Текст книги "В поисках ускользающей тишины. Стихи разных лет"

В поисках ускользающей тишины

Ангелу-Хранителю

 
За спиной дыхание плавное
В тишине…
Кто решает самое главное
Обо мне?
В чьих руках не рвется, но тянется
Эта нить?
То ли доживать, что останется,
То ли – жить.
Плавать укатившимся мячиком
По воде.
То ли лучик солнечный прячется
В темноте,
То ли старой лампы проявочной
Красный свет…
То ли закрывать нашу лавочку,
То ли нет.
 

Медовые паданцы

 
Неразменную, бренную, сладкую
Не растянешь минуту на век…
Слышишь – падают яблоки, падают,
Тихо катятся в желтой траве.
 
 
Мы с тобой наши тихие радости
За три моря искать не бредем —
Подбираем медовые паданцы,
Упиваясь осенним дождем.
 
 
Есть на каждую ниточку ножницы,
Щелк – и замерло время вокруг…
Только яблоки с розовой кожицей
Сохраняют тепло наших рук.
 
 
Облака заплетаются косами.
Это – небо, вот – дождь, это – мы.
На губах сладкий сок нашей осени
В предвкушении долгой зимы.
 

Посвящение Е. Ч.

 
Сквозняки под утро тянут холодом,
Небо нашей осени так близко…
Мы приберегали наше золото,
Чтоб позолотить сухие листья.
 
 
Будь что будет, что дано – во благо нам.
Станем жить светло и безмятежно.
Строчками уложим на бумагу мы
День за днем по буковке неспешно.
 
 
Радость настоящего и прошлого,
Дни под солнцем и под облаками,
Время то, что мы с тобою прожили,
К нам вернется новыми стихами.
 

Движение

 
Вдоль небесной гряды где-то между Усть-Кутом и Веной,
Коротая привычно весенние ночи без сна,
Я иду по дороге. Дорога летит во вселенной.
Следом с ветки на ветку по-беличьи скачет луна.
 
 
Я иду. Мир летит. Неподвижны грачиные гнёзда.
Лес, сторожко застыв у дороги зубчатой стеной,
Сетью голых ветвей ловит спелые желтые звезды,
Те, что денно и нощно кружат и кружат надо мной.
 

Время железных дорог

 
Снова пуста полоса Н-ского аэропорта.
Курим четыре часа. Видно, уже не взлететь.
В небо таращу глаза, выцветший, серый, потертый.
Кто-то от нас небеса запер в туманную клеть.
 
 
Пачкой хрустящих банкнот —
                               листьев, оборванных ветром,
Нами оплачен полет. Да не просрочить бы срок,
Бортпроводник не поймёт. А впереди – километры…
…Осень. Туман. Гололёд. Время железных дорог.
 

Ноябрь

 
Вечереет стремительно. В сумерках тлеет осень,
Стелет бурой листвою дорогу снегам и стуже.
Время скомкалось, полночь наступит в восемь,
А к пяти уже месяц такой, что фонарь не нужен.
 
 
В суматохе ветвей потерялись огни деревни.
Я надеюсь вернуться, я знаю – еще не поздно…
А усталое небо всё бродит среди деревьев,
Оплетает холодные ветви узором звездным.
 
 
Уходя, уходи, возвращаться войдет в привычку.
Напрямик. Без дороги. А темень стоит густая
В этом тихом краю. Только гулкие электрички
Где-то там, за деревьями, рвутся, кричат и тают.
 

Лишь фонарь и снег

 
В стороне от одышливой уличной суеты,
На пустынной аллее, где дышится, не дыша,
У последней, предзимней, сковавшей слова, черты
Замирает и тянется, тянется вверх душа.
 
 
Где-то рядом бегут, тараторя, галдя, смеясь.
Где-то плачет ребенок. У храма псалмы поют.
И темнеет меж веток светлая полынья,
И вплывает фонарь в потемневшую полынью.
 
 
Знаешь, здесь и сейчас заполошный прервался бег.
Помнишь, всё уже было, и так же фонарь мигал.
Всё ушло в никуда. И со мной лишь фонарь и снег,
Надо мной – сквозь меня нисходящая вертикаль.
 

Отплытие

 
Спокойно, дружище, не всё бушевать непогоде.
Утихнет гроза, но и штиль ни к чему этим летом.
Лужок пасторальный на суше, мой ангел, не в цвет нам…
Ты помнишь, как мы провожали в порту пароходы?
 
 
Ты помнишь, как к морю привычной походкою шаткой,
Сияя надраенной медной кокардою-крабом,
Седой капитан, не спеша, поднимался по трапу,
Толпе на причале махнув на прощанье перчаткой?
 
 
Однажды и мы соберемся покинуть причалы.
По благословенным просторам Эвксинского Понта
Под парусом радости мы подойдем к горизонту,
И за горизонтом конец обернется началом.
 
 
…Отдали концы, и безвременью берега нет, но
Наполнился парус, и весело снасть загудела.
На теплой янтарной волне за последним пределом
Качнется кораблик и мачтой достанет до неба.
 

Золотая пчела

 
Купаясь в потоке вечернего света,
Где каждая капля тепла,
Благая посланница вечного лета,
Летит золотая пчела.
 
 
На кончиках крыльев – звенящее слово,
Что мы забываем порой:
В нетварной обители Града Христова
Родной дожидается рой.
 
 
На пасеке Божьей, под светом медвяным
Покой безмятежный храня,
Не зная ни времени, ни расстояний,
Легко им дождаться меня.
 
 
И музыки мне не услышать чудесней,
Когда, прорезая простор,
Мой голос, звенящий пчелиною песней,
Вольется в их радостный хор.
 
 
И всё, что ни есть, так уместно, так кстати,
Дорога легка и светла,
Когда упоенно звенит на закате,
Моя золотая пчела.
 

Цвет сельный

Человек, яко трава дние его,

яко цвет сельный, тако оцветет,

яко дух пройде в нем и не будет, и не познает ктому места своего

Псалом 102

 
Неужели я потерял тропу?
Помоги, Господь, Твоему рабу!
Всё траву топтал, думал – будет толк.
Всё взахлёб болтал, а теперь – умолк.
 
 
Потому что речь моя – лишь слова,
Потому что жизнь моя – как трава,
Невесомый пух в тёплом свете дня.
А подует ветер – и нет меня.
 
 
Потому что время приносит грусть,
Потому что нового я боюсь…
Оттого застыл и стою, немой,
Соляным столпом на пути домой.
 
 
Налетает ветер иных вершин,
И о вечном лете трава шуршит.
В сонном теле вторит траве душа:
Помоги мне, Господи, сделать шаг.
 

Dum scribo spero

Я – страница твоему перу.

Все приму. Я белая страница.

М. Цветаева

 
Тетрадные листы под стать карандашу —
Размерен бег строки, бумаги тонок шелест.
Так быстротечны дни… Но я, пока пишу —
Надеюсь.
 
 
Полёта радость, скорбь тернового венца —
Питающая жизнь целительная влага.
Скупую боль потерь приму из рук Отца —
Как благо.
 
 
Порезавшись, не плачь, что лезвие остро.
Не отточив строки, не сделаешь и шага.
Доверчиво, легко ложится под перо
Бумага.
 

Здесь и сейчас

 
Виноградная кисть истекает багряным соком.
Осы вязнут в осенних запахах, как в меду.
Это больше, чем то, что возможно измерить оком,
Это тоньше, чем сны, что по детству меня ведут.
 
 
Это просто спугнуть, это просто пустить по ветру,
Если радости миг благодарно не пьешь до дна.
Стоит только устать, усомниться, утратить веру,
И тогда в опустевшее сердце войдет война.
 
 
Злой занозою – боль за того, кто открыл ей двери.
Где-то рядом гроза, ветер рвет провода души.
Пусть вернется живым, пусть не станет ничьей потерей,
Пусть небесная рать на защиту его спешит.
 
 
Это здесь и сейчас. Это – с нами. От сока пьяны,
Кружат осы лениво, и солнце плывет в закат.
Мы купаемся в осени терпкой, медовой, пряной,
Наблюдая над крышами зреющий листопад.
 

Весенний снегопад

 
В весенних владениях время настало
Всем капелькам влаги, на солнце – янтарным,
Явить совершенство и мудрость кристалла,
Небесного царства прообраз нетварный.
 
 
С изяществом царственным, томною негой,
Кичась меховой белизной горностая,
Слетались снежинки. И сделались снегом.
И кружится в окнах снежиная стая.
 
 
И вьется над городом, пляшет, шаманит.
А Небо на крыши ложится снегами
И улицы-простыни щедро крахмалит,
Морозно, арбузно хрустя под ногами.
 
 
Он лёг, чтобы мы попрощались с зимою.
Прощайтесь скорее. Он скоро растает.
И землю живыми ручьями омоет,
И корни желанием жить напитает.
 

Левий Матфей

 
В воде закат – парчи алей,
Глубок и чист.
Бредет вдоль берега Матфей,
Евангелист.
 
 
Холмы Голан стоят стеной,
Тускнеет свет.
Давно остался за спиной
Генисарет.
 
 
Уходит Левий налегке
От здешних мест.
Там, над горами, вдалеке —
Сияет Крест.
 
 
Идти спокойно и светло
В ночной стране.
Лишь пара свитков да стило
В его мошне.
 
 
Ту ношу крестную свою
Он выбрал сам.
Ты мытарь – здесь, в родном краю,
Ты Вестник – там.
 
 
В сплетении ночных ветвей
Дрожат огни.
Идет по берегу Матфей.
А мы – за ним
 
 
Спешим, в потерянный свой рай
Тропу ища.
Как дети, держимся за край
Его плаща.
 

Шесть дней творения

 
Разливается свет там, где месяц ходил дозором.
После сумерек теплое утро разводит шторы.
 
 
Просыпаешься – в боли, в радости и в надежде.
Всё вокруг не такое нынче, как было прежде.
 
 
В серо-бежевом небе круги нарезает птица.
Всё меняется, Господи. Что-то должно случиться.
 
 
Всё вершится иначе, Боже мой, я не буду
Задавать вопросы – к добру ли нам или к худу.
 
 
Если пылью лежал на пути – унесет потоком,
Только солнце блеснет в потоке янтарным оком.
 
 
А быть может, подхватит, закружит, взметнёт, подкинет
И корабликом лёгким вынесет по стремнине.
 
 
Если с пристанью ветхой расстаться пора – расстанусь.
Я берусь за вёсла. Ты поднимаешь парус.
 

И был вечер, и было утро: день один.

 
Утлая лодка килем цепляет отмели,
Ветер растёт, гонит на глубину.
Волны вскипели, лодку над мелью подняли.
Вскинулся свет, тени пошли ко дну.
 
 
Вспенился страх, но нет ничего безумнее,
Чем, испугавшись солнца, метнуться прочь.
Там, за спиной, в мареве давних сумерек,
Смутные сны, в них – пустота и ночь.
 
 
Так начиналось небо, Тобой помыслено,
Так возносилась твердь посредине вод.
Здесь, над водой, на золотистой пристани,
Нас маяком будет встречать восход.
 

И был вечер, и было утро: день второй.

 
Вот кисеёй воздушной соткался живой эфир.
Сыном Твоим вхожу я в чистый и юный мир.
 
 
Ты освети меня, солнце, трисветлая голова!
Ты научи меня, Слове, самым простым словам,
 
 
Чтобы схлынули воды, земную твердь оголя,
Чтобы мягка под моими ногами была земля,
 
 
Чтобы морщинами пашня легла на её челе,
Чтобы семя ростком просыпалось в моей земле.
 
 
Чтобы стебли травы выше пояса поднялись,
Чтобы кроны деревьев рвались и рвались ввысь.
 
 
Чтобы их листья сочились влагой иных высот,
Чтобы на хрупкой ветке зрел, наливаясь, плод.
 

И был вечер, и было утро: день третий.

 
Стеклодув выдувает светлый хрустальный шар,
Наполняется шар дыханьем Его огня.
И небесная твердь замирает, едва дыша,
Озарясь впервые восходом земного дня.
 
 
Стеклодув выдувает желтый фонарь луны,
И восходит луна над холмами, где сонный лес,
Чтобы стали бока холмов в темноте видны,
Истонченные зыбким светом ночных небес.
 
 
Так, по воле Творца, на изломах ночной парчи,
От небес, познавших огненную купель,
Потянулись нежно юных светил лучи,
И соткали
               земного времени колыбель.
 
 
Будут лунные месяцы, солнечные часы,
Пробуждение в небе и в водах живой души.
Сплетена и подвешена, в каплях ночной росы,
Колыбель, в которой завтра родится жизнь.
 

И был вечер, и было утро: день четвертый.

 
Без Тебя, я – пейзаж, нарисованный на стекле:
Неподвижно желтеют у кромки воды пески,
Зеленеет волна, но не ходит в прохладной мгле
Серебристо-серый косяк молодой трески,
 
 
Не кружатся чайки, на скалах молчит базар.
Не сидят на гнёздах и некому гомонить.
На воде не видно пёстрых гагачьих пар,
И не прячет птенцов в щелях голубой гранит.
 
 
Разреши мне узнать глубины глазами рыб,
Разреши опереться на воздух крылом орла.
Без Тебя бы пейзаж, как заброшенный мир, погиб,
Осыпаясь осколками крашеного стекла,
 
 
Что казалось пустыми просторами до поры.
Но Ты молвил: да будет. И небо над головой,
И светила, и воды, и корни, и вязь коры,
Освятились возжжением искры – души живой.
 

И был вечер, и было утро: день пятый.

 
В мир явился, и мир мне рад —
колыбель под шатром небес.
Мне в наследство достался сад,
полный добрых, живых чудес:
Где-то здесь – огнегривый лев,
слышишь – крылья орла звенят…
Эти корни Твоих дерев
проросли глубоко в меня.
 
 
Сухостой обратится в свет
в языках неземных костров.
Там, во мне – миллиарды лет,
миллионы Твоих миров.
Всё, что волей Твоею есть
в этой огненной глубине,
Происходит сейчас и здесь,
происходит со мной, во мне.
 
 
Под лучами нездешних звёзд,
между дивных ветвей бреду…
Но однажды мне довелось
заблудиться в Твоём саду.
И как будто бы я – не я,
и как будто чужая жизнь —
Так тверда подо мной земля…
Где ты, жизнь моя? Покажись!
 
 
Пробуди меня ото сна!
Где ты, радость?
– Да вот же, вот:
Прикорнула, устав, жена,
на коленях мурлычет кот.
За окном тарахтит шоссе,
воробьи голосят – весна.
Я такой же Адам, как все,
нарекающий имена,
 
 
Властелин и гроза кота,
похитителя ветчины.
А в строке моей – маета
снегопада среди весны.
И взволнованный, в маете,
я хватаюсь за телефон,
Набираю… «Ты где, Отец?»
«Я с тобой», отвечает Он.
 

И был вечер, и было утро: день шестой.

Евгении Бильченко

 
Мы упали оттуда, где светлая глубина.
Нас одели в скафандры, чтоб души не повредить.
Мы стремимся домой, но растёт на пути стена,
А мерцающий зов выжигает дыру в груди.
 
 
Чтоб не слышали уши, мы создали белый шум —
Миллионы ненужных звуков
И странных слов.
Мы придумали сеть, чтоб туда поселить свой ум —
В круговерти фальшивых, придуманных им, миров.
 
 
Это матрица, Нео. Старайся её постичь,
Чтобы ею не стать, испивая её до дна.
Плоть от плоти её, ты её семихвостый бич,
Ты её победитель, ты врач, ведь она больна.
 
 
Знаешь, Царство – внутри, а снаружи царит она.
Ведь она, замахнувшись, стремится не в бровь а в глаз,
Ведь она нереальна, хоть собрана и сильна,
Ведь она обрекает себя, обрекая нас.
 
 
И в назначенный Богом, Ему лишь известный срок,
К бесконечности точки рванётся трёхмерный мир.
Но, когда твою душу нагую обнимет Бог,
Обсосёт твои косточки злой сетевой упырь.
 
 
Закипит, зашипит позади цифровая кровь
Виртуальных побоищ и умственных камасутр,
И последний удар – пусть не в глаз – но заденет бровь…
Ну и пусть – Мы ушли.
                      Мы спаслись.
                      Мы шагнули внутрь.
 

Пробуждение Адама

 
Капли заката – ранами, сумеркам тлеть невмочь.
Утро и вечер канули. Пала на землю ночь.
Звёзды сквозь тучи – россыпью, месяц на проводах.
Спит человек без просыпу, стонет во сне Адам.
 
 
«Не заживусь на свете я, дни для меня – века…»
Мимо текут столетия, медленно, как река.
Сила его ледащая, с волею заодно —
Лодка, вверх дном лежащая, дыры венчают дно…
 
 
Что и когда изменится на сыром берегу?
Мелет стальная мельница, сеет вокруг муку.
Мелет стальная мельница строки чужих стихов.
Старая церковь кренится на перекрёстке слов.
 
 
Нищий упал на паперти. Пыли сквозняк нанёс.
Возле калитки запертой бродит бездомный пёс.
Прочь, бедолага, вон поди! Хлеба тебе не дам.
«Господи, где Ты, Господи?» – плачет во сне Адам.
 
 
Где тебе, Душе, дышится? Где ты, Благая Весть?
В звоне далёком слышится Слово: «Адам, Я здесь…»
Дрёму спугнуло звонами, птица вспорхнула ввысь.
Ветер, гуляя кронами, шепчет: «Адам, проснись…»
 

 
Хорошо мне, Господи, было в Твоем саду
Над хрустальным озером. Только забрось уду,
На приманку месяца тут же клюет восход.
Что ни ветка дерева – соком исходит плод.
 
 
В уголке нехоженом келейка в пол-окна,
Меж ветвями яблони – спелая тишина.
И, пока луна не укатится в створ зари,
Тишина со мной без голоса говорит.
 
 
Пальцы ветра локоны яблони теребят…
Как услышать, Боже мой, как мне найти Тебя?
Золотыми кольцами скорчился Третий Рим,
Мы по кругу носимся под барабанный ритм.
 
 
Клипы, мемы, новости, прочий напрасный шум
Заливают полностью многострадальный ум.
И грохочет улица, мечется, как в бреду.
Хорошо мне, Господи, было в Твоем саду…
 

 
Лучик солнца коснулся лица, словно кистью – фрески.
Это утро ворвалось сквозь пыльные занавески,
Заплескалось плотвичкой во всех озерцах зеркальных,
Сквозняком пролетело по запертой душной спальне.
 
 
Я очнулся в холодном поту, в ледяной истоме.
Снилось мне, что, разгневавшись, брата прогнал из дома.
Снилось мне, что я Каином был, что я был Иудой.
В липком мороке трюки фигляра почёл за чудо.
 
 
В стороне от войны, я себе представлялся смелым.
Я считал себя добрым, вот только добра не делал.
И, озлясь на друзей в самом близком и тесном круге,
Ужаснулся, увидев себя отражённым в друге.
 
 
Этот ясный рассвет – не по подвигу мне награда —
Пусть начнётся с улыбки отца и объятий брата.
Пусть с иконы посмотрит в глаза мне светло и мудро.
Остро хочется жить. Слава Богу за наше утро.
 

Тишина

 
В час, когда млечным путём луна вышла в дозор ночной,
Поговори со мной, тишина, поговори со мной.
 
 
Птица метнулась, как ночь темна, тенью в моём окне.
Ты успокой меня, тишина, ты прозвучи во мне.
 
 
В омутах ночи, где сны рябят, в водоворотах дня,
Слышать тебя, понимать тебя ты научи меня.
 
 
Вот и умолкла во мне война, вот и ушла печаль…
Я облекусь в тебя, тишина, я научусь молчать.
 
 
Светом нетварным душа больна, холодно под луной.
Поговори со мной, тишина, поговори со мной…
 

Медь звенящая

 
По осени я Господа спросил:
Зачем мне, Боже, не хватает сил?
Зачем грачи галдят со всех сторон?
Во мне откуда этот медный звон?
 
 
Под песню ветра в предрассветный час
Звенит озябших веток перепляс,
И, отражая стынущий зенит,
Оконное стекло едва звенит.
 
 
Забронзовевший лиственный конвой
Звеня, кружит над самой головой.
Звеня, летит, и падает, звеня,
Вокруг меня и впереди меня.
 
 
Звенит с утра больная голова,
В которой мысль запнулась о слова,
Лишь звоном докатившись до ушей,
С ней пустота звенит в моей душе.
 
 
И где-то в предначальной глубине
Мерцающий ответ явился мне:
Живут в тебе чужие голоса,
Поют тебе чужие словеса.
 
 
И всё, что этот хор стремится спеть,
Сливается в надтреснутую медь.
Срывается на дискант голос твой
И пятаком звенит по мостовой.
 
 
И я взмолился на ночном посту:
Ты отжени чужую суету,
И, Господи, во мне благослови
Святую тишину Твоей любви.
 

Таинство талого снега

 
Мне сказали: дружище, на чудо надеешься зря.
Мне сказали: вокруг суета, лишь прыжки да ужимки.
Мне сказали, что жизнь – только миг,
                                                   просто блеск фонаря,
Что, кружась на лету, в темноте отражает снежинка.
 
 
Сосчитай всё, что было. Дойдешь ли, считая, до ста?
Безнадёжно малы эти беды, победы, побеги…
Я – снежинка в метели. Я лёгкий и хрупкий кристалл.
Но в кристалле записано всё, что известно о снеге.
 
 
Я смотрел в глубину – как же быть, скоро вскроется лёд,
Я от альфы всё дальше, всё ближе к финальной омеге.
Подожди до весны, мне услышалось, время придёт —
И познаешь великое Таинство талого снега.
 
 
Мне грядущий апрель понапрасну казался бедой.
Суета отступает всё дальше в «когда-то и где-то».
Продолжается жизнь, обращается талой водой,
Облаками уходит в безбрежное вечное лето.
 

В поисках ускользающей тишины

 
Хмурое утро сочится в спальню, кончилось время сна.
И расползается на волокна ватная тишина.
Резок звонок, но с истомой сонной справился он с трудом.
Снова я слышу и чувствую кожей, как просыпается дом.
 
 
Хмурое утро на тесной кухоньке сон не стряхнёт никак —
Мерно по краешку чайной чашки ложечкой звяк-позвяк.
Сонный собачник бредёт на улицу,
                                                    дверь, как щенок, скулит.
Скрипнул, очнувшись, пополз с натугой,
                                                        клацнул дверями лифт.
 
 
Сверху забормотал телевизор, затопотал сосед.
Утренний гомон меня преследует, кажется, сотню лет.
Свет электрической лампы вползает прямо под кожу век.
А за окном над остывшим городом кружится первый снег.
 
 
Выйти туда, где в осенних сумерках гаснет фонарный свет.
Тихо мне старый знакомый встретится,
                                                                тихо кивнёт в ответ.
Тихо протянет мне пачку курева, тихо подаст огня.
И тишина снегопада раннего снова войдет в меня.
 
 
Черная птица, вспорхни неслышно, веток не потревожь.
Тихо осыплется снег и стихнет черной рябины дрожь.
Церковь бела. На высокой звоннице тихие звонари.
Белые сосны, бело под соснами, белый покой внутри.
 
 
Что в этот раз в тишине услышится, что прозвучит во мне?
Что за окно, и в белёсом кружеве чей силуэт в окне?
Белый муар, и геранью белой женщина у окна.
И ускользает такая жданная, званая тишина.
 
 
Горькая память, замри в молчании, стынущий окоём.
Я и она – тишина глубинная, будем теперь вдвоём.
Станут гудки и шаги за окнами так далеки, тихи…
Может, тогда из глубин безмолвия вновь зазвучат стихи.
 

Преображение

 
Кутался век в одёжки, кутался без конца
Луковка-человечек. Любящий взгляд Отца
В миг обращает долгие-долгие сотни лет:
Вот он, спешит-торопится, как мотылёк на свет,
Луковка-человечек, сбрасывает на ходу
Шубку, обувку, тело, прочую лабуду —
Чувств шелуху и прочную умственную чешую.
А добежав, исчезает, падает, как в полынью.
Был человечек, да вышел, будто бы без следа.
В той полынье бездонной вечно светла вода.
Был человечек, да вышел – вышел на свет кристалл.
Не аметист, не оникс – горний блестит хрусталь.
 

Ночь сурка

 
Мои часы торопятся, летят,
Но не спешат, увы, ни на минуту.
А я блуждаю в сновиденьях смутных,
А я живу, в себя не приходя.
 
 
Так мало солнца в этом январе,
Простудный воздух города несносен.
И, погружаясь в мир ушедших вёсен,
Я вязну, словно муха в янтаре.
 
 
Ветра под утро стёклами звенят,
Но по волнам придуманного света
Я уплываю в будущее лето,
И день за днем проходит без меня.
 
 
Верни меня, о Господи, верни
Из этих странствий без конца и края.
Ты видишь – не живу, а умираю,
Не помня ночи, не считая дни.
 
 
Дай Бог проснуться заспанным слегка,
Поднявшись, шторы пыльные раздвинуть,
И, разгоняя дрёму кофеином,
Понять, что завершилась ночь сурка.
 

Мой дом улетает

 
Мой дом улетает, а я остаюсь.
Откуда у стен перелётная грусть?
Откуда бродячая птичья тоска
У пола, у плинтусов, у потолка?
 
 
Он выбрал себе направленье на юг,
Подальше от слякоти, холода, вьюг,
Что ломятся в окна и застят глаза.
Вдогонку таким же почти, как он сам.
 
 
Домов перелётных курлыкает клин.
Пустеют Кашира, Апрелевка, Клин…
А вот для меня наступила пора
Стоять посредине пустого двора.
 
 
А после… По новой осваивать двор.
И снова мешать инструментом раствор,
И ладить привычно кирпич к кирпичу.
Когда-нибудь, может, и я улечу.
 
 
Когда-нибудь будут другие дома,
Тепло, олеандровая кутерьма…
Всё это потом. А сейчас… Ну и пусть
Мой дом улетает. А я остаюсь.