Текст книги "Судьбы вещей"

ИВАНЬСКИЙ ЛОКОТЬ

По виду это обыкновенная, довольно грубо обструганная палка длиной сантиметров тридцать с лишком, шириной два сантиметра. Конец ее обломан.

И может быть, палку даже не взяли бы при раскопках: ведь в Новгороде находят такое количество разнообразных деревянных поделок, что просто нет возможности брать их все и хранить в музеях. Но, очистив палку от грязи, на ее плоской поверхности увидели короткую надпись. Неглубоко врезанные в дерево буквы образовали два слова: «святого iеваноск». Форма букв характерна для XIV века. В то время было также еще принято передавать иногда звук «и», соединяя знаки «i» десятеричного (или «иот») и «е». И палка попала на особый учет, на котором состоят все вещи с древними надписями, как бы коротки эти надписи ни были. Их готовят к публикации.

– Буквы-то буквами, почерк почерком, но как вы думаете, что это за вещь? – сказал однажды Михаил Николаевич Тихомиров, просматривая новые находки с надписями из раскопок в Новгороде Великом. – Ведь для чего-то ее и выстрогали и надпись вырезали.

А не тот ли это самый «Иваньский локоть», что упомянут в знаменитом уставе о мерилах торговых? Ведь в новгородских документах буква «о» нередко заменяла «ерь», который мы теперь воспринимаем как мягкий знак, и, наверное, надпись «святого iеваноск» следует читать «святого Иваньск…», а конец-то у этой линеечки обломан. Может быть, дальше еще была буква.

В самом деле, в древнем русском уставе «О церковных судах и о людях и о мерилах торговых», данном князем Всеволодом в 1136 году, говорится: «…и созвал есмь 10 сочких и старосту Болеслава, и бириця Мирошку, и старосту Иваньскаго Васяту, и погадал есмь (т. е. обсудил) с владыкою (так называли высших духовных лиц – митрополита и архиепископа), …княгынею, и со своими бояры, и с десятью сочскыми и с старостами: дал есмь суд и мерила, иже на торгу, святей Богородици в Киеве и митрополиту; а в Новегороде святей Софии и епископу и старосте Иваньскому и всему Новугороду мерила торговаа, скалвы (весы) вощаныи, пуд медовый и гривенку рублевую, и локоть Еванъскый… торговыя все весы и мерила… блюсти бес пакости ни умаливати, ни умноживати, а на всякий год извещивати; а скривится, а кому приказано, а того казнити близко смерти… а не возблюдете и вы сами за то ответ дадите в день Страшного суда…»

Устав утверждает для употребления в торговле официальные весы и меры (как мы бы сейчас сказали, «эталоны»), предписывает в дальнейшем их ежегодно проверять и наказывать тех, кто будет виновен в искажении мер, «близко смерти», а должностным лицам вплоть до епископа грозит еще более тяжелой, по понятиям того времени, карой – ответом на Страшном суде, уже за гробом.

Среди утвержденных мер упоминается Еваньский (Иваньский) локоть, среди должностных лиц – Иваньский староста и Иваньские попы, а среди церквей – церковь или «дом святого Ивана».

Что же это за дом? Что за староста? Что за локоть?

Дом святого Ивана… Иван на Опоках… Так называли в древности одну из церквей, стоявших на обширном новгородском торге, на правом берегу Волхова. Она сохранилась до наших дней, пережив не один страшный новгородский пожар и разорение города. Разрушенная немецко-фашистскими оккупантами церковь в числе многих других памятников старины была реставрирована. Сейчас это – стройная белая церковь с одной небольшой главкой. Далеко не самая роскошная в Новгороде, который по количеству и великолепию своих церквей мог поспорить с любым городом средневековой Европы.

Но для нас она интереснее многих других церквей мира, потому что с ней связаны сведения о делах, как будто бы совсем не церковных.

Впервые эта церковь была построена в 1127—1130 годах. И через несколько лет после этого князь Всеволод (тот самый, о котором мы уже говорили) дал ей «уставную грамоту».

«И даю святому великому Ивану от своего великоимения, – писал он, – на строение церкви и в векы вес вощаной… И яз, князь великый Всеволод, поставил есми святому Ивану три старосты от житьих людей и от черных тысяцкого, а от купцов два старосты, управливати им всякия дела Иваньская, и торговая и гостинная и суд торговый; а Мирославу посаднику в то не вступатца и иным посадником в Иванское ни во что же, ни бояром новгороцкым. А кто хочет в купечество вложиться в Иванское, даст купьцем пошлым вкладу пятьдесят гривен серебра, а тысяцкому сукно Ипьское… а пошлым купцам ити им и отчинною и вкладом».

Мы видим, что эта грамота как будто утверждает какую-то общину. Ясно, что эта община купеческая. Установлены условия для вступления: очень высокий по тем временам взнос – пятьдесят гривен серебра, да при этом еще обязательный «маленький подарок» новгородскому тысяцкому – кусок дорогого сукна, которое привозили в Новгород из далекого города Ипра (в современной Бельгии).

И за этот колоссальный взнос, который, конечно, мог уплатить далеко не каждый, купец становился… пошлым.

В наше время вряд ли кто будет доволен, если его назовут пошлым, а тем более согласится за это платить. Но в старину это слово имело совсем другое значение, чем теперь. «Пошлый» значило «старый», «исконный», так сказать, «освященный временем». Отсюда и слово «пошлина» – «старый, исконный обычай» («как исстари пошло, повелось»). Слова эти были уважительными.

И в самом деле, пошлый купец имел большие права и привилегии. Он и его наследники могли выбирать из своей среды старост, которые правили всеми делами общины, контролировали правильность веса на новгородском торге и в городе Торжке, взимали за это с торговавших там купцов чуть ли не всего тогдашнего мира определенные взносы – одним словом, играли руководящую роль в торговле (в особенности, в торговле воском), вершили торговый суд. А правителям Новгорода – посаднику и боярам – запрещено было вступаться в какие-либо дела общины. Организационным центром ее и была церковь Ивана на Опоках. Здесь велись все дела и переписка, производился «правильный вес», хранились меры и весы. Кроме старост, в этом принимали участие попы и дьяконы церкви, бывшие своеобразными канцелярскими служащими общины.

Вот что представлял собой «дом святого Ивана». Вот кто такие были Иваньские старосты и Иваньские попы.

Вы уже знаете, что в эпоху средневековья ремесленники объединялись в цехи. Но и купец не мог вести свою торговлю в одиночку. Он также должен был бороться за преобладание на рынке, защищать свои права от феодалов, обеспечивать порядок и безопасность торговли. Все это было под силу только объединению большого числа купцов. И такие объединения существовали повсюду – в Европе и на Востоке. Ученые называют их «гильдиями» (это средневековое немецкое название).

Устав Ивана на Опоках – это один из самых древних известных нам уставов купеческой гильдии в мире. Он был дан в 1134—1135 году, в тревожное для Новгорода время. Недаром князь заканчивал свою грамоту так:

«А городу, ни владыце, ни боярам весу не отъимати у святаго Великого Ивана, ни продавати моего данья великого князя Всеволода, а кто почнет вес отимати или продавати, или дом обидити святого великого Ивана… будет им тма, и соблазн, и казнь божия».

Не надеясь уже на мощь княжеской власти, князь грозил казнью божией. И в самом деле, не прошло и несколько лет, как Всеволод был изгнан из Новгорода и вскоре умер во Пскове. В Новгороде на несколько столетий установилась феодальная республика, где верховодили бояре. Но большую роль играли в Новгородской республике и купцы, которые с помощью городских низов – «черных людей» – сумели защитить от бояр свои права.

Иваньская община процветала. Избирались Иваньские старосты, хранились в церкви эталоны мер и весов, единственно признававшиеся на новгородском торгу, текли в Иваньскую казну деньги – взносы и сборы.

Поэтому ничего нет удивительного, что и в XIV веке, через двести лет после описанных выше событий, существовал еще «Иваньский локоть».

Но что же такое «локоть»? Почему «локоть»?

Теперь мы привыкли к строгой международной системе мер, в основе которой лежит метр – одна сорокамиллионная часть меридиана. Но ведь эта система принята в нашей стране уже после 1917 года. А в Древней Руси, как и во многих других странах, применялись меры гораздо менее точные, но более доступные. Естественно, что первые меры были тесно связаны с человеческим телом – ведь легче всего было измерить что-либо, сравнив с длиной своей руки или ноги. Поэтому-то у многих народов Европы в древности основной мерой длины был фут – длина человеческой стопы (немецкое FuЯ – ступня). На Руси наименьшей мерой длины была пядь – расстояние между вытянутыми большим и указательным пальцами руки. А две пяди образовали локоть. Попробуйте приложить указательный палец к локтевому сгибу и отложить две пяди в направлении от локтя к кисти. Вы упретесь примерно в основание среднего пальца. Вот вам и локоть.

Но ведь у одного человека и пядь и соответственно локоть больше, у другого – гораздо меньше! Ясно, что на торгу каждый не мог пользоваться собственной своей пядью, своим собственным локтем. Поэтому и понадобилось завести обязательный для всех «локоть» (на Руси он был немного меньше полуметра). Поэтому и называет устав о торговых мерилах «Иваньский локоть».

Лет шестьсот назад какой-то новгородец выстрогал эту палочку, похожую на линейку. Иваньские старосты строго отмерили ее по хранившемуся в церкви Ивана на Опоках «Иваньскому локтю», взяв, вероятно, за это немало. Только тогда, наверное, разрешено было вырезать на линейке надпись «святого IЕваноск…» И каждый год локоть снова сверяли с Иваньским. Это был инструмент, необходимый каждому, кто торговал, например, материей. Позже, когда применялись уже несколько иные меры, такую твердую мерную линейку (правда, подлиннее) называли «аршин» (о человеке, который держался натянуто, говорили: «Как будто аршин проглотил!»). А в древности аршином служила линейка длиной в локоть.

Много ли, мало ли мерили этим локтем, но только в конце концов он сломался и был брошен. Не сразу узнали его и археологи, когда нашли. А теперь он лежит в витрине музея как вещественное доказательство могущества древнерусской купеческой общины.

ТЕТРАДИ ОНФИМА

И Братило, и Коста, и Аврам – все эти новгородские ремесленники подписывали свои произведения. И не ставили какой-то значок-закорючку, а писали целые слова и фразы. Значит, они были не только мастерами своего дела, но и людьми грамотными, умели читать и писать. А ведь они – не князья или бояре, не дворяне или монахи, а простые люди, каких много было в Великом Новгороде. Наверное, грамота была тогда уделом не одних только знатных и богатых людей да ученых монахов. О Новгороде это можно сказать уже с уверенностью. Ведь в этом городе при раскопках нашли уже более шестисот своеобразных писем и иных записей.

«Бересто» или «берёсто» (как произносили в древности, установить трудно) – так называли их сами новгородцы, потому что писали эти грамоты не на дорогом пергамене из телячьей кожи, а на бересте – дешевом материале, который давала сама природа. С коры берез, какими так богаты были новгородские леса (до сих пор местность недалеко от Новгорода называется Подберезье), обдирали верхний тонкий, но достаточно прочный слой и писали на белой мягкой поверхности, процарапывая буквы заостренной (чаще всего железной, костяной или бронзовой) палочкой. Такие палочки и назывались в древности «писало».

Но грамоте надо учиться! Дайте бересту и писало взрослому человеку, никогда ранее не державшему их в руках, и он, конечно, не сумеет написать «бересто». Привычные ко всякой работе пальцы окажутся неловкими и беспомощными. Да и откуда знать ему буквы и их сложные сочетания, если он не учился? И хотя у нас нет точных сведений о том, что в Новгороде в эпоху средневековья были школы для детей, мы все же с полной уверенностью можем сказать, что дети там грамоте учились. Можно даже попытаться описать, как они учились. Нам расскажут об этом обрывки бересты, составлявшие «тетради» маленького новгородца, обучавшегося грамоте семьсот лет назад.

На чем он писал? На всяких клочках, не годных для писания взрослых. Одна «страница» его «тетради» – это просто донышко старого берестяного сосуда, какие у нас до сих пор называют туесами. Но на этих клочках мальчик выводил довольно ровные строки, относительно ровные буквы. Они стоят правильными рядами, ни одна не вылезает из строки. Ученик старательно упражнялся: А, Б, В, Г, Д… БА, ВА, ГА, ДА… БЕ, BE, ГЕ, ДЕ… Видно, и тогда грамоте учили «по складам»: сначала заставляли зубрить сочетания букв – слоги, а потом уж складывать эти слоги в слова. Теперь детей так не учат, но еще в прошлом веке школяры часами повторяли, бывало, за учителем: «Буки – Аз – БА! Веди – Аз – ВА…» и т. д. Вспомним стихи известного тогда поэта Василия Степановича Курочкина:

 
На лужайке детский крик:
Учит грамоте ребят
Весь седой ворчун-старик,
Отставной солдат.
…………………………….
«Дружно, дети, все зараз:
Буки – Аз, Буки – Аз!
Счастье в грамоте для вас!»
 

Так дети приучались сочетания букв претворять в сочетания звуков. А буквы имели каждая свое название – «Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро…». И сама азбука получила свое название от имен двух первых ее букв – «Аз» и «Буки», как алфавит получил название от имен греческих букв «Альфы» и «Беты», или, как произносили в Византии, «Виты».

Кстати, об азбуке. А был ли у маленького ученика букварь, откуда он мог бы списывать буквы? Оказывается, мог быть и букварь. Новгородский букварь – это небольшая деревянная дощечка длиной сантиметров восемнадцать, шириной – семь. Верх ее затесан острым углом, низ – прямоугольный. На дощечке тщательно вырезаны подряд все тридцать шесть букв тогдашнего алфавита.

Теперь у нас меньше букв, мы упростили свою азбуку. А раньше нашей букве «З» соответствовали две буквы: «Зело» – его писали как латинское «S», и «Земля» – более похожая на наше «З»; кроме нашей буквы «И», было еще одно «i» – его писали в виде палочки с точкой над ней. Вместо нашего «ф» в новгородском букваре была буква «Фита» (Θ), были буквы «От», или «Омега» (ω), «Ять» (Ђ), о котором нам уже случалось упоминать, и, наконец, «юсы» – большой и малый. Большинство этих букв обозначали звуки, которых теперь нет в нашем языке и которые мы не всегда даже можем восстановить.

Есть и находки, которые позволяют думать, что у некоторых школьников были специальные «приборы» для письма. Дощечка-азбука алфавитом внутрь укреплялась петлями на неглубоком ящичке, который, видимо, заполнялся воском. Получалась своеобразная тетрадь, открыв которую, списывали с ее же крышки буквы. На воске (в отличие от бересты) можно было не только писать, но и стирать написанное. Наверное, поэтому и палочка для писания заострялась только с одного конца, а другой был гладкий. Им-то можно было стирать буквы. Бронзовое или железное писало имело для этого плоскую лопаточку. Костяное – иногда закруглялось. А чтобы «инструмент» не потерялся, в тупом конце просверливали дырочку, так можно было носить писало на поясе или на кисти руки. Для особенно красивых писал делали иногда специальные маленькие кожаные футляры.

Тот мальчик, о котором мы говорим, к счастью для нас, писал своим писалом не на воске, а на бересте. Если бы он писал и стирал на воске, мы ничего бы о нем не узнали.

Часто он уставал и вместо регулярных упражнений писал какие-то бессмысленные сочетания букв. Отвлекаясь, начинал рисовать. Наверное, во все времена дети любили рисовать человечков. Вот человечки нарисованы тоже подряд, как буквы. Все с круглыми рожицами, глазами-точками, бесформенными туловищами, неизвестно как соединенными с ногами, с руками-палочками и пальцами-граблями. Пальцев на руке далеко не всегда полный комплект. Их то три, то четыре, то пять. Зато у других человечков бывает по шесть и даже по восемь пальцев. Кисть руки, нарисованная таким способом, едва ли не больше головы человечка и по-детски выразительна.

Ученик был мальчик и, стало быть, как все новгородцы, будущий воин. Он, конечно, мечтал о воинской славе и попытался нарисовать сражение двух воинов. Вот враг повержен и пронзен копьем, а над фигурой конного победителя написано «Онфим».

Да, конечно же, это его самого звали Онфим! Это он победил врага!

Порисовав вволю и отдохнув, Онфим вновь принимался упражняться в письме. Трудные буквы он писал отдельно по нескольку раз (например, проклятые «юсы», которые ему определенно не давались). Воинская слава – это пока в мечтах. А сейчас пиши да пиши! Он очень старался и все же иногда допускал ошибки. Так, вместо «i» с точкой, так называемого «десятеричного», он написал обыкновенное «восьмеричное» «И» (сами эти названия «восьмеричное» и «десятеричное» даны потому, что в Древней Руси не употребляли привычных для нас арабских цифр. Каждая буква алфавита обозначала одновременно и число. Например, «И» – 8, «I» – 10, «К» – 20, «Л» – 30 и т. д.). Наверное, Онфим сейчас не списывал с букваря, а писал под диктовку или наизусть и перепутал созвучные буквы. Но он заметил свою ошибку и приписал «десятеричное» с точкой в конце.

Но вот опять перерыв. Онфим рисует чудище. У этого создания четыре ноги, обращенные почему-то стопами назад, и закрученный баранкой хвост, какие, видно, бывали у собак испокон веков. Туловища почти нет, шея длинная-предлинная, как у лебедя, а морда – какого-то хищника кошачьей породы, может быть рыси. Прямо в пасть вонзилась оперенная стрела. Поперек шеи Онфим написал (конечно, от лица своего творенья): «Я зверь». Теперь не оставалось сомнений, сколь страшен этот зверь.

Но тут же в четырехугольной рамке опять надпись. «Поклон от Онфима ко Даниле», – написал юный Онфим. Наверное, ученикам рассказывали, как нужно писать письма. Многие письма на бересте, написанные взрослыми, начинались именно так: «Поклон от Филиппа…», «Поклон от Грикши к Есифу…» Еще недавно всякое письмо в деревню или из деревни содержало обязательно многочисленные поклоны от всех родных и знакомых. И Онфим так же вежливо обращался к какому-то Даниле, может быть, к такому же мальчику, сидевшему с ним рядом на уроках.

А сколько ему было лет?

Современные педагоги, посмотрев рисунки Онфима, думают, что лет восемь. Но руководитель новгородских раскопок и исследователь этих грамот Артемий Владимирович Арциховский полагает, что не более шести лет. Это весьма вероятно. Ведь в те суровые времена дети развивались раньше. В древних письменных источниках упоминаются совсем маленькие дети, умевшие уже читать. В наше время никто не возьмет на военную службу шестнадцатилетнего мальчика, а еще двести – триста лет назад молодой дворянин в шестнадцать лет должен был «служить государеву службу». Нужно ли удивляться, что шестилетний Онфим, не представлявший еще твердо, сколько пальцев на руке у человека, откуда у него растут ноги и руки, уже учился грамоте.

А школяры постарше не делали таких наивных рисунков. Но и они развлекались по-своему. Вот узенький обрывок бересты. На нем два ряда букв:

НВЖПСНДМКЗАТСЦТ…

ЕЂЪЯИАЕУАААХОЕИА…

Дальше тоже буквы, но «бересто» оборвано.

Что же это, бессмыслица, написанная уставшим мальчиком вроде Онфима? Ведь если читать, как мы обычно читаем, слева направо, по порядку, то не только нет никакого смысла, но нельзя даже заметить никакого порядка, какой обычно бывает, например, в прописях. Нет, совсем не бессмыслица. Это нехитрый шифр, вроде тех, какие и в наше время любят применять дети, то прибавляя к каждому слогу что-то, то перевертывая слова наоборот.

Если прочесть «бересто» не обычным способом, а вставляя после каждой буквы верхней строки находящуюся под ней букву нижней, то получится такая фраза:

«Невежя писа, недума каза, а хто се цита…»

Фраза, может быть, не слишком грамотна даже для того времени. В ней ясно видны характерные особенности новгородского говора: вместо «Ч» там до сих пор иногда говорят «Ц» (например, «цитать» вместо «читать»); «К», как и во многих других русских областях, произносят более мягко, как «X» («хто» вместо «кто»). Может быть, не всякое слово вполне понятно (например, что значит «недума»?), но озорной смысл написанного ясен каждому.

Это типичная шутка школяра над товарищем, которого заставляют писать что-то (обычно непонятное), а потом весело смеются получившемуся, впрочем, довольно безобидному ругательству, вроде: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».

И тут, возможно, один из школяров заставлял другого писать подряд непонятные сочетания букв: сначала верхний ряд, затем нижний. Потом показал, что пишущий уже обозвал сам себя невежей, а прочтя написанное – и еще похлеще («а хто се цита…»). А второй школяр, которого разыграли таким образом, рассердился и разорвал коварное «бересто».

Вообще большинство найденных в Новгороде грамот разорваны. В этом нет ничего удивительного. Это не те грамоты, которые бережно хранили в каких-нибудь ларцах, имевших даже форму подголовья, чтобы можно было и ночью класть их под голову. Это отслужившие свою службу, ненужные записи, которые рвали и бросали.

Так и находят их археологи. Но не сразу посчастливилось найти «бересто», хотя ученые и знали, что такие грамоты могут быть. Ведь кое-где сохранились более поздние тексты, написанные на бересте чернилами. И с самого начала раскопок в Новгороде, более тридцати лет назад, Артемий Владимирович Арциховский учил работавших в новгородской экспедиции студентов тщательно просматривать все находимые обрывки бересты: нет ли на них надписей? Сколько мы развернули, к примеру, берестяных свитков-поплавков, которые новгородцы в древности, как и теперь, во множестве привязывали к рыболовным сетям! В каждом из них надеялись найти грамоту – даже устав цеха. Однако прошло лет двадцать, прежде чем на бересте нашли первую надпись.

Это случилось в 1951 году. Работница экспедиции Нина Федоровна Акулова, отбирая находки, увидела на свернувшемся в трубку куске бересты какие-то странные знаки, похожие на буквы. Она рассказала об этом начальнику раскопа Гайде Андреевне Авдусиной. Бересту расправили в лаборатории, промыли и прочли первую надпись. А теперь таких грамот уже больше шестисот.

Но ведь береста очень хрупкая и не только легко рвется, но, если ее вынуть из влажной земли, где она пролежала сотни лет, при высыхании растрескается, а то и вовсе рассыплется в труху.

И вот найденные берестяные грамоты тщательно обрабатывают, промывают, дезинфицируют, расправляют, потом помещают в массивный гипсовый футляр, с одной стороны которого вставлено стекло, чтобы грамоту можно было читать.

Лежит такая грамота в витрине московского или новгородского музея как свидетель событий, которые произошли в Великом Новгороде и Новгородской земле пятьсот – девятьсот лет назад. Когда-то ее содрали с березы в окрестностях Новгорода, осторожно и тщательно процарапывали на ней костяным или бронзовым писалом каждую букву.

Кто-то, быть может, не без волнения читал написанное: ведь не все грамоты – упражнения или шутки школяров. В большинстве из них говорится о важных делах. Крестьяне спрашивают господина, чем засеять землю. Приказчик записывает, сколько с какой деревни нужно взять налога. Купец – у кого он получил товар. Кабатчик – кто заложил ему что из одежды. Люди жалуются друг другу на семейные неурядицы. Жена извещает о смерти мужа. Да мало ли еще о чем писали на бересте!

Лет пятьсот назад один горожанин спрашивал московского митрополита, можно ли ходить по тому месту, на которое брошены куски разорванной грамоты церковного содержания. Неважно, что ответил митрополит, но сам этот вопрос свидетельствует, как нам кажется, о том, что берестяные грамоты могут еще найтись не только в Новгороде, но и в других крупных городах Древней Руси. В Москве найден процарапанный на бересте рисунок.

Во Пскове, Старой Русе, Смоленске, Витебске нашли уже и грамоты. Пока их немного, но вполне вероятно, что скоро этот перечень городов пополнится новыми названиями. Во всяком случае, писала из железа, бронзы и кости найдены уже более чем в тридцати русских городах (в том числе в Москве, Киеве Минске Чернигове, Старой Ладоге, Волковыске, Новогрудке, Старой Рязани и других). А где есть писала, должны быть и написанные ими грамоты.