

Супруги, конечно, ничего бы не стали ему рассказывать – кто же такой сор выносит из избы! Лариса сама, выйдя к гостю в пижаме и с замотанным горлом, тут же вывалила всю свою историю. Причем не в жалобной манере, мол, пожалейте меня, а чуть ли не с юмором, что при ее воспаленном взгляде, хрипловатом, больном голосе получилось впечатляюще.

Когда она ушла к себе, капитан похвалил ее – смотрите, держится, даже шутит.

Лион Иванович не разделил такого взгляда на ситуацию. По его мнению, именно в таком состоянии девицы глотают таблетки и бросаются с моста. Вслух он этого не сказал, но усиленно посоветовал родителям подумать о том, чтобы дочка сменила обстановку. Лучше, если целиком весь город.

– В каком смысле?

– Ей надо перевестись. Например, в Москву.

Это звучало как хорошо бы ей полететь на Луну.

– И родной дом, и родной институт – все это будет давить на нее, а я мог бы попробовать похлопотать. Кроме того, я знаю людей такого типа, как этот ее, извините, жених. Никакой ведь нет гарантии, что однажды он не нарисуется поблизости и не станет трепать Ларочке нервы.

– Я его… – Капитан поднял руку, демонстрируя, что он сделает с вернувшимся сварщиком.

– Да бросьте вы, это все слова. Что вы драться полезете, из пистолета своего застрелите его? А он своими выходками превратит Ларочкину душевную травму в хроническое заболевание. Сломаете своей заботой жизнь девочке.

Конечно, они не согласились, куда это вдруг отпустить от себя раненое дитятко в чужие люди за тридевять земель! Но зерно сомнения было заронено. Капитан после одной из бессонных ночей осторожно заговорил с Ларисой на эту тему. Она выслушала, ничего не ответила. Позвонил Лион Иванович: ну, что, надумали? Капитан переглянулся с супругой и вздохнул – хлопочите!

Лариса, возвращаясь домой с занятий, вдруг ни с того ни с сего (как будто кто-то дернул за рукав) остановилась у газетного стенда «Гродненской правды» и там, на четвертой полосе, внизу, в углу, увидела ненавистное имя – Валерий Перков, вслед за этим четыре стихотворения, полные такого декадентского дребезга, по сравнению с которым «Мои пораженья» звучали как почти жизнеутверждающий текст.

Стоял яркий, голубой, солнечный мартовский день. С сияющих сосулек, мелко петляя, сбегали вниз быстрые капли. Блестели окна домов, даже троллейбусы выглядели одухотворенно, а в Ларисе закипало злое, но жизнеутверждающее чувство.

Она поняла, что надо делать.

К офицеру Леониду ее не пустили. Она дождалась его в скверике у входа в управление. Завидев ее, он попытался свернуть в боковую аллейку и ускорить шаг, но все это были напрасные попытки.

– Решила меня поблагодарить?

– Ты мне должен помочь.

– Послушай, сколько это будет продолжаться? Я не собираюсь всю жизнь трястись при твоем появлении.

Лариса была спокойна:

– Все закончится, как только я отсюда уеду.

Мысль была настолько очевидна, что Леонид перестал раздувать возмущенные ноздри:

– Что?

– Ты должен мне помочь.

– Ну, говори.

– Перевод в Москву.

Он фыркнул.

– В любой институт.

Он фыркнул снова. Лечение выглядело обременительнее болезни.

Она вздохнула как человек, обладающий куда большим жизненным опытом, чем собеседник, наивно сопротивляющийся неизбежному:

– Леня, ты же понимаешь, что это придется сделать.

Уже получив все необходимые документы, Лариса выступила на институтском комсомольском собрании с требованием, чтобы Николая Годунка немедленно освободили от должности редактора стенгазеты. Потому что ведь недопустимо помещать на страницах этого уважаемого издания такую вредную и убогую продукцию, как идеологически уродливые стишки Валерия Принеманского, дезертира трудового фронта.

Когда она выходила из аудитории, то случайно встретилась взглядом с Годунком. Он смотрел «так», что она не могла просто пройти мимо.

– Как тебе не стыдно, Коля. Ты думаешь, вот, мол, она сама же мне навязала этого дурака, а теперь сама же за это бьет. Ты не можешь не напомнить мне о моей жизненной драме. Ты жестокий и мстительный человек, Годунок.

13

В столицу Лариса въехала слегка прищурившись, как бы прикидывая, кто из попадающихся навстречу мужиков собирается ее соблазнить своей беспомощностью и вслед за этим цинично бросить. Она была убеждена, что знает о представителях противоположного пола практически все, и решила, что ее больше никогда не заманить под вывеску «Гибнущий талант». Когда она услышала по радио некогда популярную песню, где были слова «женщина скажет, женщина скажет, женщина скажет – жалею тебя», ее чуть не вырвало.

Ей дали койку в аспирантском общежитии пединститута. Она понимала, что это как-то связано с хлопотами Леонида Желудка, но не концентрировалась на этих мыслях. Он обязан был ей помочь – и помог.

Это был двухкомнатный блок с общим туалетом и душем. Одну комнату занимала Лариса вместе с очень болезненной, почти постоянно отсутствовавшей девушкой, вторую – Изабелла. Она сразу завладела вниманием новенькой. Она была иностранка, она шикарно одевалась, постоянно курила, отчего напоминала жрицу в облаке культовых испарений. У нее, правда, был недостаток – она печатала на машинке. Машинка была почти той же породы, что и у сварщика. Родственницы, как Лиля Брик и Эльза Триоле. Лариса сама додумалась до этого образа после одной из лекций по зарубежной литературе.

Лариса сначала напряглась, а потом простила новой подруге это сходство. Потому что Изабелла боролась. На ее латиноамериканской родине царила диктатура, держащаяся на штыках американской морской пехоты, и Изабелла Корреа Васкес организовала что-то вроде ячейки сопротивления из соотечественников, студентов московских вузов.

Первое посещение ее комнаты поразило Ларису как выезд за рубеж. Здесь все было другое – запахи, предметы, даже свет из окна, как будто в него подмешали каплю крови. Коврики с диким орнаментом на стене и полу, портреты Боливара и Че, губастые статуэтки, стопки книг с яркими латинскими буквами на корешках. На четырнадцати квадратных метрах была устроена совершеннейшая заграница.

Все началось с кофе. Изабелла вошла в комнату Ларисы, обаятельно выпуская дым изо рта, и, красиво коверкая русские слова, предложила завязать знакомство. И немедленно отпраздновать его.

Кофеварка выглядела как маленький ацтекский храм, выдолбленный изнутри, запах, ею произведенный, еще некоторое время самостоятельно жил в воздухе, после того, как напиток был уже и разлит и выпит. Изабелла очень нравилась Ларисе – черные, смоляные, с почти неуловимой проседью волосы, зачесанные назад, огромные, много повидавшие глаза, браслеты на коричневых запястьях и манера материться. Она почти на все явления жизни реагировала одним словосочетанием – «бляга муга!».

Еще она нравилась Ларисе тем, что не мужик. Оказывается, можно полноценно общаться с человеком, не думая «об этом».

Биография у иностранки была феерическая. Дочь плантатора, ушедшая в марксизм. Подруга одного из вождей так и не состоявшейся революции, вывезенная из страны на французской подводной лодке, из горнила креольской резни.

Кроме того, у Изабеллы было больное сердце, поэтому она все увеличивала и увеличивала количество потребляемых сигарет и кофе. Неправильность ее речи во многом объяснялась тем, что во рту она постоянно держала таблетку валидола, и даже две, когда слушала по вечерам новости по телевизору. Кстати, и материлась она чаще всего во время новостей.

Как это говорится, Ларочка потянулась к ней. Сначала клюнула на экзотику, а потом распробовав в соседке по-настоящему интересного и оригинального человека. Ларочка ей завидовала. У Изабеллы была борьба, здесь на третьем этаже московской общаги тянулись будни обыкновенной обыденной жизни, а где-то горел костер сопротивления диктатуре. Джунгли, барбудос, белые штаны, ром, бандьера роса и сомбреро. Жизнь Изабеллы была более обеспечена содержанием и смыслом, словно бы порабощенная узурпатором родина была чем-то вроде огромного банковского счета, с которого можно было получать проценты самоуважения и сочувствия окружающих.

Лариса сочувствовала ей не только как идейной беженке, но и как сердечнице. У Изы иногда и вдруг серело ее смуглое лицо, Лариса неслась на первый этаж к жуткому скрипучему аппарату на столе вахтерши и звала «скорую». Врачи уже изучили этот маршрут, каждая из бригад ближайшей подстанции перебывала в экзотической комнате по несколько раз, и чем дальше, тем больше они корили революционерку за непрерывный табак и кофе, угрожая больше не приехать, если она не оставит убивающих ее сердце привычек. Лариса ругалась с ними, требуя особенного внимания к подруге, стыдила, давая понять, что они имеют дело с необычным человеком, с человеком, по сути сидящем в окопе непримиримой битвы с мировым империализмом. А вам лень оторваться от ваших кроссвордов!

После одного из таких приступов Иза выглядела особенно подавленной. Что? Что с тобой? Тебе все еще плохо?! Оказалось, что Изабелла должна была этим вечером отвезти некие «материалы» товарищам латиноамерианцам в общежитие Энергетического института.

– Они ждут, а я…

Лариса тут же оделась, мол, положись на меня.

– А лекции?

Лариса усмехнулась. Переехав из провинциального вуза в столичный, она обнаружила себя еще более бескопромиссной отличницей, чем была. Учение давалось легко, сказывались врожденная бойкость ума и то, что она не отвлекалась от учебы ни на что, кроме общения с Изой. Подваливали, конечно, какие-то увальни с вермутом, танцами и другими тусклыми глупостями, но она уничтожала их ехидным, разоблачающим взглядом. Однокурсницы перед ней заискивали, рассказывали фантастические сплетни про ее внеинститутские связи и были втайне рады, что она не охотится на их территории.

В общежитии энергетиков ее «принял» Фернандо. Мрачноватый, жгучий красавец брюнет. Он взял у нее пакет с «материалами» и настоял на том, чтобы «связная» выпила с ним кофе. Они поднялись в комнату, которую он делил еще с двумя другими брюнетами. Лариса поднялась из любопытства и из нежелания оскорбить уязвимую душу борца с тиранией. Никакой ожидаемой экзотики не обнаружилось в комнате Фернандо. Обычная общажная конура на три койки, кое-как застеленные постели, разбросанная одежда, грязный кед выглядывает из-под стула. Велосипед в неприличном – вверх колесами – положении. Латиноамериканские мужчины были, видимо, не столь чистоплотны, как их женщины.

Кофе оказался растворимый, да к тому же индийский. Лариса подумала, что это забавно: индеец потчует ее индийским кофе. Фернандо непрерывно тараторил. Почти непонятно. С огромным трудом Лариса намывала из породы этой болтовни золотой песок какого-то смысла. О, охмуряет! И он действительно охмурял. Великолепно, умело… Откуда-то из-за стены явился друг Фернандо по имени Аурелиано с расстроенной гитарой, отчего извлекаемые им звуки были особенно душещипательны. От этого обволакивания и мужского напора Ларисе стало душно. Она встала прямо посреди песни и удалилась.

И устроила Изе тихий скандал по возвращении. Как ты могла?! Ты же знала о моем отношении к мужчинам!

Иностранка выглядела очень смущенной, она настолько расстроилась, что Ларисе пришлось ее утешать. Иза ругала себя: «Дура, дура, бляга муга! Как я могла! Я ничего не понимала!»

– Он тебя обидел?

Лариса усмехнулась и сделала атакующее гандбольное движение, распахнула кисть так, будто держала в ней оторванную мужскую голову. Иза была в восторге, обняла и поцеловала подругу, шепча что-то вроде: «Как я могла такую девочку отдать каким-то грубым диким мужикам».

С тех пор Лариса, выполняя поручения Изы, никогда не попадала в сомнительные ситуации. С ней были просто вежливы, и все.

Очень скоро стало понятно, что Изабелла не рядовой работник сопротивления заморской диктатуре, она своего рода профессор Мориарти в хорошем смысле, мозг этого сопротивления. Или, по крайней мере, один из важных отделов этого мозга. Лариса побывала в десяти – двенадцати московских вузах, снабжая «материалами» группы смуглых активистов. Вечерами они сидели с подругой при свечах, и ей было так уютно, так хорошо, как в постели с мамочкой лет в пять. Ни о чем не надо думать, ничего не надо бояться.

Лариса вошла во все обстоятельства подруги.

Например, почему это к ней никого не пускают из ее латинских друзей? Нарушение режима? Парням нельзя вваливаться в женское общежитие. Мгновенно образуется латинский квартал. Чепуха! Дискриминация! Сначала Лариса наехала на вахтершу, довела подслеповатую старуху до слез, и поняла только одно – гонения инспирированы откуда-то сверху. Даже к коменданту идти бесполезно.

Комитет комсомола.

На вопрос, почему так обращаются с хворой революционеркой, ей не смогли понятно ответить. Уклончивые слова, мягкие улыбки, странные советы не обострять, не напрягать.

Лариса отказывалась понимать иносказания и требовала прямых формулировок.

Так мы дружим с теми, с кем у нас объявлена дружба, или только болтаем, что дружим? Партия и правительство за свержение той диктатуры, с которой борется, превозмогая нездоровье, Изабелла Корреа Васкес, или нет?

Не добившись вразумительного ответа в комитете комсомола, Лариса двинулась в массы. На каждой перемене она в буфетах и курилках возбуждала общественное возмущение против варварских порядков. Она всячески расписывала человеческие достоинства Изы, ей в ответ кивали, но без азарта. Любого, кто пытался ей возразить, она мгновенно обливала таким количеством ледяного презрения, что от человека оставался лишь Карбышев.

Приходите в гости, девочки, вы увидите, что это за чудо Иза!

Девочки усмехались и обещали подумать. Один раз кто-то из них спросил, а что с Ларисиной соседкой по комнате, она еще не вернулась? Наверно, все еще где-то болеет, рассеянно отвечала Лариса.

Вообще, правильно говорят, что советские не слишком дружелюбны. Никакой открытости, никакой душевной щедрости. Одна похвальба. Одни только разговоры о дружбе народов, а на самом деле предубеждения и косность!

А Изабелла умела дружить. Да, она вся была «там», в пампасах горюющей родины, но и отлично различала то, что происходит вокруг. Она, например, первая поняла, что Ларочку тошнит отнюдь не только в ответ на песенный рефрен «женщина скажет, женщина скажет…».

– Ты беременна.

Ларочка посмотрела на подругу удивленно и испуганно. Нет, она, в общем-то, осознавала, что значит факт многонедельной задержки, но вместе с тем совершенно искренне считала, что ненужный, неуместный ребенок куда-нибудь денется, рассосется, ибо если отец его оказался такой законченной сволочью, то нет никаких оснований для продолжения присутствия в ней этого плода. И какое-то время у нее были основания думать, что этот «ребенок» внял этой логике и пустился в обратный путь во вполне заслуженное небытие, из которого его выдернули и случайно, и напрасно.

– Я не хочу! – оскорбленно и капризно заявила Лариса.

Изабелла заварила самый крепкий кофе, на какой была способна ее кофеварка. Подруги выпили по чашке и стали подсчитывать, сколько недель этой неприятности. Выходило, что время еще есть. Одно посещение абортария – конечно, жуткое испытание – и свобода!

– А у тебя есть дети, Иза?

Подруга провела узкой ладонью по масляно поблескивающим волосам и вставила сигарету в рот, набитый валидолом.

– Я родила, когда мне было пятнадцать.

Лариса присвистнула, хотя и не умела свистеть.

– А твой муж, такой же негодяй, как и мой?

– Хуже, Лала (она плохо выговаривала букву «р», как ребенок), хуже.

Лариса прониклась любопытством:

– Как это?

– Он вообще был индеец.

– Тебя похитили?

– Нет, я сама его соблазнила.

Лариса смотрела на подругу в полнейшем восхищении – какая сильная самка! Взяла и соблазнила команча. Пусть он и ускакал потом на своем абреке. Ей даже и в голову не пришло, что она с таким же правом могла бы восхищаться и собою. Чем уж так полуболгарский сварщик уступает в своей подлости краснокожему коннику? И тоже ускакал.

Так что же делать с потомством белорусского поэта? Ларисе сделалось как-то не по себе. Она боялась не возможной огласки, совсем нет. Впоследствии она спокойно и даже увлеченно обсуждала эту тему с однокурсницами, весьма шокируя их своей откровенностью. Аборты были вещью обычной в их гуманитарном заведении, но об этом все же предпочитали не распространяться, и только об абортных проблемах Ларисы был оповещен весь поток.

И не физической боли она боялась, хотя, конечно, думать о предстоящих скальпелях, крови и прочем было тоскливо. Ее угнетала мысль о том, что эта операция опять возвратит ее как бы в круг влияния этого негодного рифмача с белой шеей. Для того чтобы он в нее вошел, пришлось делать операцию, и, чтобы изгнать его, опять без нее не обойтись. Она до такой степени полно, окончательно и уничтожительно презирала этого человека, что даже от такого, чисто условного возврата к нему ее тошнило, не хуже чем от песни со словами «женщина скажет».

Конечно, строго говоря, это был всего лишь несущественный каприз психики, но, когда она рассказала Изе о нем, та отнеслась к нему с чрезвычайной серьезностью. Лариса была благодарна ей. Глубоко благодарна. Мы любим, когда учитываются наши законные требования, но особенно мы ценим, когда и к таким вот капризам нашей натуры проявляют участливое понимание.

Но вместе с тем надо ведь что-то делать. Время идет. Не оставлять же ребенка, только исходя из-за приступа этой заочной брезгливости. Нет, в этом Иза поддерживала подругу. То, что с Ларисой сделал беглый подлец, хуже, чем обыкновенное изнасилование, это духовное растление. И даже в некоторых католических странах разрешается избавление от подобного плода. Так что же делать?! Надо найти другой путь к очищению. Какой?!

– Я, как ты, наверно, догадалась, немного ведьма. Совсем чуть-чуть…

Лариса улыбнулась – конечно, догадалась.

– Моя бабушка, она родом из маленькой деревеньки в Андах, она умела делать это очень хорошо, чисто женское дело, без всякого вмешательства мужчин.

– Да-а?!

Изабелла изложила ей суть старинного андского метода. Но не настаивала на его немедленном применении. Лариса взяла время на обдумывание, потому что была слишком впечатлена приемами Изиной бабушки. Этот метод требует не совсем обычного контакта человека с человеком, в смысле женщины с женщиной.

– И ты готова сделать для меня это? – недоверчиво поинтересовалась Лариса.

– Раз нет другого выхода, то готова, – сказала Иза и погладила подругу по плечу.

Это может не получиться за один раз, честно предупредила коммунистка. Тем более что она не сможет действовать грубо и решительно, все же они находятся в цивилизованной стране, а не в древних Андах. Кроме того – Изабелла виновато улыбнулась, мне трудно причинить настоящую боль человеку, которого я люблю.

Нет, все же не напрасно врачи во всем мире стараются не лечить родственников, сказала Иза после того, как и пятый сеанс, очень длительный, доведший обеих подруг до полного изнеможения, не дал результата.

– А твоя бабушка?

– Она тоже старалась со своими не связываться.

Изабелла так извинялась, так горевала о том, что оказалась неспособна помочь подруге, что Ларисе пришлось ее утешать с помощью «скорой помощи».

И уже приближался критический срок, после которого попытка освобождения от наглого биологического захватчика может быть просто небезопасной для здоровья.

Что ж, сказала себе Лариса, отчужденно чувствуя в себе сильного человека, видимо, от грязных сторон судьбы не увернуться, надо просто перетерпеть испытание, если нельзя избежать.