Текст книги "Экономические эксперименты. Полные хроники"

Остатки этих обычаев, которые можно считать слагаемыми этики аграрных цивилизаций, в трансформированном виде сохраняются в русском селе и по сей день. Да и не только русской поземельной общине была свойственна такая система взаимопомощи и коллективизма. Петр Алексеевич Кропоткин в своей работе «Взаимопомощь как фактор эволюции» приводит немало примеров проявления этой тенденции как в сельских общинах Западной Европы, так и в деревнях Турции, Ирана, Индии.

В русской деревне сообща не только помогали друг другу, но и сообща пользовались лесными, сенокосными и пастбищными угодьями. А вот пахотные земли распределяли на душевые наделы в зависимости от трудовых возможностей семьи, делая это с изощренной точностью, с учетом «силы» каждой полоски пашни, определяя эту «силу» с помощью стихийного мужицкого кадастра. И главный принцип здесь – распределить «по равнению», то есть по справедливости. Следование этому принципу приводит также к ежегодной мене наделов. «Так если у двудушника семья „вошла в силу“, – пишет Златовратский, – а у трехдушника напротив количество работников в семье уменьшилось, они меняются наделами, „пересаживаются“, двудушник „садится“ на надел трехдушника, а последний переходит на надел первого. Мена это совершается естественно, без всяких коммерческих сделок…»

Представим себе эту чересполосицу наделов в разных полях, это зыбкое хозяйственное существование, когда возделываемая вами земля завтра может перейти соседу и права наследования нет, ведь не ваша это земля, а мирская, мир – хозяин, сельский сход правит… Зато все «по равнению», по справедливости. И царский манифест от 19 февраля 1861 года, давая общине права распоряжения землей, ее переделов и круговой поруки в отбывании податей и повинностей, учитывал не только свою правительственную нужду в коллективной ответственности за сбор налогов, но и исконные традиции крестьянского общественного существования.

Крестьянин не знал слова «община». Совокупность домохозяев, сообща владеющих земельными угодьями, в его понимании называлась «мир». И как много реалий сельской жизни включало в себя это понятие – мирской сход, приговор мира, мирская земля, мирское вино, мирской человек, на миру и смерть красна… В середине XIX века из круга социально-экономических представлений крестьянского быта – расклада наделов и повинностей, прав и обязанностей каждого перед миром и мира перед каждым – эта структура народного бытия начала входить в общественное сознание как особая философско-историческая концепция, важное направление национальной мысли.

Первооткрыватель. Все началось с ученого-немца – барона Августа фон Гакстгаузена, говоря словами Герцена – «флегматичного вестфальского агронома, консерватора, эрудита и благосклоннейшего в мире наблюдателя». Изучая по поручению прусского принца аграрный строй некоторых прусских провинций, он заметил, что во всех местностях Германии, где жили в древности славяне, коренятся «какие-то загадочные общинные отношения, не вытекающие из основ чисто германской народной жизни». Будучи человеком добросовестным и любознательным, он решает обратиться к опыту России, «этой колыбели славянского племени», связывается с российским послом в Берлине, тот пишет просвещенному вельможе, министру государственных имуществ графу Киселеву, который, в свою очередь, докладывает царю о намерении Гакстгаузена попутешествовать по России и о том, что такое путешествие, по мнению посла, может принести пользу государству. Николай I отнесся к таковому намерению барона с некоторой осторожностью, так как за несколько лет перед тем другой иностранец – французский маркиз де Кюстин также путешествовал по стране, где был принят со всем возможным гостеприимством, а потом назвал Россию тюрьмой народов и жандармом Европы. Как скажет, сто лет спустя, булгаковский герой: «Вот они где у меня сидят, эти интуристы!.. Верите ли, всю душу вымотали! Приедет… и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами замучает: и то ему не так, и это не так!..»

Поэтому император хотя и повелел назначить путешественнику пособие в 1500 рублей, но распорядился также прикомандировать к нему чиновника, знающего немецкий язык с тем, чтобы «отстранять незаметным образом все то, что могло бы сему иностранцу подать повод к неправильным и неуместным заключениям, которые легко могут произойти от незнания им обычаев и народного быта нашего отечества».

Но царские опасения оказались напрасными. Пропутешествовав год по российским просторам, Гакстгаузен выпустил книгу с длинным названием «Этюды о внутренних отношениях народной жизни и в особенности о земельных порядках России», полную восторгов по поводу увиденного и особенно по поводу сельской общины, которая, по его словам, составляет в России всё. В ней, как полагал барон, ключ к прошлому России и зародыш ее будущего.

«Каждая сельская община, – писал Гакстгаузен, – представляет собой в России маленькую республику, которая самостоятельно управляет своими внутренними делами, не знает ни личной земельной собственности, ни пролетариата и уже давно довела до степени совершившегося факта часть социалистических утопий; иначе жить здесь не умеют; иначе никогда даже здесь и не жили». Указывая на патриархальный характер русской общины и усматривая в ней расширение семьи, барон горячо ратовал за ее сохранение, как единственного средства предохранить Россию от пролетариата, видимо, олицетворявшего в его представлении революционное насилие. Он не отрицает невыгодных последствий «мирского» порядка для развития сельского хозяйства, но советует устранить их, не касаясь самого общинного принципа.

И пошло, поехало… Гакстгаузена недаром называли первооткрывателем общинного строя России. Кто только не подхватывал и не развивал его мысли. Герцен на этой основе придумал свою теорию крестьянского социализма, позднее ставшую истоком народнической идеологии. По Герцену, «мир» с ее коллективистской трудовой моралью сможет стать зародышем нового и справедливого общества. «Человек будущего в России – мужик, точно так же, как во Франции – работник». И главное отличие России от Запада, полагает Герцен, состоит в том, что все вопросы здесь в народе решаются сообща, на мирском сходе, а труд имеет совместный характер. В этом смысле крестьянская община представляла собой, по его мнению, своего рода «инстинктивный коммунизм», который должен был помочь стране избежать буржуазной стадии развития с ее социальными противоречиями. И в этом Герцен, будучи западником, перекликался со славянофилами, в глазах которых община является той средой, в которой может получить свое осуществление идеал христианской любви.

«Общинное начало есть основа, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей», – писал Самарин, сходясь в этом с Гакстгаузеном. Общность земель не противна усовершенствованию хлебопашества, говорил Хомяков. При полном ее развитии несомненно будет устранен главный ее недостаток – переделы, и 20-или 30-летнее владение наделом станет общим явлением. Но Хомяков шел дальше в своих пророчествах. Он полагал, что переход от общины земледельческой к промышленной неизбежен и последняя в виде промышленной артели будет не что иное, как развитие первой.

Еще дальше идет Кропоткин – этот выросший в народнических идеалах певец деревенской общины, для которого она результат проявления коллективистских нравственных качеств, вообще присущих человеческому роду. Он и историю-то воспринимает через призму инстинкта взаимопомощи. Если для Маркса история – борьба классов, смена общественных формаций, то для Кропоткина, этого «Дон Кихота на русской почве», она – процесс развития формаций взаимопомощи, которым противостоит государство.

В уже упоминавшейся мною работе «Взаимопомощь как фактор эволюции» Кропоткин прослеживает, как чувство взаимопомощи, которое он находит и у животных, становится доминирующим в жизни дикарских родов, варварских племен в разных странах…

Он видит то, что хочет видеть, то, что свойственно его общему представлению о человеке, опять-таки противоположному Марксову. Для Маркса и Ленина в человеке доминирующим является эгоистическое начало, и будущее их государство должно быть основано на эгоизме, когда человеку выгодно жить в бесклассовом обществе. У Кропоткина же все наоборот. Для него грядущее исчезновение государства – следствие развития человеческого инстинкта взаимопомощи. И отсюда все его размышления.

В отличие от славянофилов у него нет ощущения исключительности именно русской деревенской общины. Он ее так же идеализирует, как племенную общину североафриканских кабилов или, скажем, турецких крестьян. История – дама щедрая, и у нее всегда можно найти все, что хочешь найти, и увидеть то, что хочешь увидеть.

Сложнее всех было представителям марксизма, течения общественной мысли, все более распространявшегося в России. Крестьянин как бы выпадал из Марксовой социальной схемы. По мере развития капитализма на селе он должен превращаться в наемного работника, сельского пролетария, который вместе с промышленным рабочим будет участвовать в социалистической революции.

Интересно, как отголоски этой схемы ощущались уже в советские времена. Мой отец в двадцатые годы работал в газете «Батрак», не «крестьянин», а именно «батрак» – наемный рабочий у кулака, сельского капиталиста, который, как считалось, хозяйствует в нэповской сельской России. Да и в более поздние советские времена термин «крестьянин» был под подозрением – понятия «колхозник», «рабочий совхоза» имелись в стратификационной схеме общества, но не «крестьянин».

Возвращаясь же к концу XIX века, заметим, что вождь русских марксистов Георгий Валентинович Плеханов не разделял народнических надежд на самобытный путь социального развития России и полагал в своем швейцарском далеко, что по мере развития капиталистических отношений поземельная община должна была переживать разложение. Но вот только она не разлагалась, а наоборот, скорее даже при всех бедах и проблемах укреплялась в основных принципах своего коллективистского существования. Если сразу же после отмены крепостного права, когда малоземелье еще не очень сильно ощущалось и цены на хлеб были сравнительно высокие, земельные переделы прекратились, то в восьмидесятые-девяностые годы в пору мирового аграрного кризиса, неурожайных лет и возрастающей в связи ростом населения земельной тесноты они снова возобновились. Сельский мир именно таким образом отвечал на угрозу физическому выживанию крестьян. Так что надо было как-то оценивать это явление с позиций марксистской теории. И тогда член плехановской марксистской группы «Освобождение труда», знаменитая террористка, некогда стрелявшая в петербургского градоначальника генерала Трепова, Вера Ивановна Засулич обратилась к Учителю с письмом следующего содержания. «В последнее время мы часто слышим мнение, что сельская община является архаической формой, которую история, научный социализм – словом, все, что есть наиболее бесспорного, – обрекают на гибель. Люди, проповедующие это, называют себя Вашими подлинными учениками, „марксистами“… Вы поймете поэтому, гражданин, в какой мере интересует нас Ваше мнение по этому вопросу и какую большую услугу Вы оказали бы нам, изложив Ваши воззрения на возможные судьбы нашей сельской общины и на теорию о том, что, в силу исторической неизбежности, все страны мира должны пройти все фазы капиталистического производства».

Это письмо датировано 18 февраля 1881 года. А 8 марта был получен ответ. «Дорогая гражданка!

Болезнь нервов, периодически возвращающаяся в течение последних десяти лет, помешала мне раньше ответить на Ваше письмо от 18 февраля. Сожалею, что не могу дать Вам пригодный для опубликования краткий ответ на вопрос, с которым Вы изволили обратиться ко мне. Несколько месяцев тому назад я уже обещал Петербургскому комитету работу на ту же тему. Надеюсь, однако, что достаточно будет нескольких строк, чтобы у Вас не осталось никакого сомнения относительно недоразумения по поводу моей мнимой теории (…) Анализ, представленный в «Капитале», не дает, следовательно, доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того, чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы прежде всего устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития».

В этом уклончивом ответе наиболее важным следует считать достойное народнического мировоззрения утверждение, что поземельная община является точкой опоры социального возрождения России.

Но самое интересное в другом. Оказывается, за три недели, отделявшие получение запроса Засулич от ответа на него, Маркс написал четыре так и неотправленных наброска к этому ответу, идущих вразрез с догматикой его собственного учения и содержащих в себе историософскую концепцию, под которой вполне мог подписаться Кропоткин. Отмечая, что Россия единственная в Европе страна, в которой общинное землевладение сохранилось в широком национальном масштабе, он утверждает, что в течение всех Средних веков община была единственным очагом свободы и народной жизни. Народы, у которых капиталистическое производство наиболее развилось, как в Европе, так и в Америке, пишет Маркс в одном из набросков, стремятся лишь к тому, чтобы разбить его оковы, заменив производством кооперативным и капиталистическую собственность – высшей формой архаического типа собственности, то есть собственностью коммунистической.

Но все эти и другие мысли по поводу русской общины, в сущности, противоречащие основным принципам марксистского учения, так и остались в черновиках, а подлинный ответ Вере Засулич уже в соответствии с марксистской ортодоксией был дан год спустя в предисловии ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии». Сказано там следующее: «Задачей „Коммунистического манифеста“ было провозгласить неизбежно предстоящую гибель современной буржуазной собственности. Но рядом с быстро развивающейся капиталистической горячкой и только теперь образующейся буржуазной земельной собственностью мы находим в России большую половину земли в общинном владении крестьян. Спрашивается теперь: может ли русская община – эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного общего владения землей – непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения? Или, напротив, она должна пережить сначала тот же процесс разложения, который присущ историческому развитию Запада?

Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития».

Здесь ключевыми словами является последняя фраза: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе…» Она послужила импульсом для теории перманентной революции Троцкого, исступленного ожидания мировой революции, характерного для большевистского мироощущения двадцатых годов прошлого века и многих других политических мечтаний того времени.

Возвращаясь же к восьмидесятым годам века девятнадцатого, скажем, что переписка Маркса и Веры Засулич по поводу русской общины оборвалась, едва начавшись. Учитель не решился предать гласности свои мысли, ревизующие собственное учение. Наброски были опубликованы лишь в 1924 году, сорок лет спустя после его смерти.

Маркс умер вскорости после обмена письмами с Засулич, сломленный душевным кризисом, так и не открыв никому тайны своих интеллектуальных сомнений и метаний. А Вера Засулич дожила до социалистической революции, делу которой она отдала всю жизнь, не приняла ее и умерла в 18-м году на пороге своей петроградской квартиры нищей, голодной и всеми забытой старухой.

Механики сложной машины. Судьбы русской поземельной общины, однако, определялись отнюдь не утопическими мыслителями, а вполне трезвыми правительственными чиновниками, которым было не свойственно романтическое славянофильско-народническое восприятие «сельского мира» как воплощения национального духа или социалистической идеи. Однако официальная поддержка общинного порядка диктовалась не только фискальными соображениями, но и ощущением национальной традиции, которая, как казалось правительственной элите, выражалась в знаменитой формуле «православие, самодержавие, народность». Но девятнадцатый век принес в среду тех, про кого троюродный брат Столыпина с присущим ему поэтическим пафосом сказал: «Вы, жадною толпой стоящие у трона», немало ярких и сильных исторических личностей, обладавших самостоятельным политическим мышлением и выражавших разные взгляды, в том числе и на «крестьянский вопрос». Среди них не могло быть единообразия мнений.

Сперанский и Канкрин, братья Милютины, Бунге и Витте, вплоть до нашего героя – Столыпина, – все это были люди мысли и действия, проходившие карьерный путь с начальных мелких должностей (Витте, прежде чем стать министром путей сообщения, работал помощником машиниста, конторщиком грузовой службы), с помощью ума и таланта прошибавшие казавшуюся неприступной стену бюрократии с тем, чтобы, оказавшись на вершинах власти, пытаться реализовать свои реформаторские амбиции.

Одни из них попадали в ссылку, как Сперанский, или в почетную отставку в расцвете сил, как Витте, другие доживали свой век в царском благоволении, но судьба каждого – роман, достойный пера современного мыслителя.

Интересно отметить, как во второй половине девятнадцатого века на высшие правительственные должности стали приходить люди точного знания. Творец военной реформы, двадцать лет занимавший пост военного министра, Дмитрий Алексеевич Милютин, смолоду выказывал большие способности к математике и, будучи молодым офицером, писал статьи на эти темы в «Энциклопедическом лексиконе». Витте окончил курс в Новороссийском университете по математическому факультету, написав диссертацию «О бесконечно малых величинах», и должен был остаться при университете для подготовки к профессорскому званию. А его предшественник на посту министра финансов Иван Алексеевич Вышнеградский – так тот вообще был выдающимся математиком и инженером-конструктором, основоположником теории автоматического регулирования.

Но «вернемся к нашим баранам». Первым, кто подверг сомнению целесообразность общинного хозяйства, был министр финансов в первой половине восьмидесятых годов Николай Христианович Бунге. Этот «ученый-немец», много лет бывший профессором экономики и ректором Киевского университета, еще в конце пятидесятых привлекался к подготовке освобождения крестьян, а на последнем этапе царствования Александра II, в период лорис-меликовской «диктатуры сердца», был вытребован в столицу и как специалист назначен заместителем главы финансового ведомства.

Когда после убийства своего отца Александр III затеял перетряску либерального кабинета, Бунге не только не был уволен, но и стал министром, так как в свое время преподавал теорию финансов цесаревичу и пользовался его расположением. Этого расположения хватило на пять лет, пока нападки консервативных кругов, обвинения в «непонимании условий русской жизни, доктринёрстве, увлечении тлетворными западноевропейскими теориями» не привели к отставке Бунге с должности министра финансов и назначению на почётный, но лишённый реального влияния пост председателя Комитета министров.

Тем не менее за пять своих министерских лет этот профессор, обладавший мировоззрением типичного либерала-западника, понизил выкупные платежи крестьян, отменил подушную подать и, полагая, что многие проблемы российского крестьянства связаны с недостаточным размером их земельных наделов и невозможностью получить долгосрочный кредит для покупки новых земель, создал Крестьянский банк, призванный выдавать долгосрочные ссуды крестьянам на покупку частновладельческих, прежде всего дворянских, земель. Пытался он отменить и круговую поруку в деревне, но тут уж Государственный совет сделать это ему не дал.

Далее на арену нашего сюжета выходит некто иной, как Сергей Юльевич Витте, реформатор и либерал, который, однако, начинал свою государственную карьеру как славянофил и яростный охранитель самодержавия, идеолог «Священной дружины» – недолго просуществовавшей конспиративной дворянской организации, созданной после убийства Александра II для охраны императора и борьбы с террористами их же методами. Соответственно, он видит в общине оплот против социализма, а в крестьянстве – главную опору порядка и полагает, что крестьянина ни в коем случае нельзя превращать в наемного рабочего.

Но вот он призван проводить реальную экономическую политику в роли министра финансов, сменив заболевшего Вышнеградского – преемника Бунге. И тут уж, сколько ни размышляй о вредоносности для России развития капитализма, действовать приходится в духе либеральных тенденций преобразования экономики. И Витте с присущей ему энергией и целеустремленностью делает все, чтобы Россия в промышленном отношении догоняла развитые страны Европы – добивается стабилизации рубля, вводит золотое денежное обращение, косвенные налоги, государственную монополию на алкоголь, предпринимает меры таможенной защиты отечественного товаропроизводителя и способствует неограниченному привлечению иностранного капитала в промышленность и строительство железных дорог.

Постепенно Витте начинал приходить к выводу, что главным препятствием на пути его реформ, направленных на превращение России в передовую промышленную державу, является система экономических отношений в деревне. Вот как он впоследствии сам описывал в мемуарах это свое прозрение.

«Когда меня назначили министром финансов, я был знаком с крестьянским вопросом крайне поверхностно, как обыкновенный русский, так называемый образованный человек. В первые годы я блуждал и имел некоторое влечение к общине, по чувству, сродному с чувством славянофилов…

К тому же я мало знал коренную Русь, особенно крестьянскую. Родился я на Кавказе, а затем работал на юге и западе. Но сделавшись механиком сложной машины, именуемой финансами Российской империи, нужно было быть дураком, чтобы не понять, что машина без топлива не пойдет и что, как ни устраивай сию машину, для того, чтобы она долго действовала и увеличивала свои функции, необходимо подумать и о запасах топлива, хотя таковое и не находилось в моем непосредственном ведении. Топливо это – экономическое состояние России, a так как главная часть населения – это крестьянство, то нужно было вникнуть в эту область».

Начались его встречи с Бунге, о котором Витте отзывался с величайшим уважением и который привил ему свое понимание поземельной общины «как главного тормоза развития крестьянства». Осмысление ситуации шло уже в русле классических либеральных воззрений. «Как может человек проявить и развить не только свой труд, но инициативу в своем труде, – пишет Витте, – когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой (община), что плоды его трудов будут делиться не на основании общих законов и завещательных прав, а по обычаю (а часто обычай есть усмотрение), когда он может быть ответственен за налоги, не внесенные другими (круговая порука), когда его бытие находится не в руках применителей законов (общая юрисдикция), а под благом попечительного усмотрения и благожелательной защиты маленького „батюшки“, отца – земского начальника… когда одним словом, его быт в некоторой степени похож на быт домашнего животного с тою разницею, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится».

Такое восприятие жизни русской деревни, в котором либеральный пафос перерастает уже скорее в революционную страсть, вызревало у Витте в начале современного экономического роста России, который нынешние историки исчисляют периодом 1890–1913 гг., в то время как в Германии и Франции этот рост происходил в 1820–1870 гг. Разрыв в семьдесят лет. Но что означает подобный разрыв в крестьянском быту?

Перечитывая Флобера, я как-то задумался над тем, когда была написана «Госпожа Бовари»? Оказалось, что в 1856 году, за пять лет до того, как в России отменили крепостное право. И вот Флобер, этот сугубый реалист, показывает в романе, что представляла собой ферма тогдашнего французского богатого крестьянина, каковым был отец Эммы. Крупные рабочие лошади виднеются в растворенных воротах конюшен. Длинная овчарня, высокая рига, обсаженный деревьями двор, спускающийся к пруду, на берегу которого гогочут гуси. Двухэтажный жилой каменный дом с просторным залом, с огромной кухней, где готовится еда для работников и где обедает хозяин, любящий крепкий сидр, жаркое с кровью, кофе с коньяком…

Ну а вот описание быта богатого русского крестьянина конца века девятнадцатого, сделанное Буниным в рассказе «Князь во князьях». Он и в самом деле живет князем во князьях, этот старый сельский богатей Лукьян Степанов в своем откупленном у разорившегося барина степном хуторе. Огромный двор, окаймленный старыми амбарами под сизой соломенной крышей, и за ними виднеется железная крыша нового мещанского дома на высоком фундаменте, который все строит и не достроит Лукьян. А пока обитает он со всей своей трехпоколенной семьей, насчитывающей шестнадцать душ, в огромной землянке. В ней два крошечных окошка под потолком, нары, заваленные старьем, полати, рассевшаяся кирпичная печь, щербатые чугуны на земляном мокром полу, в которых с золой выпариваются портки и рубахи.

– Девять лет прожил, как дай тебе бог прожить, – показывает Лукьян свое жилье юному барчонку. – Ни разу не угорели. Диво, а не изба. А теплынь какая! Зимой прямо хоть рубаху скидывай… Мы, брат, люди земляные.

И дальше, хвастаясь своим хозяйством, знаменитыми на всю округу лошадьми, удачливостью, формулирует свою жизненную философию: «Как сеяли деды-прадеды ржицу, так и нам бог велел. Они только ее, матушку, знали, а цигарки из трехрублевок вертели».

Ленин, в аграрных исследованиях которого немало здравых и точных мыслей, в своей теории развития капитализма на селе выделял два пути, по которым могло идти российское сельское хозяйство – американский и прусский. В первом – отсутствуют помещичьи латифундии, но развивается фермерство. Во втором – развиваются крупные юнкерские поместья с сохранением крепких крестьянских хозяйств, обслуживаемых безземельными наемными рабочими.

К концу XIX века Россия шла по своему пути: малоэффективное помещичье землевладение (более тридцати процентов имений было заложено в банке) и поземельная община с низкими результатами труда.

Витте осознавал противоестественность такой ситуации и в 1896 году высказался против общинного землепользования и круговой поруки, обратившись к царю с официальным письмом по этому поводу. Однако отмены круговой поруки при выплате выкупных платежей за полученную крестьянами после реформы 1861 года землю ему удается добиться только в 1903 году. Такая отмена не устраивала беднейшую часть общины. Но Витте, как и впоследствии Столыпин, ориентировался не на бедных и слабых, а на сильных и богатых. Оба этих реформатора при взаимной личной неприязни в крестьянском вопросе руководствовались одними и теми же принципами. Только вот Витте из-за противодействия Победоносцева, Дурново, Плеве и других представителей консервативной элиты почти ничего из задуманного реализовать не довелось, разве что осуществить предварительную проработку грядущей аграрной реформы силами созданного по его инициативе и возглавленного им «Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности».

Это совещание или, вернее будет сказать, – комиссия, куда входили причастные к проблеме высшие представители государственной власти, имела региональные подразделения – губернские и уездные комитеты, обсуждавшие правовое и социально-экономическое положение крестьянства. Работа шла немногим более трех лет, до весны 1905 года, в ходе ее и был заложен фундамент предстоящей аграрной реформы. Но для того, чтобы запустить ее механизм, нужны были серьезные импульсы, основательные общественные потрясения.

Стихия. 1902 год – второй год XX века. Какие события происходят в это время на нашей планете? В Южной Африке завершена англо-бурская война, обогатившая мировую историю концентрационными лагерями. В Америке провозглашена Кубинская республика. В Швейцарии в Бернское патентное бюро приходит на работу никому не известный учитель Альберт Эйнштейн. В России завершено создание партии социалистов-революционеров, которой пятнадцать лет спустя суждено получить подавляющее большинство в Учредительном собрании и вслед за тем исчезнуть с политической арены. В Москве в Художественном театре ставят «На дне» – гвоздь сезона.

Год как год – ничего особенного. Посеянным в это время семенам будущих трагедий и свершений предстоит еще не скоро прорасти.

На фоне всей этой пестрой панорамы внимание историка вряд ли привлечет событие, следы которого остались разве что в анналах министерства внутренних дел России. В течение трех недель марта-апреля в смежных уездах Полтавской и Харьковской губерний проходили крестьянские беспорядки, распространявшиеся волнами и охватившие 175 общин.

Сценарий каждый раз был один и тот же. Вся община под руководством старосты, составив летучий отряд, словно по какому-то неведомому сигналу неслась на телегах на помещичье имение, жгла его и грабила, не трогая владельцев. Нетронутой оставалась и государственная собственность, и в том числе винные лавки, казалось бы, представлявшие наибольший соблазн для погромщиков.

Никаких следов пришлых подстрекателей наряженное следствие не обнаружило. Одни подследственные на вопрос, не подстрекали их листовками и книжками «жиды, студенты и анархисты», отвечали, что страшны не книжки, а то, что есть нечего, нет ни земли, ни выпасов для скота. Другие ссылались на какой-то царский манифест, позволявший им громить помещиков. Конечно, те, кто анализировал причины этого бунта, понимали, насколько бедственно положение крестьянской семьи во многих регионах империи, и в том числе в этом. Демографический взрыв распирал общину (в конце века на каждую женщину приходилось семь рождений), уменьшая земельный надел; стоимость аренды земли росла; каждый неурожай, а они следовали с удручающей последовательностью, приводил к голоду и падению поголовья скота. И, конечно же, находящееся по соседству помещичье имение, расположенное на сотнях десятин земли, которую крестьянин всегда считал «божьей», вызывало страсти, которые рано или поздно выливались в погром.