Текст книги "Экономические эксперименты. Полные хроники"

Часть третья
Столь долгий и страшный сон

I. Чаяновская мечта

В период вызревания идеи коллективизации Сталин со свойственной ему византийской изощренной предусмотрительностью готовил козлов отпущения за грядущие экономические беды и неустройства государства. Вереница процессов вредителей, представлявших разные слои общества, началась летом 28-го так называемым шахтинским делом. Группа специалистов донецкой угледобычи обвинялась во взрывах шахт и поджогах электростанций, после чего вождь заверил народ, что «шахтинцы сидят во всех отраслях нашей промышленности».

В 30-м группу ученых-бактериологов судили за организацию конского падежа, а потом руководителей пищевой промышленности – за создание продовольственных трудностей. Затем – процесс Промпартии, где подсудимых обвиняли во вредительской деятельности по указанию ни больше ни меньше, как французского премьера Раймонда Пуанкаре, нефтяного магната Генри Детердинга и… Лоуренса Аравийского. Такая экзотика была свойственна советским чекистам. Помню, как в эпоху позднего реабилитанса в компании бывших сидельцев в доме моих родителей один тихий еврей признался, что получил срок как шпион Ватикана.

После суда над Промпартией по логике вещей должен был начаться процесс Трудовой крестьянской партии. И его готовили, назначив главными обвиняемыми профессоров Кондратьева и Чаянова. Самое любопытное, однако, состояло в том, что именно организаторы процесса сочли программой партии. Это был фантастический роман Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии».

Я, признаться, решил, что такой необычный выбор можно объяснить леностью чекистов, которым не хотелось изобретать какой-либо программный документ или заставлять писать его своих стукачей. Но когда я прочитал эту небольшую книжку, переизданную уже в конце восьмидесятых, во времена чаяновского бума, я понял, что энкавэдэшные режиссеры были не так глупы.

В причудливом фантастическом повествовании, представляющем собой стилизованную под старину гофманиаду с элементами легенды и лубка, апокрифа и анекдота, в этой идиллической картине жизни будущей России, пронизанной несколько иронической мечтательностью, содержится четкая программа крестьянской партии (коль скоро она существовала бы не только в чекистском воображении), программа, основанная на теории Чаянова об аграрной кооперации и организации семейного крестьянского хозяйства.

Герой романа, российский правительственный чиновник, переносится из 1920 года, когда написана книжка, в орвилловский 1984-й, попадая в мир крестьянской утопии. То, что он увидел, может служить своего рода политическим комментарием к знаменитой работе Чаянова «Организация крестьянского хозяйства», ставшей библией современного крестьяноведения.

Как же мне памятна та осенняя ночь 1987 года, когда я читал эту работу, выписывая наиболее поразившие меня места, осторожно перелистывая ломкие пожелтевшие страницы. Книжка была извлечена из спецхрана по требованию президента ВАСХНИЛ (Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени Ленина) Александра Александровича Никонова, и я выпросил ее в его аппарате на ночь, как выпрашивали незадолго перед тем самиздат.

О Чаянове я впервые услышал в том же 87-м на заседании в академии из уст Теодора Шанина. И похоже, что не только я, но и все многолюдное собрание не слышало об этом имени. Шанин же утверждал, что оно известно во всем мире, что во Франции вышло восьмитомное собрание сочинений ученого, что где-то в Латинской Америке есть чаяновское общество, по его работам защищают диссертации, его идеи имеют множество сторонников в разных странах, и только здесь на родине его имя ничего никому не говорит.

Впрочем, некий престарелый академик еще лысенковского призыва, видимо, порывшись в памяти, сказал: «Да-да, был такой, но ведь его, кажется, расстреляли, он же был правый, трудовик, из крестьянской партии». Память не изменила академику. Процесс над лидерами крестьянской партии, подготавливаемый на Лубянке, не состоялся, но и Кондратьева, и Чаянова расстреляли.

У Никонова, который был не просто президентом сельскохозяйственной академии, но и по существу аграрным советником Горбачева, хватило политического чутья, чтобы понять, насколько идеи Чаянова созвучны тенденциям перестройки и той атмосфере надежд и обновления, в которой мы тогда жили. И вот уже пару месяцев спустя после того, как Шанин произнес имя Чаянова, в том же Юсуповском дворце, где располагался президиум академии, идет Всесоюзная научно-теоретическая конференция, посвященная творческому наследию ученого, а в президиуме весь цвет аграрного руководства страны во главе аж с первым зампредом Совмина Мураховским. И славословие, и издание чаяновских книг, и пристегивание его учения к грядущим переменам на селе, и еще много чего другого происходит, заставляющего вспомнить, что новое – это хорошо забытое старое.

Но что же за такие взрывчатой силы идеи содержались в книжке «Организация крестьянского хозяйства»? Прежде всего нас, людей, воспитанных в традициях советской идеологии, в рамках которой и самого понятия такого – крестьянин – словно бы не существовало (не крестьяне жили на селе, а колхозники и рабочие совхозов), поражал сам подход к объекту исследований. Крестьянское хозяйство рассматривалось не как источник налогов, дешевой рабочей силы для заводов или рынок для городских товаров, а как самостоятельная социально-экономическая ячейка, семейное трудовое предприятие, живущее по своим законам и отличающееся от капиталистического сельскохозяйственного предприятия, построенного на наемном труде.

В отличие от капиталистического предприятия хозяин здесь одновременно и работник. Цель его не столько получить проценты с вложенного капитала, сколько удовлетворить потребности семьи. Хозяин капиталистического аграрного предприятия в случае неудачи (неурожая, ухудшения рыночной коньюнктуры) может вложить капитал в другое дело. А крестьянин ответит на неудачу форсированными трудовыми затратами. С другой стороны, капиталист в случае успеха стремится получить неограниченную прибыль, крестьянин же соразмеряет доход с тяготами труда, со степенью самоэксплуатации. Ведь он хозяин и работник в одном лице.

А теперь послушаем, как возвышенно рассуждает идеолог крестьянской утопии в романе Чаянова. «В основе нашего хозяйственного строя, так же как и в основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство. Мы считали и считаем его совершеннейшим типом хозяйственной деятельности. В нем человек противопоставлен природе, в нем труд приходит в творческое соприкосновение со всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый работник-творец, каждое проявление его индивидуальности – искусство труда.

Мне не нужно говорить вам о том, что сельская жизнь и труд наиболее здоровы, что жизнь земледельца наиболее разнообразна, и прочие само собою подразумевающиеся вещи. Это есть естественное состояние человека, из которого он был выведен демоном капитализма.

Вам, наверное, известно, что в социалистический период нашей истории крестьянское хозяйство почитали за нечто низшее, за ту протоматерию, из которой должны были выкристаллизовываться „высшие формы крупного коллективного хозяйства“. Отсюда старая идея о фабриках хлеба и мяса. Для нас теперь ясно, что взгляд этот имеет не столько логическое, сколько генетическое происхождение. Социализм был зачат как антитеза капитализма; рожденный в застенках германской капиталистической фабрики, выношенный психологией измученного подневольной работой городского пролетариата, поколениями, отвыкшими от всякой индивидуальной творческой работы и мысли, он мог мыслить идеальный строй только как отрицание строя, окружающего его».

Вернемся, однако, к «Организации крестьянского хозяйства». Чаянов считает, что направление хозяйственной деятельности и количество затраченного труда в крестьянском хозяйстве определяется не столько величиной наличного капитала, сколько размерами семьи и равновесием между удовлетворением ее потребностей и тягостностью труда. Капитал влияет на это равновесие лишь как один из факторов.

Анализируя бюджеты крестьянских хозяйств в Волоколамском уезде Московской губернии, ученый замечает, что семья повышает капитальные затраты, пока не достигнет уровня хозяйственных расходов 89 рублей на едока. После чего размер авансов не увеличивается. Почему? Да потому что семья интуитивно определяет предел вооружения рабочей силы средствами производства. Дальше за этим пределом, при существующем уровне техники, труд будет слишком тяжел. И крестьянин не хочет дальше эксплуатировать себя. Ведь он одновременно и хозяин, и работник.

Случись беда – неурожай, понижение цен – крестьянское трудовое хозяйство поднимет затраты труда или, коль скоро это невозможно, снизит уровень потребления. Оно ведь не может уволить рабочих, как капиталистическое предприятие. Там, где у капиталиста убыток, у крестьянина – снижение уровня потребления. Вот почему он лучше приспосабливается к трудностям, лучше выживает при всяких бедах.

Это писалось в середине двадцатых, в разгар нэпа, когда настоящие беды российского села были впереди. И уже следующие поколения россиян видели, как в послевоенные годы с их беспощадными налогами и отъемом всего, что производило колхозы, да и в девяностые, после развала этих колхозов, крестьянство выживало за счет личного подсобного, сиречь семейного трудового хозяйства.

Между прочим, оппоненты Чаянова утверждали, что семейное трудовое хозяйство – явление временное. Социальная дифференциация в деревне неизбежна. Она шла и до революции, и в годы нэпа. Преуспевающие крестьянские семьи скупают или арендуют землю своих разоряющихся односельчан, нанимая их сначала временно, а потом постоянно. Богатые будут богатеть, их хозяйства будут обретать черты капиталистического предприятия, а бедные превращаться в классических наемных работников.

Чаянов отвечал на это, что, пока явление существует, его надо изучать. Да и как не изучать, когда подавляющее большинство крестьянских хозяйств в двадцатые годы, когда он писал свои книги, обходились без наемного труда, были типично середняцкими или семейными трудовыми, уже после коллективизации превратившись в личные подсобные.

Но коллективизация со всеми ее ужасами была впереди и можно было грезить, видя в утопических снах счастливое будущее.

«В 1934 году, – мечталось в романе, – когда власть оказалась прочно в руках крестьянских партий, правительство, убедившись на многолетней практике, какую опасность представляют для демократического режима огромные скопления городского населения, решилось на революционную меру и провело на Съезде Советов декрет об уничтожении городов свыше 20 тысяч жителей… Вся страна образует теперь кругом Москвы на сотни верст сплошное сельскохозяйственное поселение, прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками… В районах хуторского расселения, где семейный надел составляет 3–4 десятины, крестьянские дома на протяжении многих десятков верст стоят почти рядом друг с другом, и только распространенные теперь плотные кулисы тутовых и фруктовых деревьев закрывают одно строение от другого.

Да, в сущности, и теперь пора бросить старомодное деление на город и деревню, ибо мы имеем только более сгущенный или более разреженный тип поселения того же самого земледельческого населения…

Благодаря глубоко здоровой природе сельского хозяйства его миновала горькая чаша капитализма, и нам не было нужды направлять свое развитие в его русло. Тем паче, что и сам коллективистический идеал немецких социалистов, в котором трудящимся массам предоставлялось быть в хозяйственных работах исполнителем государственных предначертаний, представлялся нам с социальной точки зрения чрезвычайно малосовершенным по сравнению со строем трудового земледелия, в котором работа не отделена от творчества организационных форм, в котором свободная личная инициатива дает возможность каждой человеческой личности проявить все возможности своего духовного развития, предоставляя ей в то же время использовать в нужных случаях всю мощь коллективного крупного хозяйства, а также общественных и государственных организаций».

Пришелец из прошлого видит, как по обе стороны шоссе, по которому мчится его машина, мелькают поля с тысячами трудящихся на них крестьян, спешащих до дождя увезти последние скирды не убранного еще овса. Он спрашивает своего спутника: «За коим чертом вы затрачиваете на полях такое количество человеческой работы? Неужели ваша техника, легко управляющая погодой, бессильна механизировать земледельческий труд и освободить рабочие руки для более квалифицированных занятий?»

И вот что он слышит в ответ: «Наши урожаи, дающие свыше 500 пудов с десятины, получаются чуть ли не индивидуализацией ухода за каждым колосом. Земледелие никогда не было столь ручным, как теперь. И это не блажь, а необходимость при нашей плотности населения».

За этим кратким диалогом стоит весьма внушительный раздел в теоретических разработках Чаянова, связанный с проблемами механизации земледельческого труда и кооперации производства.

В ответ на неизбежный вопрос, каким образом возможен прогресс – и технический, и организационный – в рамках небольшого крестьянского надела, в несколько десятин (напомним, что десятина равна 1,09 гектара), ученый признает необходимость укрупнения производства, но каким образом, в каких формах?

Когда речь идет о «чистоте» биологических процессов при уходе за посевами и скотом, требующих индивидуального внимания, – эффект выше при небольших размерах хозяйств. Более того, для каждой аграрной отрасли нужны свои размеры. Для луговодства – одни, для полеводства другие. Всюду свой оптимум – так гласит чаяновская теория дифференциальных оптимумов. Если оптимум выше размеров крестьянского хозяйства, оно кооперирует соответствующую отрасль или операцию с другими хозяйствами, выводя их на уровень более крупного производства. Семейное трудовое предприятие как бы «отщепляет» отдельные операции для кооперирования. Такова основная идея сельскохозяйственной кооперации.

Эта идея отнюдь не была плодом голого умствования, теоретических построений ученого. Она основывалась на практической работе, которая шла в деревне в предреволюционную пору. К 1917 году в стране насчитывалось более 16 тысяч сельских кредитных и ссудо-сберегательных товариществ, три тысячи молочных, шесть тысяч сельскохозяйственных обществ.

Именно такая – самодеятельная, а не огосударствленная, управляемая властью, как это было с системой Центросоюза – кооперация свободных земледельцев мечталась в том же 87-м, когда мы знакомились с учением Чаянова. И казалось, что так и будет – раздел колхозного имущества, выделение паев, фермеризация деревни и «отщепление» отдельных операций и процессов по закону дифференциального оптимума. Виделось, как в скором будущем миллионы крестьянских хозяйств, сообща, на кооперативных началах будут пользоваться машинами, кредитом, перерабатывать и сбывать молоко и лен, картофель и птицу.

Так мечталось нам, утопистам восьмидесятых годов, но этого не произошло, и не только потому, что фермер с его товарным производством не стал главной фигурой на селе. Даже и личное подсобное хозяйство – главная форма экономического существования нынешней российской деревни – при всей его слабой товарности нуждается все-таки в сбыте своей продукции, в кредите и других кооперативных услугах. Оно стонет от засилья перекупщиков, дающих грабительски низкие цены, от отдаленности рынков, от коррупции и своеволия власти и тем не менее не создает, не отщепляет необходимых услуг и форм взаимопомощи. Почему? Вопрос непростой. Ответ на него лежит в плоскости социально-психологической, в воздействии тех перемен, которые оказала на крестьянский характер новейшая российская история, убив в сельском человеке всякую самодеятельную инициативу.

Используя уже существующий опыт сельскохозяйственной кооперации, Чаянов следующим образом видел дальнейшее ее развитие. Если промышленности в силу изначально присущих ей особенностей свойственна так называемая горизонтальная концентрация, то есть стягивание массы механической и человеческой энергии на небольшом пространстве, под одной крышей, то в сельском хозяйстве сама природа человеческого труда ставит естественный предел подобному укрупнению. Сельский работник не должен быть удален от поля. Чем больше хозяйство, тем выше стоимость внутрихозяйственных перевозок. да и сам биологизм процессов ухода за посевами, скотом требует близости крестьянина к земле. Недаром в старину владельцы крупных поместий дробили их на ряд хуторов. Оставаясь крупными землевладельцами, они становились мелкими земледельцами.

Тем не менее концентрация производства идет и должна идти в сельском хозяйстве. Но носит она в отличие от промышленности вертикальный характер. Владельцы крестьянских хозяйств, оставаясь хозяевами-работниками, кооперируют отдельные отрасли своего производства по закону дифференциального оптимума, концентрируя по вертикали один хозяйственный процесс за другим.

Сначала объединяется закупка средств производства – всевозможных машин и орудий (машинные склады существовали еще в земствах, становясь потом кооперированными), затем возникают сбытовые товарищества, вырастающие в союзы. Интересы сбыта заставляют улучшать и кооперировать первичную обработку сырья. Концентрированные и индустриализированные отрасли сбыта предъявляют, в свою очередь, требования к производству, заставляют повышать качество продукта, применять современную технику, совершенствовать земледелие и скотоводство.

Крестьянские хозяйства создают машинные товарищества, случные пункты, племенные союзы, мелиоративные кооперативы. Дальше, при развитии электрификации, сети дорог, кредита, вся эта кооперативная сеть превращается в систему общественного капитала, оставляющую выполнение некоторых процессов в частных хозяйствах на началах технического поручения. Таков был чаяновский план преобразования деревни. Но у Сталина был другой план.

II. Оплачено кровью

Батрацкая забастовка. В 1928 году мой отец работал в профсоюзной газете «Батрак». Она располагалась во Дворце труда на Солянке, по бесконечным коридорам которого бегала мадам Грицацуева в поисках Остапа Бендера. Близилась коллективизация. Профсоюз сельхозрабочих объединял батраков, чью политическую активность считалось необходимым всемерно пробуждать. Каким образом?

В отцовской автобиографии написано: «В первые годы коллективизации по заданию ЦК союза принимал участие в организации батрацких забастовок в крупных кулацких хозяйствах. Редактировал газеты, которые издавались на месте забастовок. Был членом стачечных комитетов. Написал две книжки очерков…»

Работая в 90-м году в Ленинской библиотеке, я как-то решил посмотреть, что содержится в каталоге под нашей фамилией. Среди книг брата, моих, неизвестных мне однофамильцев оказалась и отцовская – «Огни в Степановском», – изданная в сентябре 1929 года.

Откровенно говоря, я открывал эту книжечку с тревогой, опасаясь людоедского тона, в котором многие тогда сообщали о «классовых боях в деревне». Но нет, кроме предисловия, написанного председателем ЦК профсоюза Н. Анцеловичем с призывом «пропитать батрачество ненавистью к эксплуататорам», остальное – сравнительно миролюбивое, хотя, конечно, и наивно политизированное, характерное для тех лет описание событий. Однако что за события!

Неподалеку от Оренбурга соседствуют два села. В одном – хуторе Степановском – живут кулаки, в другом – Покровке – батраки. Кулаки – огородники, у каждого по пять-семь гектаров земли. Отец подробно описывает их быт – стулья с мягкими спинками, медная посуда, широкие кровати с пухлыми перинами, кумачовые занавески, герань. Полки с книгами – садоводство, сборники законов о труде, немецкие сельскохозяйственные журналы. Дома утопают в садах. Во дворах – «моторы и другие машины». Хуторяне – молокане и почти все родня – Серяевы, Морозовы, Артищевы. Они кормят овощами не только Оренбург, до Самары доходят их подводы, груженные картошкой, капустой, морковью.

В этом простодушном описании все исполнено глубокого и, возможно, неведомого автору смысла. Сектанты всегда считались наиболее трудолюбивой, предприимчивой и образованной частью российского крестьянства. Близкие молоканам духоборы, эмигрировав в начале века в Канаду, немало способствовали аграрному преуспеянию этой страны. Сами же молокане рассматривали Библию, правда, воспринимаемую аллегорически, с помощью «духовного разума» как единственный источник истины. Это подразумевало определенную культуру и самостоятельность мышления, проявлявшиеся и в хозяйственной деятельности. Так что удивляться немецким сельскохозяйственным журналам на книжных полках крестьян не следует.

Сборники же законов о труде им были также необходимы. В 29-м власть разоряла крепких крестьян налогами. Один из Артищевых скажет батракам, требующим повышения расценок: «Посчитайте, сколько мы налогов платим. Выгоднее распахать огороды» (имеется в виду, под зерновые. – М. Р.-З.)

Скоро распашут уже без них, уничтожив великолепные культурные хозяйства. А пока еще они пытаются апеллировать к законам, «качать права». Да только когда же в российской истории право торжествовало?

Описание Покровки не менее интересно. Здесь ни садов, ни пухлых перин, ни полок с книгами. Как только зацветут степановские сады, идут туда покровские крестьяне на сезонные огородные работы – сажать, полоть, поливать. Их выигранная забастовка, «возросшее классовое сознание» и были теми «огнями», о которых писал отец.

Почему, однако, в одном селе – культура, сады, книги, а в другом – тесные старые дома, озлобление, подневольный труд? Что здесь? Изначальное человеческое неравенство? Один богат и умен, другой пассивен и неудачлив?

Русский публицист начала века Александр Петрович Мертваго, работавший в молодости, несмотря на свое дворянство, батраком у парижских огородников, отмечает, что почти все наемные работники пытались создавать свое хозяйство. Не получалось – шли в батраки. Но почему все удачливые – в Степановском, а все неудачники – в Покровке?

Закрыв книжку, я задумался. Многое из последовавшего за этой стачкой казалось очевидным. Не вызывала сомнений судьба степановских огородников. Жить им в их просторных домах оставалось не более чем полгода. Но существуют ли вообще по прошествии шестидесяти лет Степановский и Покровка, не смыла ли их река времени, как то случилось с тысячами российских сел?

Беру командировку в «Огоньке», где я тогда работал. «Хутор Степановский – центральная усадьба совхоза-техникума. И в Покровке тоже – совхоз-техникум. Один готовит агрономов и зоотехников, другой – инженеров и экономистов», – бодро сказали в оренбургском сельском райисполкоме.

Все было как в парадных очерках семидесятых годов. Тогда любили сопоставлять – за что боролись отцы и чего достигли дети. Отец в 29-м с муками едва ли не день добирался до Степановского: переправлялся на пароме, потом шел через овраги. Я в 90-м катил в автобусе по неплохому асфальту через двухрядный мост, вдоль нагого, трепещущего на зимнем ветру молодого леса.

Каким был Степановский 60 лет назад, можно было догадываться. Сейчас же я оказался в типичном агрогородке из разряда тех, о которых мечтал Никита Сергеевич Хрущев – учебный корпус техникума, многоэтажные здания студенческих общежитий, усадебные дома совхозных рабочих. Выяснилось, что в соседней Покровке живут не хуже. Так что социальный контраст, который озадачил меня по прочтении отцовской книжки, давно исчез.

О батрацкой забастовке 1929 года ни в Степановском, ни в Покровке люди и слыхом не слыхали. Огороды в Степановском давным-давно распахали, совхоз промышляет молоком, зерном, мясом. О том, что местные крестьяне были некогда овощными кормильцами Оренбурга, тоже никто не знает. И это неудивительно. Во многих такого рода поездках по России я убеждался: историческая память здесь отсутствует. Ее как бы парализовало, выжгло. Помнят, что было после войны, в войну. Двадцатые, тридцатые – все поросло травой забвения. Дело тут не в физической протяженности человеческого века. Есть ведь, однако, рассказы отцов, дедов, семейные легенды. Они и создают неписаную историю. Но корни оборваны – где они, крестьянские отцы и деды, в каких мельницах истории перемолоты их кости? Нередко, правда, находится какой-нибудь любознательный старичок-краевед. С ним-то и наговоришься всласть. Краевед нашелся и в Степановском. Но отнюдь не старичок.

У секретаря совхозного парткома Фаргада Ягофарова прямо руки задрожали от волнения, когда он узнал истинную цель моего приезда. Оказалось, что он одержим идеей создать музей, написать историю хутора, да только один он, один… Всем эти его историко-музейные устремления до лампочки, а тут единомышленник явился из Москвы. Мы вцепились друг в друга как давно не видевшиеся родственники. Ягофарова поразила история отцовской книги, и, когда мы ходили по селу, он все останавливался, смеялся черными, как маслины, глазами и, топая по окаменевшей от первых бесснежных еще морозов земле, восклицал: «Так, значит, по этим улицам ходил отец шестьдесят лет назад? Надо же!»

Сначала мы отправились к старушке, которая «помнила все», а потом сели читать написанную Ягофаровым со слов уже теперь умерших старожилов историю села. Фаргад читал, запинаясь на малознакомых словах – пакгауз, лишенец, – а я слушал, поражаясь тому, как точно воспроизводит судьба хутора новейшую историю государства российского.

В конце прошлого века эти пригородные пойменные земли, самим Богом созданные для огородничества, купил генерал Степанов, назначив управляющим богатого крестьянина Серяева. Имение было типичной помещичьей экономией – доходным хозяйством с наемными рабочими. Отсюда шли в Оренбург не только обычные овощи – капуста и морковь, но и изысканная крупная клубника. Дальше все как в ленинском «Развитии капитализма в России»: помещик разоряется, крестьянин-управляющий покупает имение, делая его более доходным. После революции хуторские земли делят между крепкими крестьянами. Наступает золотое время Степановского – нэп. Доверившись бухаринскому призыву «обогащайтесь», огородники заваливали город овощами. Впрочем, обогащаться им пришлось недолго. Описанная отцом забастовка была началом конца.

Старушка, которая «помнила все», Валентина Георгиевна Бурдасова, одиноко и довольно комфортно для села доживающая свой век в однокомнатной квартире, рассказывала, как попала в Степановский в числе сирот, привезенных сюда из Москвы целым детским домом. Ночью они проснулись от рыданий и криков – раскулачивали и высылали двух живших по соседству братьев-огородников. «Спите, дети, спите, – сказала няня. – Это вам снится». Долгим и страшным оказался тот сон.

После раскулачивания на хуторе началось нечто неописуемое. То казахов сюда откуда-то переселят, то трактористов из Сызрани пришлют, то какие-то списанные по нездоровью военные летчики наедут. Совхоз укрупняли, разукрупняли, превращали в подсобное хозяйство завода. То свиней заставляли разводить, то варенье варить. Дом отдыха заводской построили, а потом закрыли. Железнодорожную ветку подвели, а потом ликвидировали.

Словно кто-то огромный, невидимый и безумный мешал большой ложкой в котле деревенского бытия, перемешивая людей, занятия, ломая судьбы, отрывая от привычных дел мужчин и женщин, обрывая корни, разрушая традиции, устои, привычки. Собственно, то же самое происходило по всей стране. Но не могут же всеохватные и страшные события происходить по воле одного человека? Или могут?

Голоса из бездны. В конце восьмидесятых медленно, со скрипом начали приоткрываться двери архивных хранилищ, выпуская на свет божий голоса из бездны – документы и живые свидетельства новейшей истории страны. И историки наши бедные, изголодавшиеся по фактам, по подлинным документам в мире идеологических запретов и политических игр, не выходили из архивов, выпуская затем книги и сборники, бурно воспринимаемые читающей публикой.

По станичной улице мчится неоседланная лошадь. Вьется на зимнем ветру рыжая грива. К ней приколот плакат: «Бери – кто хочет». С хохотом бегут мальчишки, мрачно смотрят на невиданное зрелище взрослые, понимая, сколько отчаяния стоит за этой демонстрацией. Идет январь тридцатого года.

Эта сцена описана в информационной сводке Колхозцентра с характерным для того времени комментарием: «Одинокая рыжая кобыла, пущенная со столь ехидной запиской, сыграла роль кулацкого агитатора за массовое разбазаривание скота».

Страну постигла животноводческая катастрофа. Сопротивляясь, сколько есть сил, угрозам и насилию, крестьяне в виде протеста уничтожают скот. В 1928 году в стране было 33,5 миллиона лошадей, а в 1932-м – 19,6, коров – 70,5 и 40,7. Но и переданный в колхозы скот гибнет из-за отсутствия помещений, кормов, ухода.

Из рассказа старого вологодского крестьянина Александра Петровича Крутова, опубликованного в сборнике мемуаров «Голоса крестьян»: «У родителей весь скот забрали в колхоз, оставив в семье только одну корову. Забрали почти весь сельскохозяйственный инвентарь, естественно, бесплатно. Лошади первое время прибегали домой с колхозной конюшни – как только выпустят, они галопом домой. Голову клали на подоконник и ржали. У детей и у взрослых так сердце кровью обливалось».

По-платоновски безыскусственно звучат отыскиваемые в архивах письма крестьян к власти.

«По-наружному очень хорошо, и машины, и трактора, и скот… А посмотри внутрь: членство полуголодное, и с позором не выполнен план хлебозаготовок».

«В России много помирало с голоду, так что негде было взять хлеба. Ели собак, лошадей, кошек, лягушек… Чуткая душа не могла бы вынести того положения, на котором претерпело человечество».

Это я цитирую тексты из сборника «Документы свидетельствуют», изданного в 1989 году с подзаголовком «Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации». Чего там только нет – доклады, сводки, письма, дневники. Жалоба ограбленного крестьянина («Какой же я кулак? Я трудовик») соседствует с ораторскими упражнениями Бухарина, пытающегося оправдать провал нэпа, и с мрачными инвективами Сталина. Мольба зажиточной трехпоколенной крестьянской семьи не разорять ее и дневниковая запись о том, как в сельсовете весело, с шутками зачисляли в кулаки даже по ничтожным признакам (например, арендовал человек немного земли), то есть весело, с шутками губили людей. И сводка поджогов, нападений на колхозных активистов.