Текст книги "Мой желанный убийца"

Михаил РОГОЖИН
МОЙ ЖЕЛАННЫЙ УБИЙЦА

* * *

Жара в Афинах прижимала к расплавленному асфальту неспрятавшихся от нее потных, тяжело дышащих людей. Движение замерло, его заменило ирреальное перемещение в пространстве. Город, с раннего утра сопротивлявшийся осаде безжалостного светила, наконец сдался. Опустели улицы, закрылись магазины, смолкли птицы.

Я нашел убежище в нескольких шагах от площади Омония за столиком кафе в туннеле, ведущем к гостинице «Титания». Передо мной стоял высокий запотевший стакан ледяной колы. И я отчаянно боролся с желанием погрузиться в него с головой. Последний день моего пребывания в Греции. Как сон пронеслись две недели гастролей. Газеты о нас уже забыли, а зрители разъехались подальше от столицы, поближе к морским курортам на островах. Мне же предстояло еще дожить до утреннего рейса в Москву. Вечер, разумеется, я проведу в одной из таверн на Плаке за дружеской беседой с медным кувшинчиком вина – легкой смолистой «Рецины». А пока лучше всего сидеть и не двигаться. В этаком пекле чувствуешь, как плавятся твои мозги. Думать и то трудно.

Из этого лениво-полусознательного состояния меня вывело появление красивой девушки, внезапно возникшей из блаженного сумрака прохладного холла гостиницы. Что-то заставило меня обратить на нее внимание. Она быстро подошла к соседнему столику, села и стала вертеться в поисках официанта. Несчастная! В такую жару выйти из дорогого отеля, где в каждом номере темные шторы и бесшумные кондиционеры, где прохладительные напитки приносят прямо в постель, где можно провести эти часы в сладкой полудреме…

К девушке подскочил официант. Она принялась что-то быстро ему говорить, жестикулируя при этом. Официант, услужливо склонившись к столику, глазел на нее, похоже, ничего не понимая. Я прислушался. Девушка говорила по-русски. Официант все-таки догадался, чего от него хотят, и отправился исполнять заказ. Девушка нервно закурила и несколько раз оглянулась на стеклянные двери отеля. С трудом ворочая сухим языком, я поздоровался с ней.

Она вздрогнула от неожиданности.

– Кто вы? – почему-то спросила она.

– Я – русский, – глупо ответил я и пересел за ее столик.

– Заметно, – при этом она снова покосилась в сторону гостиницы.

– Вы кого-нибудь опасаетесь?

– Почему? – испугалась она.

– Заметно, – подхватил я ее презрительной тон. Девушка зло посмотрела на меня:

– Вас наняли за мной следить?

– В такую жару я бы никогда не согласился.

– Тогда почему вы здесь?

Вопрос был поставлен ребром. Я полез в сумку, достал газету с моей большой цветной фотографией на развороте. Это произвело впечатление:

– Так вы не из наших?

– Каких? – не понял я.

– Неважно. Не уходите!

– Пока не собираюсь, – сказал я и спрятал газету в сумку.

Официант принес чашечку кофе, стакан минеральной воды с плавающими в ней шариками льда и шоколадное пирожное.

Девушка сделала несколько глотков кофе, запила водой и тихо попросила: «Только не спрашивайте меня ни о чем».

Признаться честно, я и не собирался приставать к ней с расспросами. При ближайшем рассмотрении девушка оказалась с лицом не по возрасту уставшим. Ее прекрасные волосы, которые она постоянно отбрасывала рукой назад, набегали на глаза, придавая ее взгляду таинственную напряженность.

Она держала стакан длинными тонкими пальцами обеих рук и периодически прижимала его к сухим, немного впалым щекам. Я молча ее разглядывал. Никаких мыслей о продолжении знакомства у меня не возникало. Было слишком жарко. Я спокойно пил свою колу. Очевидно, девушку начало тяготить затянувшееся молчание. Она снова оглянулась на двери отеля и по-детски жалобно попросила:

– Поведите меня куда-нибудь, где не так душно.

– Лучше всего укрыться в вашей гостинице. Она вскочила:

– Нет! Туда нельзя. Идемте! – и, оставив на столе деньги и неначатое пирожное, устремилась на проспект Панепистимиу.

Мне ничего не оставалось, как последовать за ней.

Если в Афинах во время сиесты, когда у вас нет ни сил, ни денег, девушка попросит уделить ей внимание, срочно ведите ее в королевский парк. Это освежает.

Мы дошли до официозной площади Синтагма, прошли мимо почетного караула у памятника неизвестному солдату, возле которого американские бабушки-туристки в разноцветных шортах кормили голубей. (Вот еще кому, как и русским, – что жара, что холод – один черт.) И вошли в парк.

Гигантские пальмы у входа с удивлением взирали на нас, одиноких посетителей. Я увлек девушку в первую попавшуюся тенистую аллею. Мы шли довольно быстро, словно заранее договорились о срочном свидании. Наконец, неподалеку послышалось журчание воды. Мы вышли к небольшой запруде с искусственным водопадом В голубом озерце безмятежно плавали выцветшие от солнца утки. Рядом стояли скамейки. Мы молча сели и уставились на уток. Одна из них вылезла на песок и, важно переваливаясь с боку на бок, стала прохаживаться вдоль воды. Вдруг из кустов выскочила тощая собачонка и бросилась на опешившую утку. В первую минуту я подумал, что собака хочет поиграть. Но дело принимало нешуточный оборот. Утка с пронзительным кряканьем затрепыхалась, не в силах высвободить крыло из собачьей пасти.

Моя новая знакомая вскочила и пинками принялась отгонять собачонку. Та бросила утку и ощерилась. Девушка схватила подранка на руки и прижала к себе. Собачонка припала на передние лапы, оскалилась и зарычала. Я вышел из своего ленивого оцепенения и бросился к девушке. Бездомная зверюга поняла, что перевес на нашей стороне, и нехотя ретировалась. Мы вернулись на скамейку. У утки было повреждено крыло. Девушка гладила птицу по головке и успокаивала. Чувствуя нежность ее рук, раненая утка и не пыталась удрать.

Некоторое время мы молчали. Она так и сидела, прижав к себе раненую птицу. А я – наблюдая за обеими. Когда же утка была отпущена в запруду, девушка каким-то странным безысходным голосом представилась:

– Меня зовут Ольга… Я убежала из Москвы. Меня там ищет милиция, чтобы осудить за убийство. Я вопросительно посмотрел на нее.

– Да, да, – продолжала Ольга, – уже много, много дней я вынуждена молчать. Я изнемогаю от своей вынужденной немоты. Мне не с кем поговорить.

Понимаете?! Вокруг одни греки. Они не говорят на нашем языке. Боже… что произошло со мной… Умоляю, выслушайте меня!

Она с надеждой дотронулась до моей руки. Ее глаза горели.

– Не знаю, что будет со мной дальше… Но пусть хоть один-единственный человек, пусть чужой, пусть случайный, узнает правду…

Я покорно приготовился слушать исповедь еще одной обманутой девушки.

Она начала сбивчиво, немного смущаясь. Но постепенно увлеклась и полностью отдалась воспоминаниям. И как будто бы забыла о моем существовании.

Ей было все равно, кому «исповедоваться». Я понимал по-русски – и этого было достаточно.

Ольга говорила громко, не опасаясь, что ее кто-нибудь подслушает.

Предельная ее откровенность обескураживала. Только случайному попутчику, зная, что через пару станций он навсегда покинет купе, можно так беззастенчиво раскрывать душу.

В ее рассказе поражали даже не столько события, в пучину которых ввергла ее судьба, а обстоятельность и деловитость, с которыми она описывала свои сексуально-криминальные приключения. Мне стало неловко. Но потом я понял, что для Ольги то, что принято называть сексом, – единственная реальность, существующая вокруг нее.

Многое из того, что с ней случилось, Ольга не могла объяснить, потому что не понимала, что происходит вокруг нее, откуда взялись те люди, с которыми переплелась ее судьба, куда некоторые из них исчезли…

Скоро ее «исповедь» меня увлекла так, что я забыл про жару. Как будто бы это были отрывки затерявшегося навсегда романа. Прежде чем девушка закончила свой рассказ, мне уже стало ясно, что его нужно домыслить, воссоздать тот мир, в котором она вращалась и который не понимала.

Я не хотел говорить ей о родившемся замысле. Ее «исповедь», связавшая нас на время, закончилась. Ольга молча курила. Мы снова стали чужими, случайными попутчиками на пару станций. Я не задал ей ни единого вопроса. И мне показалось, что Ольга была благодарна за это. Она глубоко вздохнула:

– Теперь хоть кто-то знает… Может, мне станет легче? Может, прошлое немного отпустит? Потом посмотрела на часы, заволновалась:

– Ой! Меня наверняка ищут. Покажите, как вернуться в гостиницу.

Я молча встал, готовый проводить ее до отеля. Неподалеку от Синтагмы возле нас резко затормозила машина – красная «альфа-ромео». Ольга вздрогнула и инстинктивно прижалась ко мне. Я посмотрел на машину. Тонированные стекла не давали возможности видеть сидящих внутри. Но одно окошко было приоткрыто. Из полутьмы салона отчетливо торчало дуло пистолета. Ольга отшатнулась от меня и рванулась к дверце машины. Через мгновение она уже оказалась внутри, бросив напоследок с виноватой улыбкой:

– Это шутка, обычная зажигалка.

Машина резко рванула вперед, рискованно маневрируя. Я остался стоять на месте, нисколько не сомневаясь, что направленный на меня пистолет был настоящим…

Через какое-то время и Ольга, и «альфа-ромео» стали казаться миражом, фантомом, ворвавшимся в мои перегретый мозг, галлюцинациями. Я устало шел по задыхавшемуся от зноя городу и думал о моем новом романе.

* * *

Труп увезли в 7.00. Я, чумовая, брожу по комнатам. Тишина, наступившая после суеты врачей, ментов и любопытных соседей, давит на уши. Даже жалко, что все уехали. Пат отправился оформлять какие-то справки. Вряд ли в таком состоянии он что-нибудь оформит. Но это его проблемы. Меня бьет мелкая дрожь. Сигарету приходится держать тремя пальцами. Пепельницы переполнены. Под ногами скрипит песок. Когда ботинки с мороза оттаивают, на полу обязательно остается какая-нибудь гадость. Но не заниматься же сейчас уборкой. И вообще лучше уйти. Куда? Все равно. Но нет сил. Лучше выпить – полегчает. Сегодня меня в МУР не потащат. Оперативник пожаловался, что зашиваются с другими делами.

Обещал позвонить. Больше всего на свете не люблю неопределенности. Человека убили, так давайте начинайте искать. Нет. У них очередь. Впрочем, Наташке уже неважно. А я? Я знаю… но страшно даже подумать об этом. Лучше выпью. Нельзя же без конца курить. Когда я одна, пью все, что попадается под руку. Они меня прозвали «Кровавая Мери» и уверены, что княгиня пьет только водку с томатным соком. Чушь. Когда княгиня одна и не нужно ни перед кем выставляться, она пьет самое дешевое пойло. Чаще всего молоко. Сегодня молоко не поможет. Сегодня убили Наташку. Задушили… задушил. Господи, если можно запросто убить человека, почему мы до сих пор живы? Странно, мне не хочется думать о Наташке.

Просто не хочется думать. Меня поразила не смерть, а простота, с какой человек становится мертвецом. Я люблю Наташку. Любила… А может, и нет. Мне с ней было легко и страшно. Как на «американских горках». Мчишься в трясущейся гремящей коляске, взлетаешь, падаешь, кричишь. Жуткий восторг. Знаешь, что страшно, но не опасно. Где-то в глубине души, конечно, екает: вдруг именно твоя коляска возьмет и оторвется от рельса? Ведь бывают же случаи. Сразу возникает тошнота и невыносимо хочется писать. Жизнь с Наташкой – та же езда. Ночью сорвалась ее коляска. А я продолжаю катиться и кричать. Тихо. Тише шепота. Какой разгром в квартире. Наташка никогда не убиралась. Приходилось мне. Даже не представляю, как она жила до меня? Поэтому и пригрела возле себя. Хотя нет. Она же ни разу не сказала: «Убери, вынеси, помой, постирай». Правда, стирала она сама. Полдня проводила в ванной. Она любила свое тело и надевала только чистые вещи. Быстро я свыклась с мыслью, что Наташка мертвая. Уже не плачу. В холодильнике полбутылки «Амаретто». Почему все девицы любят «Амаретто»? Из-за понта? Лучше конфеты. Пить мелкими глотками – нудота. Наташка лежала совершенно голая. Опер долго рассматривал ее тело. Она любила, когда мужчины смотрели на нее. Сначала меня это смущало. Она смеялась и заставляла раздеваться первой. Я не в восторге от своего тела. Мне нравятся мои ноги, но они такие худые. Зато стройные.

Вверху слишком широко расходятся. А внизу кожа сухая и блестящая. Могу наклониться и смотреться в них, почти как в зеркало. А вообще кожа белая, гладкая. С ней нет проблем. Много мелких родинок. Даже есть собственный «бермудский треугольник». Одна родинка у пупка, вторая – ближе к талии, а третья в изгибе ноги возле самого интимного места. Упругий, подобранный живот.

Плечи острые, Даже косточки по бокам выступают. И немного сутулюсь. Потому что вокруг все такие маленькие. Приходится наклоняться. А говорят, ходить нужно, глядя на кроны деревьев. Попка меня совсем не устраивает. Кажется, ее вообще нет. Зато спина – самое эротичное место. Особое поле моих ощущений. Хорошо, когда ласкают или делают массаж. Такого блаженства больше нигде не испытываю.

Иногда люблю сама водить по внутренней стороне ноги. От коленки и выше.

Особенно, когда читаю или смотрю телевизор, забравшись в кресло. Еще будто невзначай прикасаюсь к груди. Ее как таковой нет, ровно-ровно, и сразу соски – большие, розовые, мгновенно возбуждающиеся. Провела , рукой – и торчат. Если бы грудь была большая, я носила бы платья с глубоким декольте. Атак… перебиваюсь майками. Пусть лучше смотрят на мое милое без всякого макияжа лицо. Главное в нем – улыбка. Я улыбаюсь сразу тридцатью зубами. Два отсутствуют. Но это незаметно. Белое, без единого прыщика лицо в обрамлении моих прекрасных волос.

Я никогда их не красила. Они густые, мягкие и немного разного цвета. Светлые и темно-русые.

Отражают мой полосатый характер. Иногда хочется уткнуться в свои волосы лицом и тереться об их шелковистые струи. Зароюсь в волосы и длинными музыкальными пальцами перебираю их, как бахрому. Со стороны ладоней на запястьях кожа тонкая и хорошо видны вены вперемежку с сосудиками. Напоминают загадочные иероглифы. Часто пытаюсь прочесть по ним знаки судьбы. Пока не получается. Какая ерунда это «Амаретто». Лучше немного прибраться. По всей комнате валяются Наташкины трусики и колготки. Бросает где ни попадя. У нее такая привычка была. Когда приходил момент, она демонстративно и как бы невзначай снимала трусики и кидала их в сторону. В такие минуты умора была наблюдать за мужиками. Наташка продолжала говорить, а они старались делать вид, что ничего не произошло. Хотя набычивались. Даже те, которые уже знали, все равно не решались тут же задирать ей юбку. Жест был уж больно царственный.

После каждой постели она шла в ванную и возвращалась снова полностью одетая.

Утром по валяющимся трусикам можно было сосчитать мужиков. Сейчас валяется пять. Нет. Одни мои. Кто бы мог представить, что сегодня Наташки уже не будет.

Ужасно… Ее задушили. Две мощные крупные руки оставили на шее страшные следы.

Торчащий язык и громадные фиолетовые Смешки под глазами на пол-лица. А ведь была такая красивая. Только тонкие брови, которые она любила высоко поднимать, так и остались удивленно вздернутыми. Нет, не могу прикасаться к ее вещам. Еще немножечко выпью. Боже, да тут водка стоит. Правильно. Стае вчера принес две бутылки специально для меня. А томатный сок весь выпили. Сок всем нравится. Я знаю, кто убийца, но страшно признаться даже себе. Хотя, что я знаю? Только то, что чувствовала. Для меня достаточно. Но ведь никому не расскажешь. Да и что толку? Интересно, если водку налить в «Амаретто» или наоборот, не будет так сладко? Попробую. Сегодня гости не придут. И менты не придут. И так все обшарили. Чего искали? Наркотики? Деньги? Ничего не нашли. А если б и нашли?

Тоже мне – улики. Врач сразу сказал: «Убита во время акта». Почему же он меня не убил? Бедный Пат… Он явно двинулся головой. Какая-никакая, а единственная дочь. Когда он пришел, я уже вызвала ментов. Он не сразу понял. Решил, что у нас очередная разборка. Однажды он сам ментов вызывал. Когда грузины уходить не хотели. Но тогда все обошлось. Грузины успокоились, дали ментам деньги и ушли.

А тут – задушенная дочь. И я – дура – мямлю нечто невообразимое. Интересно, Пат страдает или испытывает облегчение? Не каждому отцу приятно знать, что дочь его – блядь. Хотя ему-то какая разница. Наташка его любила. Скорее всего, жалела.

Пат на самом деле не Пат, а Петр Алексеевич Трухачев. Сокращенно Пат. Раз жил здесь вместе с Наташкой, значит прощал? Или было наплевать? Какая разница. Она его кормила, одевала. Сигареты хорошие курил. Водку «Смирновскую» пил. В свою комнату весь антиквариат стащил. Собственный видюшник пожелал иметь. А что мужики в доме крутятся, так они к нему с почтением относятся, за стол приглашают. Пьют за его дочь. Не нравится? Шел бы на работу, снял себе квартиру, завел бы телку и кукарекал в своем углу. Нет, при Наташке сытнее и делать ни хрена не надо. Разве только пустые бутылки сдавать да мусор выносить.

Последнее время я и ему стирала. Белье новенькое, из «Березки». На доллары купленное. Он привык, что за ним всю жизнь ухаживали. Наверное, страдает.

Сильно мучается. Он предупреждал, что все это плохо кончится. Статейки всякие про СПИД подсовывал. Уж мы потешались над ним. Значит, беспокоился. Беречься надо, беречься, а зачем? Если и без СПИДа – раз-два, и на тот свет. Там-то уж точно всех вылечат. Там все равны – и больные, и здоровые. Здоровые даже более грешные. Холодно. И водки выпила, а дрожь не проходит. Лучше прилечь в ванну.

Больше всего на свете я люблю тепло. Даже летними вечерами постоянно кутаюсь. А уж зимой никакой мужик меня из-под одеяла не вытянет. Наташка все утро может голая ходить. Намажется кремом и сверкает задницей. Ей без разницы, перед кем выставляться – перед козлами или передо мной. Не правильно вела себя. Лично я только в мечтах представляю себе, что иду совершенно обнаженная по какому-то коридору, а всюду мужчины важно одетые смотрят на меня и восторгаются, а я ни на ком взгляд не задерживаю. Но в жизни иначе. Лучше показывать тело постепенно, начиная с ног. Или небрежно откинуть одну полу халатика, а вторая прикрыта. А еще интереснее обернуться в полупрозрачную ткань. И пусть он сам тебя в постели раздевает. Мне поэтому и не нравится Наташкина ванная комната.

Вся в зеркалах. Куда ни повернись, на себя натыкаешься. Иногда бывает приятно.

В моем теле мне больше всего нравится изгиб от талии к бедрам. Он мне кажется идеальным. В ванной пить не рекомендуют. Уснешь и захлебнешься. Но зато приятно. Надеюсь, одной смерти достаточно. Я уже выпила полстакана одного «Амаретто» и две рюмки смешанного с водкой, и хоть бы немного кайф в голову ударил.

Почему они выпили весь томатный сок? Вчерашний вечер был довольно скучен. Выпили, потрахались. Мужики все знакомые. Никакого интереса. Сначала пришел югослав Йовица. Наташка ему специально первому назначила, чтобы пожрать принес. Йовица хоть и бизнесмен, но какой-то недалекий. Сколько раз намекали ему, иногда открытым текстом говорили: «Бери еду в ресторане». Он соглашался и снова тащил все из «Макдональдса». Мне фигуру беречь не надо. Я и так худая.

Поэтому гамбургеры, пицца, картофель мне не, страшны. А Наташка от мучного из всех платьев выпирала. Съесть-то, конечно, мы все съели. Но от злости Наташка его продинамила. Он стал ко мне клеиться. Я ни в какую. Целовать – целуй, а об остальном у нас с Наташкой договор – чтобы я ее мужикам не давала. Честно говоря, я и боюсь их. У меня до Наташки и было всего раз-два и обчелся. К. тому же мои сверстники. Лохи. Все недавно из армии. Правда, когда крутой мужик попадался, а Наташка была не в форме, она сама просила, чтобы я вместо нее легла. Мука была мученическая. Я не могла расслабиться. Наташка либо лежала, либо сидела рядом. Меня сковывало смущение. Потом приспособилась напиваться.

Только Наташка с просьбой, я тут же раскручиваю на «Кровавую Мери», а когда в голову ударит, ложусь, и пусть делают, что хотят. Югослав отвязался быстро. Дал денег на парикмахерскую и ушел. Мы смеялись и пили «Амаретто». Он очень жалел, что поставил на стол сразу две бутылки. На радостях вытащили Пата из его берлоги и запихали в него оставшиеся гамбургеры. Пат от еды никогда не отказывается. Потом пришел Стае с двумя приятелями. Большие, толстые, в костюмах. Пат хотел слинять, но Стас его задержал. Я занялась приготовлением «Кровавой Мери», а они стали спорить, пропьет Ельцин Россию или нет. Пат ненавидит всех, кто у власти. Потому что из бывших. Зря Стас его завел. Сам еще недавно обувной мастерской заведовал, а теперь отрастил пузо и называет себя надеждой России. Друзья его – тоже бизнесмены. Пат так и сказал: «Что-то слишком много надежд у России. На всех ее, бедной, не хватит». Ругались долго и громко. Настоящий митинг устроили. Наташка не выдержала, сняла царским жестом трусики и заткнула ими рот Стасу. Все повалились со смеху. Один Пат сделал круглые глаза. Лицо искривилось, нижняя губа задрожала. Я испугалась. А он страшным взглядом вперился во всех нас и бросился в коридор. Мы и понять не успели, как хлопнула входная дверь. Наташка вдруг развеселилась. «Слава Богу, ушел старый дурак! Свобода! Раздевайся, княгиня!» Ну, конечно, я сделала десять порций «Кровавой Мери» и должна была их бросить, чтобы выполнять ее капризы.

Отказалась и начала выпивать. Мужики взяли мою сторону. Слишком резкий переход от политики к сексу их озадачил. Принялись выпивать. Наташка в наглую разделась и улеглась прямо на стол. Две рюмки опрокинула. Пили и закусывали ее задницей.

Что ни поцелуй, тотчас синяк. Хорошо, что она не видела. Потом ее Стас унес трахать в мою комнату. А меня с двух сторон его приятели обхватили. Сижу между двух животов и боюсь – задавят. Тут я в ванную и соскочила. А когда вернулась, смотрю – в комнате один Стас в рубашке, галстуке и без штанов. Оказывается, приятели вдвоем на Наташку навалились. У Стаса глаза натраханные. Ему много не надо. Он женщину только завести может. Поэтому и ходит с приятелями. Но мне все равно. Главное – приставать не стал. Пили мы с ним и болтали. О чем? Черт его знает. Наверное, Стас умный, но уж больно некрасивый. Хотя добрый. Когда сам гуляет. Атак из него денег не вытрясешь. Короче, я напилась. Из комнаты неслись стоны Наташки и хрипение приятелей. Создавалось впечатление, будто два катка затрамбовывают под асфальт кошку. Умела Наташка мужиков заводить. Даже меня передернуло. Если бы Стас был в состоянии, я бы сама его на себя затащила. Но он уже клевал носом. Пришлось продолжать беседу с «Кровавой Мери» в одиночестве. Боже, зачем об этом вспоминать?! Я просто боюсь думать о нем. Но он был. Когда мы вместе с Наташей и друзьями Стаса достаточно выпили, Стас, пошептавшись с ней, потащил меня в комнату. Сил сопротивляться не было. Он долго пыхтел, просил ему помочь, но так ничего и не получилось. Немного поерзал, встал, зло выругался и вышел. Я осталась лежать. Спать не хотелось.

Ничего не хотелось. Тем более возвращаться в их компанию. Шумели за дверью недолго. Было поздно, и каждый торопился к своей семье. Когда они ушли, Наташа зашла ко мне. Не зажигая света, села на разложенный диван. Я прикинулась спящей, боясь, что она начнет ко мне приставать. Теперь остается корить себя.

Лучше бы она закончила этот вечер со мной. А тогда Наташа потрепала меня по моим замечательным волосам и сказала, что Стас обиделся. «Пусть с женой тренируется», – безразлично ответила я. И в этот момент зазвонил телефон.

Наташа вышла в свою комнату и взяла трубку. Не знаю, кто ей звонил. Хотя теперь ясно – звонил он. Наташа вяло сказала:

«Приезжай, мне все равно», – и повесила трубку. Больше я ничего не слышала и незаметно для себя уснула. Черт, как бы сейчас не заснуть в ванной.

Дрожь прошла, и мысли начинают просветляться. Теплая ванна для меня – полный облом. Успокаивает. Даже о смерти Наташки думать не так страшно. Да, заснула бредовым полусном. В голове покачивались качели. Когда ложусь выпившая и закрываю глаза, мне вспоминаются качели. В детстве в деревне над прудом росла ветвистая старая ива. Над самой водой мальчишки повесили на двух веревках доску. Они забирались на нее и прыгали в пруд. Мне было страшно. И все-таки залезала, чтобы покачаться. С тех пор, когда выпью, возвращается ощущение качелей. Разбудили меня стоны Наташки. То есть сначала я их услышала во сне и испугалась. Открыла глаза, прислушалась. Наташка обычно отдавалась со всхлипами, а на этот раз она стонала, кричала и как-то утробно гыкала. В тот момент я ей позавидовала. Рука инстинктивно соскользнула к ноге, и я принялась себя ласкать, вслушиваясь в скрипы Наташкиной кровати. Возникло желание броситься к ним и поучаствовать. Ну почему я не сделала этого? Мне не нравится, когда много народу сразу, но в тот момент захотелось быть именно с ними вместе.

Нельзя сковывать свои желания. Дура. Почему я заставила себя уткнуться в подушку и снова вспоминать о качелях, об идиотской деревне? И вдобавок о Стасе:

Этим воспоминанием удалось потушить возбуждение. Стало противно и удалось отключиться. Не знаю, сколько я спала. Наверное, недолго. Хотя неизвестно. Мне приснился вагон. Темный, душный, плацкартный. Под мерное покачивание и стук колес я не могу открыть глаза, но чувствую, что рядом сидит тот молодой лейтенант, который мне ужасно не понравился, когда сидел напротив и руками разламывал курицу, вежливо предлагая мне кусок. Я отказалась. Он налил портвейн и тоже предложил. Пришлось сделать вид, будто вообще не пью. Значит, пока я сплю, он напился портвейна и жирными руками водит по моему телу. Ужас! Вокруг люди. Или они тоже спят? Нужно ударить его ногой. Вонючий лейтенант! Руки об меня вытирает. Но спина уже поддалась ощущениям. Ладно, пока он водит влажной рукой по спине, не буду просыпаться. Мурашки побежали по всему телу и устремились к голове под волосы. Блаженство. Главное, чтобы никто не видел его рук. О, как сладко кончиками пальцев он касается моей спины. Сначала легкими движениями он пробегает по позвоночнику и замирает у самой шеи, потом широкой ладонью мягко стягивает лопатки, отчего подмышки ощущают холодок. И вот уже вся ладонь медленно, едва касаясь тела, ползет вниз к самой ложбинке и там застывает. Дальше бугристый кулак, переваливаясь, трется о мои бока, а я мечтаю, когда он снова завладеет моей спиной, и в этом желании невольно начинаю выгибаться. Он понимает и одним пальцем, ногтем, пишет замысловатые слова. Хочу прочесть – не получается. Но я и так знаю, чего он хочет. Руки его уже не липкие и не влажные. Ласковые. Но нельзя же в вагоне. Вокруг люди, чьи-то ноги, храп, рядом на мешках сопит бабка. Как же его оттолкнуть? Я открываю глаза и ничего не вижу. Вернее, темнота не пугающая, своя. Нет никакого вагона. Протяну руку и наткнусь на шкаф, стоящий в комнате. И никакого стука колес. Значит, я проснулась? Да. Еще белеет плафон лампы, висящей у моей кровати… Но сзади кто-то продолжает меня ласкать… Какое счастье! Нет сил повернуться. Кто это?

А… вспомнила. Наташка трахалась с ним, когда я засыпала. Я их так хотела.

Пусть, пусть продолжает. Пусть все произойдет во сне… Случайно расслабив руку, он провел ею вдоль спины. Я обомлела. Волосы, покрывавшие ее от локтя до запястья, тысячей мелких иголочек проскользили, рождая трепетные волны желания.

Никогда ранее волосатые мужчины меня не возбуждали. И снова его ловкие пальцы, не впиваясь в мое тело, находили жаждущие прикосновения точки и поддергивали их. Он перебирал меня. Я превратилась в инструмент – арфу, на которой опытный музыкант, дергая за нужные струны, создавал мелодию. И тут же небрежно стирал ее волосами своих божественных рук. Изнемогая, я начала извиваться и вдавливаться в него бедрами. Я удивилась, насколько он чувствует меня. Он предупреждал каждое мое желание. Раньше меня ощущал, чего я хочу.

Первый мужчина, который не забывал про клитор.

Находясь во мне и растягивая все глубже и глубже, он осторожно прикасался пальцем к обнаженному телу. То убыстряя ласки, то прекращая совсем, то медленно и томительно вращая пальцем вокруг него. Соизмеримость двух ощущений рождала во мне чувство заполненности. Меня уже не было. Не существовало никакой Оли. Оставалась подвластная ему моя сущность, сконцентрировавшаяся там на одном бешеном удовольствии. Я изнемогала между двумя ощущениями. Казалось, он заходил прямо в матку, бережно и неумолимо хозяйничая во мне. Немыслимый улет. К жизни меня возвращала его вторая рука, все так же трепетно перебиравшая струны моей спины. У меня возникло желание взять его пальцы и целовать их, водить по губам, со стонами прикусывать. Я боялась громко кричать. Наташка тут же прибежала бы и испортила весь кайф.

Поэтому в последнее мгновение я впилась в его раскрытую ладонь и забыла про все. Улетела в себя… Но сейчас я точно помню еще одно ощущение. Тогда не поняла, сейчас уверена – мои зубы скользнули по перстню, Даже губой укололась о край окантовки. Да, несомненно, на руке был перстень. На какой? Мы лежали боком. На правом боку. Значит, кусала правую руку. Левая у него была внизу…

Это был он. Страшно вспоминать. Мне опять хочется его. Непередаваемое желание.

Сумасшедшая, снова себя ласкаю. От одного воспоминания могу улететь. Как хорошо в горячей ванне! Надо выпить, обязательно выпить. Из тысячи мужчин, в любой темной комнате я узнаю его. Пусть он только ко мне прикоснется. Пусть войдет в меня, и я скажу: «Это он!» Мое тело запомнило его навсегда. Я обречена на муку.

Буду умирать в тоске по этим ощущениям. Почему он меня не убил? Наташке повезло. Она умерла счастливой. А я?.. Я знаю, кто убил… Боже, как страшно.

Ведь мы занимались любовью рядом с еще теплым трупом Наташи. Если бы я встала его провожать или хотя бы заговорила с ним, я бы сразу все поняла. Но и ногой пошевельнуть не могла. Он был во мне бесконечно долго. Я чувствовала, какой ослабевал и, медленно-медленно выходя, возвращался с новой силой, уверенный в себе. После такого тело неподвластно рассудку. Да и рассудок светло помрачился.

Он встал и тихо вышел. Не сказав ни слова. Я смотрела в темноту и услышала, как захлопнулась входная дверь. Его больше не было. Все тело охватила тоска. Мне захотелось вылететь в окно и последовать за ним. Сна не было, жизни тоже. С реальностью связывали мокрые простыни. Не знаю, сколько времени я провела в оцепенении. На моих глазах мрак за окном чуть-чуть рассеялся. Одиночество заставило меня встать. Я пошла к Наташке. Необходимо было ее разбудить и спросить, кто он. До утра я не вытерпела бы. Нет… не хочу вспоминать про Наташку. Слишком страшно. Может, она сама попросила, чтобы он ее задушил? В таком состоянии и я бы могла попросить. Никогда не пила за Наташку живую. Выпью за мертвую. С ума сойти, двинуться… обе трахались с убийцей. Она лежит в морге… я – в ванной, и вспоминаю о нем, как о чуде. Какая же я дрянь. Но кому рассказать? Я больше ни с кем не смогу быть. Мне нужен он. О, черт! Водка закончилась. Такая большая бутылка и закончилась.