Текст книги "После дуэли"

6. Петербург. Редакция «Отечественных записок»

Кабинет редактора. Книги, рукописи, секретер, заваленный гранками, здесь же портреты Пушкина и Лермонтова (на столе), на стене – картина Лермонтова маслом «Вид Эльбруса». Высокие петербургские окна, летний день, кресло с высокой спинкой, диван, преддиванный столик (чашки с кофе, бутылки). На диване сидят Андрей Александрович Краевский (31 год), редактор самого либерального в то время журнала, и прежний его товарищ по университету и сотрудник, один из ближайших друзей Лермонтова, Святослав Раевский (33 года).

Пока они ведут беседу, уже знакомый нам жандармский полушепот объясняет зрителю: «Сие лицо есть небезызвестный Краевский, редактор нового издания „Отечественных записок“, печатающий стихи господина Лермонтова едва ли не в каждом новом томе журнала. Оный же споспешествовал изданию „Героя нашего времени“ и книги стихов последнего. Оный же опубликовал в марте в прошлом годе „Большой свет“ литератора Соллогуба. Прибывший же из своего имения и живущий там на покое отставной чиновник Святослав Раевский посещал редакцию и имел беседу с редактором и сотрудниками. Оный Раевский, как известно, находился ближайшим другом Лермонтову, был вместе с последним арестован в тридцать седьмом годе за распространение непозволительных стихов на смерть Пушкина и сослан в Олонецкую губернию, откуда выручен через год стараниями самого Лермонтова и его бабушки Елизаветы Арсепъевой-Столыпиной…»

Краевский (продолжая разговор). Ты как нельзя кстати, Святослав Афанасьевич, – кто лучше тебя скажет о погибшем! Тут все складывается из рук вон, двор отнесся холодно к этой гибели, Лермонтов и по смерти не прощен, мы даже некролога не можем дать, – цензурный комитет и слышать не хочет. Но Белинский придумал: писать рецензию на второе издание «Героя», с тем чтобы в ней-то все и сказать между строк… Однако, тебя увидев, я думаю, не тебе ли взяться, тут хочется о личности сказать, правду им бросить, потому как вонь пошла несусветная. Над могилою больше, чем при жизни, стали кричать: де, и ничтожен, и подражатель, и неприличен, и безнравствен, – чего не плетут! Белинский сильно напишет, он от Лермонтова без ума и без слез говорить не может, но… Плетнев, к примеру, знаешь что сказал? Белинский, мол, надоел с возгласами о гениальности Лермонтова!..

Раевский. Ай, сволочь!

Краевский. Это еще мягко!.. Не представляешь, что кричат! Оправдаться ищут, унизить Мишеля. Чтоб не так жалко было. Он-де и нового-то ничего не сделал, и не успел, и вообще плох был, а уж о личности и говорить не след – вредный, мол, человек! Вредный!.. Откуда слово-то взяли: вредный, и все!

Раевский. А я скажу – естественно. Отплачивают ему той же монетой.

Краевский. То есть?

Раевский. Как он их любил – так и они его.

Краевский. А-а. Вообще верно… Ну, так как?

Раевский. Все понял, но откажусь сразу… Да, не удивляйся. Тут надо ловко, тонко, под вуалью писать, а я не смогу – я только криком кричать об этом могу, иначе не выйдет. Тебе шпага нужна, а я пять батарей выставлю и палить начну… Я их, я им… (Курит.)

Краевский (помолчав). Да, я не подумал… Нет, братец, батарей не знаю когда дождемся, тут хоть шепотом-то дай бог что пропустить… Нда, жаль… Однако все равно! Слушай! Мало ли какой случай окажется, ты уж сейчас занятно говорил, – запиши! Авось?

Раевский. Нет, Андрей Александрович, что записывать зря! Да и не могу я, не мертвый он для меня… Не выйдет…

Пауза.

Краевский. Нда. Как сейчас вижу, жду – вот вбежит, шутки, озорство, все переворошит, живой, легкий, – куда вся светская угрюмость денется… Сколько энергического в нем было, живого, смелого…

Пауза.

…Ну поговори еще, поговори мне о нем, у тебя так ясно выходит, – может, ясней всех… Никто его, я вижу, не знает, правды не видит…

Раевский. Его одной черточкой не нарисуешь, в нем всяко было намешано, и круто… Он был пиита, писатель, – вот его было главное, – настоящий пиита! Думал! Рос в муках ума и сердца год от года. Скрывал все, навроде Пушкина, смущался званием пиита-то! Оттого и гусарил… Штуки да шалости у всех на виду, а настоящее скрыто. Пиита часами бьется у биллиарда – тут его все видят и потому кричат: игрок! А думает иль пишет, кто его видит? Он все книги па свете прочел, кто видел? С детства и по-английски, и по-французски, и по-немецки…

Краевский. В шахматы любил. Живопись. (Про картину.) Это его «Эльбрус».

Раевский. Да, и это, и шахматы, и музицировать, и скрипку, его на все хватало… А забулдыжную офицерскую жизнь оттого любил, что там-то хоть легко да просто, наш вояка, хоть груб да прям, а честь и смелость еще не погасли, как всюду. Но и это надоедало ему. Его ведь главная черта была правдивость, он вскипал от всякой фальши, надутости, чопорности – это ненавидел, издевался… Я думаю, ему и Мартынов противен был, – я знавал этого надутого дурака, у него своего-то ничего, все напыщенно, театрально, революционера, карбонари из себя строил. Мишелю это, конешно, было смешно, он его насквозь видел… (Курит.) Он вообще опытом обладал ранним, очень, и взгляд имел точный, свой, резкий, психологический, всякого человека раскусывал скоро и видел в натуре… И сам естествен был чрезвычайно. То, что часто принимали в нем за позу, – явится вдруг в гостиной, сабли не отстегнув, в перчатках, небрит даже, угрюм, злоязычен, ах, мол, каков! mauvais ton![12]12
  Дурной тон (франц.).


[Закрыть] – a y него в самом деле настрой такой, раздражен на притворство и пошлость, и скрыть этого не умеет и не хочет.

Краевский. Соллогуб в своей пародии внешнее-то схватил.

Раевский. Соллогуб знает, когда и чего хватать. Не люблю его! Сальери! Конечно, Мишель человек был, не ангел. И в разное время разный. Когда моложе, то похуже, пожалуй, – это еще от бабушки шло: капризность, нервность, барчук все ж! Мучения юные за некрасивость свою, за малый рост, неуклюжесть… На ту же бабушку – кричит, ногами топочет. А кому самые нежные слова говорил и письма писал?… Ну, да в том ли дело! Это все мелкое… В нем сил была тьма, нежности, правды, идеализм детский… А как вышел в жизнь, как стали мечтанья разбиваться о жизнь-то, так его и охватило ужасом… Возьми Печорина! Мало ли он им сказал! Там много личного. Хоть и на печоринский лад переиначенного. Правда, он берет конечный результат, идеал холодного и неверящего человека, какой ему представился… Но сам таким еще не был, да и не сделался бы, я думаю. Это только одна его сторона, одна грань из многих. Возьми, как бывало у него с женщинами: загорится, ничего не помнит, не видит, никаких уж условностей, спешит, откровенничает, вся душа раскрыта, какой там холод!.. А наши дуры да жеманницы: ах, ах, неприлично, нельзя, как так можно!..

Краевский. Ну, не скажи! Уж насчет прекрасного полу Мишель был – ого! И иллюзий на их счет не делал… Интриговал сразу с двумя, а то и с тремя, насмешничал, и, думаю, больше от него плакало, чем он от них.

Раевский. Опять нет. Это только вид такой был, ширма, гусарство… Он холодно ничего не делал, на каждую дурочку весь пыл свой бросал, – вот они и бежали в испуге… Опять же здесь различай разное время: то пошлость юнкерскую, а то мученья настоящей любви. В девках ему везло, а в настоящей любви – муки. Уж Вареньку Лопухину как он любил, – да и она его, – а что вышло? Вот он и сказал: «Иль женщин уважать возможно, когда мне ангел изменил!» Но и тут был не прав, опыт ума никогда не действовал на его сердце; новую историю опять начинал с той же страстью…

Краевский. Нет, нет, помилуй, Раевский! Идеализируя женщин, можно ль писать ту барковщину, которой заполнены теперь все холостяцкие альбомы? Кстати, многие по сей день держат Лермонтова лишь за этакого и думают, что у меня в журнале иной, однофамилец.

Раевский. Не знаю, по мне, одно другому не мешает, а Баркова вовсе считаю истинным талантом. Для меня в вольных да охальных виршах, коли хочешь, начало верного взгляда пиита на мир, вызов сусальности и романтичности уважаемого Василь Андреича Жуковского со товарищи. Россия – пока еще грубая страна, и жизнь русская груба и проста, и народ хоть и добр, но дик. А мы сто лет кропили все розовою французскою водой, все изящными прикидывались, сами себя обманывали… Слава богу, пришел Пушкин – по-русски заговорил, а теперь Гоголь, дай ему бог здоровья! – и Лермонтов… Мальчик, а уж понял все или почуял сердцем, гением своим: нет, мол, нате-ка вам, шиш! Не стану я вранья писать, прошло время. Жизнь – не такая, что в виньеточках ваших да цветочках, она вот какая, и любовь – вот какая, и баба есть баба…

Краевский. Ну-ну, ты уж горячо! Шалости за идеи выдавать!

Раевский. Отчего же шалости? Возьми перечти все подряд, – никто тебе не скажет и не напишет о пиите лучше самого пиита! И увидишь: одну линию, одну спираль. Возьми хоть эту сторону: с пятнадцати лет одно его точило и мучило – слава, смерть, дело… Мальчик ощущает исключительность свою, она ему жить не дает, покою, он понять ее не знает, раздражается – муки! – а когда сознает, сознал, – видит вдруг: приложить-то себя некуда, никто не понимает, никому такой не нужен. А? Легко? Отсюда – одиночество, мысль о смерти ранней, ненужности своей…

Краевский. Верно, верно! Умно!..

Раевский. Надо было слышать, как еще в шестнадцать лет говорил он о польском восстании, о Франции, о Наполеоне, о Байроне! О, он готовил себя в герои, в мученики! А что в жизни-то шло? Что округ-то предлагалося? Волокитство, пьянство, выслуживанье?… Он, к слову, мороженое любил, – никогда не забуду, как сказал однажды: «Мне бы кровь пить у тиранов, а я мороженое грызу…»

Краевский. Ну, милый, это общая нас всех участь. О tempora, о mores!..

Раевский. Ну так вот, он ее и высказал, эту участь и эти времена! И я верю: по нему будут судить о нас потомки, его возьмут в летописцы и свидетели! Ни о нем, ни о всех нас ни один мемуар не расскажет, как он сам, – виршами, топкой вот этой книгою. Прочтут правнуки – и увидят как на ладони… Прости, я разгорячился, много говорю?

Краевский. Нет-нет, я увлечен, слушаю… И я опять вижу, что ты как никто знаешь о нем, и тебе надо писать.

Раевский. Да коли я так напишу, ты ведь не возьмешь!

Краевский (усмехнувшись). Да, пожалуй… Но все едино, напиши, оставь хоть потомкам.

Раевский. Потомки разберутся. Тут еще вот в чем беда его была: один остался. Вяземский с Жуковским – чужие ему, от университета рано отошел, к нам тоже только-только подходить стал, – вот и вышло – один. Да еще бомонд наш: общество не любит, коли ему правду-то в лицо бросают. Явися белою вороной, – заклюют.

Краевский. Напиши, Раевский, так верно все говоришь!

Раевский. Да что ж писать! Печатай. Пусть Лермонтова читают, – там все есть, без меня. В своем отечестве пророка нет, непременно надо дождаться, пока другие скажут… Пойми, он вперед пошел! Возьми Европу, – и у них романтического Гюго натуральный Бальзак сменил. Лермонтова не с Марлинским ставить рядом надо, – с Гоголем!

Краевский. Напиши, Раевский, напиши! Это так верно! И важно! Твоими устами время говорит, история, пойми это! Ах, как это художника свои не понимают! Что ему делать?…

Раевский. Ничего, поймут! И история скажет свое слово. И Россия тоже.

Краевский. Дай-то бог! Когда?…

Оба смотрят на портрет Лермонтова.

7. Петербург. Варвара Бахметева (Лопухина)

Комната, окно, на кушетке полулежит, укрытая пледом, больная, с измученным лицом женщина, – это Варвара Александровна Лопухина, в замужестве Бахметева (26 лет). Раскрытый томик с «Героем нашего времени», цветы. Копия с портрета молодого Лермонтова (Вудкинский портрет 34-го года). Рядом с нею, в кресле, или тут же, в ногах, сидит Мария Александровна Лопухина, старшая сестра, друг Лермонтова (39 лет). На коленях ее бумаги, письмо. Окно полуприкрыто шторой, чтобы свет не тревожил больную.

Голос: «Многие сведения о помершем Лермонтове представляется возможным получить через семейство Лопухиных, с коим последний много лет состоял в дружбе и переписке. Варвара Лопухина, в замужестве Бахметева, была в юные годы предметом увлечения его, старшая же сестра ее, Мария Александровна, много содействовала прославлению сочинений Лермонтова и хождению последних в свете…»

Маша. Тебе накапать лекарство? Не подошло время?… Ну-ну, только не качай головой и не гляди так. Ей-богу, уйду, и не стану ничего с тобой больше говорить о нем! Как можно, в две недели стаяла совсем… (Тихо.) Николай Федорыча пожалей, он не может не связывать твою болезнь с ним, он, наверное, догадывается…

Варя. Он настаивает ехать в Москву или за границу, но я не могу, Маша, не могу, мне все равно стало… Жизнь из меня выходит, я и плакать не могу, ты видишь…

Маша. Ну молчи, молчи, тебе трудно… Ах бог мой, сколько горя наделал! Бабушка была в Москве, говорят, ее готовили сказать, кровь пустили, чтоб удара не сделалось, но она сама угадала, сама сказала. А теперь ноги отнялись, глаза испортились от слез, и она веки пальцами подымает, чтобы смотреть. (Показывает.) При ней имени его не произносят…

Варя. Прочти, Маша, ты хотела… Из писем и стихи…

Маша. Нет, не стану, ты вовсе у меня тогда…

Варя. Прочти. Я не заплачу, обещаю тебе…

Маша. Я сама без слез не могу… Это последние его стихи, сказывают, ему Одоевский на прощанье альбом подарил, и он туда вписал несколько пьес новых…

Варя. Он много писать стал и печатать в последний год, выстроился совсем, обозначился… Ну же!..

Маша. Я оставлю лучше, ты потом сама…

Варя. Нет, у меня глазам больно… И не надо, чтобы муж нашел…

Маша. Я не подумала… Николай Федорыч не укоряет тебя?…

Варя. Нет, прямо не укоряет… Но не хочу лишний раз… Ну!..

Маша. Хорошо, хорошо, прочту, это Шан-Гирей мне переслал, его рукой писано. Стихи – совершенство само, только печальны до крайности, ты…

Варя. О мне не думай.

Маша. Ну, слушай. (Еще несколько собирается и читает.) «Пророк».

 
«С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
 

Варя слушает, и на лице ее, кажется, отпечатывается каждая строчка стихотворения.

 
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
 
 
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
 
 
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
 
 
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
 
 
«Смотрите; вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
 

Варя горько кивает.

 
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
 
 
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
 

Пауза.

Варя. Не плачь, Маша… Еще!.. (Глаза ее сухи и горячи.)

Маша (сдерживая слезы). «Как он наг… и беден… как презирают все его…».

Варя. Еще, Маша, еще, другое.

Маша. Я накапаю, Варя?…

Варя. Нет. Читай.

Маша. А это уж совсем… Вот, слушай. (Вытирает лицо, сморкается, читает.) Это без названия… Ох боже мой!.. Слушай… «Выхожу один я на дорогу…».

Пауза. Варя смотрит вопросительно.

…Да…

 
«Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит».
 

Какие стихи, Варя! Музыка!

Варя знаком: молчи, читай! Но Маша не может читать. Издалека – музыка.

Варя. «Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого; моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды… Я сижу у окна и жду твоего возврата… ты жив, ты не можешь умереть!..»

1969